Сергей Эрнестович Поляков
Концепты и другие конструкции сознания
§ 2. Гипостазирование сущностей, создаваемых сознанием с помощью концептов
Гипостазирование – «ошибочное заключение о существовании реальных объектов на основании того, что существуют слова, обозначающие мысленные объекты» (Г. В. Осипов, Социологический энциклопедический словарь, 1998, с. 55).
Вербальные и смешанные концепты репрезентируют множество сущностей, наличие которых в физической реальности субъективно не столь очевидно, как наличие там чувственно репрезентируемых предметов. Г. Г. Шпет (2006, с. 193) пишет, что в специальных науках повторяется тенденция забывать о логическом характере основных и вспомогательных понятий науки. Ученые слишком легко забывают о первоначально гипотетическом или абстрактном характере научных понятий и гипостазируют их в особые сущности реальности. Например, физик, имеющий дело с атомом, эфиром и т. д. как со вспомогательными абстрактными, искусственно созданными понятиями, то и дело представляет их как реальные сущности и, уже исходя из этого, строит все свои исследования. В результате логическое образование превращается в онтологическое понятие. Все это сравнительно безвредно, но повторяется и в других науках.
Однако все это отнюдь не так безвредно, как полагает автор, так как исследователи, предлагающие эти теоретические сущности, пишут учебники, в которые переносят уже гипостазированные ими объекты. Учебники же потом читают те, кто далек от понимания того, что рассматриваемые авторами физические объекты – это лишь психические сущности, гипостазированные их создателями.
Э. Мах (2003, с. 136) пересказывает историю из книги Пауэлла, в которой описывается, как белые и индейцы забавлялись перебрасыванием камней через глубокий каньон. Большинство камней падали на дно. В разговоре вождь индейцев заметил, что, если бы пропасть была заполнена, камень легко перелетел бы, а так пустое пространство сильно тянет камень вниз. На высказанное по этому поводу сомнение белых вождь ответил вопросом: «Разве вы сами не чувствуете, как пропасть вас притягивает, так что приходится отклоняться назад, чтобы не упасть вниз? И когда вы взбираетесь на высокое дерево, разве вы не чувствуете, что чем выше вы поднимаетесь и чем больше пустого пространства остается под вами, тем труднее становится?»
Э. Мах замечает, что подобная «дикая физика» кажется современным людям ошибочной, так как индеец рассматривает свое субъективное чувство головокружения как физическую силу, тянущую тело в пропасть. Автор (с. 137) заключает, что мы ушли дальше вождя индейцев и не гипостазируем теперь свои субъективные ощущения в качестве физических сил. Но мы еще рассматриваем наши субъективные понятия как физические реальности.
Э. Дюркгейм пишет о понятиях, которые Ф. Бэкон находил в основе всех наук и где они, по мнению автора, замещают факты: «Это idola, род призраков, искажающих истинный вид вещей и принимаемых нами за сами вещи» (1995, с. 42). Автор (с. 42–43) говорит о том, что понятия, принимаемые за вещи, широко распространены даже в физике и тем более присутствуют в социологии. К ним он относит понятия право, нравственность, семья, государство, общество и другие, которые «господствуют над умами и заменяют собой вещи». Между тем, по словам автора, социальные явления выступают продуктами человеческой деятельности и осуществлением присущих нам идей. Они обладают реальностью лишь в идеях и через посредство идей, которые являются их источником.
Э. Дюркгейм, как и Ф. Бэкон до него, заметив главное, не обращает, однако, внимания на то обстоятельство, что конструирование обозначаемых словами концептов, репрезентирующих сущности, и их гипостазирование – не результат каких-то ошибочных действий исследователей, а естественный итог процесса психического репрезентирования реальности человеческим сознанием. Можно сказать, что появление «призраков, принимаемых нами за вещи», о которых пишет Э. Дюркгейм (с. 40–41), – это естественный результат психического репрезентирования сущностей.
Обсуждая павловский опыт по формированию экспериментального невроза у собак, Г. Бейтсон (2007, с. 133–134) прослеживает построение концепта, репрезентирующего некую якобы существующую независимо от нас физическую сущность – «различительную способность собаки». Приводя две вербальные формулировки, содержащиеся в традиционном объяснении этого эксперимента: «собака различает между двумя стимулами» и «различительная способность собаки потерпела крах», автор демонстрирует переход ученого от описания экспериментального наблюдения к обобщающей абстракции, обозначаемой понятием различительная способность. Эта сущность якобы расположена за пределами наблюдаемого, «возможно, где-то внутри собаки».
Г. Бейтсон полагает, что ошибка теоретика состоит именно в этом скачкообразном переходе от описания факта наблюдения к тому, что я называю конституированием новой сущности. Он подчеркивает, что мы можем видеть, как собака различает, но у нас нет возможности видеть ее различительную способность.
Приведенный автором пример хорошо иллюстрирует, каким образом исследователи, часто даже не задумываясь по этому поводу, создают новые вербальные концепты, конституирующие или конструирующие якобы присутствующие в реальности сущности. Такие сформированные исследователями сущности, обозначенные специальными словами, часто позволяют лучше понять и объяснить реальность, и мы охотно наделяем их самостоятельным существованием. Гипостазируя их, мы превращаем их в элементы физической, социальной или психической реальности, якобы пребывающие в мире независимо от нас.
П. Вацлавик цитирует философа Х. Файхингера: «Точка как сущность с нулевым измерением представляет собой абсолютно противоречивую идею, являющуюся сколь абсурдной, столь и неизбежной. Сущность без единого измерения – это уже само по себе Ничто. …В данном случае мы вычисляем Ничто вместо Нечто, но это Ничто оказывается полезным, необходимым. В то же время это Ничто мы принимаем за Нечто, поскольку для нас является обычным, что все, чему мы присваиваем имя, имеет статус реального; при этом мы не задумываемся над тем, что не только абсолютно реальное, но и ирреальное может быть зафиксировано при помощи имени» (2001, с. 108).
Действительно, уже само обозначение психического объекта словом приводит к тому, что он дифференцируется от других объектов, описывается и включается в систему наименования. Это делает его заметным для всех членов общества, пользующихся данным языком. Все, чему присваивается имя, приобретает для людей статус реального. Но присвоить имя мы можем только концепту. Для нас важно то, что, создавая концепты и обозначая их словами, мы порождаем множество сущностей, которые затем помещаем в реальность, хотя их там нет. Мы не только помещаем их в реальность, но и затем оперируем ими мысленно, приписывая им свойства, действия и отношения.
Для того чтобы избежать гипостазирования собственных конструктов, Н. Смит предлагает не обозначать их понятиями, которым в языке соответствуют существительные, так как именно существительные обозначают предметы, вещи, объекты. Он (2003, с. 69) позитивно оценивает усилия некоторых авторов, рекомендующих использовать для обозначения психологических событий причастия или глаголы, а не существительные: «ощущающий», а не «ощущения»; «познающий», а не «познание», «мыслить», а не «мышление» («мысль»), «воображать», а не «воображение». Эти рекомендации преследуют цель привлечь наше внимание к тому факту, что мы имеем дело с человеческими конструктами, а не с самостоятельными объектами.
Возможно, предложение, поддерживаемое Н. Смитом, могло бы несколько уменьшить остроту проблемы гипостазирования, но оно не может ее решить. По моему мнению, глаголы и прилагательные способны не менее эффективно гипостазировать создаваемые нами сущности. Вообще, гипостазирование, как я только что отмечал, – это один из естественных и необходимых механизмов функционирования человеческой психики. По крайней мере, результат функционирования такого механизма.
Н. Смит (с. 71) рассматривает в качестве достоинства функционализма то, что последний делает акцент на «ментальных действиях», а не на «ментальных вещах» (мыслях, идеях, представлениях и т. д.). Однако «ментальные действия» в не меньшей степени сконструированы, чем то, что автор называет «ментальными вещами». Многие эти «ментальные вещи» мы хотя бы наблюдаем периодически в собственном сознании, где они существуют в форме психических феноменов. «Психические» же «действия» тем более сконструированы сознанием, так как все они разворачиваются во времени, а следовательно, существуют только в качестве содержания репрезентаций нашего сознания.
По словам Н. Смита (с. 74), сторонники контекстуального интеракционизма делают предметом своего исследования воспринимающего, решающего, рассуждающего, общающегося и обучающегося индивидуума, а не безличный разум (или другие конструкты: нейронные сети, когнитивные способности, «Я», промежуточные переменные и т. д.).
Я полагаю, однако, что данное направление исследования с помощью такого приема тоже не решает проблему, а лишь предлагает иные формы сегментирования реальности, иные концепты вместо привычных. Более того, эти новые концепты даже и не предлагаются, а лишь ставится вопрос о правомерности использования привычных концептов (и понятий) и о необходимости замены их иными. Но мы уже знаем из истории психологии о попытках замещения, например, «конструкта» душа «реальным физическим предметом» – мозг. И это замещение нисколько не помогло развитию психологии. Наоборот, задержало его, приведя психологию к тому, что «важным открытием» конца XX в. в когнитивизме стало доказательство факта наличия в психике человека ментальных образов.
Кстати, и сам Н. Смит пишет, цитируя Дж. Дьюи и А. E. Бентли: «Признание “разума”, “способностей”, “IQ” или еще чего-нибудь в этом роде в качестве деятеля, ответственного за поведение, является шарлатанством, а рассмотрение “мозга”, как замещающего “разум” в этом качестве – и того хуже» (с. 75).
§ 3. Историческая динамика концептов
Не может не вызывать восхищения удивительная проницательность и универсальность знаний выдающихся исследователей, которые жили относительно недавно, то есть уже в эпоху сильнейшей дифференциации наук, но продолжали демонстрировать энциклопедичность знаний и тонкое понимание совершенно не связанных, казалось бы, сторон окружающего мира. Физик Э. Мах (2003, с. 143), например, обсуждая проблемы психологии, совершенно верно отмечает, что каждое понятие имеет свою, порой довольно длинную и богатую событиями, историю психологического развития, а значение слов неустойчиво и меняется. Из этого следует, что автор видит, как концепты также меняются во времени.
А между тем гуманитарий А. Бергсон (2006а, с. 171), например, явно ошибочно считает, что понятия столь же стабильны, как предметы, по образцу которых создаются.
С этим утверждением никак нельзя согласиться. Вербальные концепты гораздо менее стабильны, чем те чувственные инварианты – модели-репрезентации, которые наше сознание рассматривает в качестве предметов окружающего мира. И они меняются с течением времени. М. Шелер цитирует, например, меткое замечание Г. фон Штейна: «При слове “природа” человек XVII и XVIII вв. думает о звездном небе, человек XIX в. – о ландшафте»» (2011, с. 111).
В. И. Вернадский (1988, с. 230) тоже пишет, что понятия и слова в науке имеют свою историю и без учета их изменений во времени они будут непонятны потомкам тем больше, чем они древнее.
Несколько революций, случившихся в физике (Галилея, Ньютона, Эйнштейна), сопровождались либо заменой основных концептов и понятий, либо сохранением редуцированных понятий, которые использовались, однако, уже для обозначения совершенно новых концептов. Как я отмечал выше, радикально изменились даже концепты, обозначаемые основными физическими понятиями время, пространство, движение и т. д.
Т. Кун (2014, с. 83–84) указывает на изменение концептов, обозначаемых понятиями движение и квант энергии – hv[75]. Так, в Аристотелевой физике, например, термин, аналогичный понятию движение, обозначает не просто изменение положения, как в физике И. Ньютона, а любые изменения. В ранних работах Планка (до 1907 г.) «элемент энергии hv» относится не к физически невидимому атому энергии (впоследствии названному «квант энергии»), а к мысленному делению континуума энергии, любая точка которого могла быть занята физически.
В процессе исторической динамики меняется концептуализация реальности, а следовательно, и концепты, и даже обозначающие их слова. Рассмотрим, например, физический концепт (и понятие) одновременность. Репрезентирует ли он некий элемент реальности, или это лишь конструкт нашего сознания?
Д… Н… Ушаков определяет в своем словаре слово «одновременный» как «происходящий в одно время с чем-нибудь» (2010, с. 507). Следовательно, одновременность – один и тот же момент времени, в который происходят два разных события. Так, собственно, и понимали одновременность в физике на протяжении веков от И. Ньютона до появления А. Эйнштейна… А. Эйнштейн (2002, с. 38), однако, определяет понятие одновременность совершенно иначе. Согласно автору, время события зависит от положения события и его наблюдателя в пространстве. А потому два события могут быть одновременными с точки зрения одного наблюдателя и не одновременными с точки зрения другого, расположенного в другом месте. Таким образом, А. Эйнштейн предложил более адекватный с точки зрения физики концепт, по-новому конституирующий данную физическую сущность, но обозначаемый тем же словом.
Описывая динамику концептов, Й. Л. Вайсгербер (2004, с. 124) указывает, что понятия столь же подвержены постоянному изменению, как и звуки. Он (с. 127–129) доказывает, например, что теперешнее состояние немецкого языка – это довольно новое явление, и полагает, что картина мира, формируемая языком, подвержена изменениям и преобразуется вслед за изменениями жизни носителей языка и их опыта. Автор (с. 125) сообщает, что в немецком языке исчезли, например, многие обозначения родственников, но появились новые, а старые используются по-новому.
Так, ранний «староверхненемецкий» язык не содержит понятия, соответствующего современному понятию Onkel («дядя»). В современном немецком языке выделены только два понятия – Vettern и Kusinen, вместо которых до XVI–XVIII вв. существовало четыре или даже восемь понятий: Basenkindt («дитя сестры отца»), Vetterkindt («дитя брата отца»), Mumenkind («дитя сестры матери»), Ehemkind («дитя брата матери») и др. По словам автора, понятийный строй «нововерхненемецкой» системы родства лишь относительно недавно приобрел свой современный вид.
Очевидную динамику имеют концепты, заимствованные из чужой культуры. А. Д. Шмелев (2012, с. 308–310) обсуждает, например, сложный, многоэтапный процесс подобной динамики чужих концептов. В частности, заимствованное из французского слово «деликатный» в XVIII и в начале XIX в. употреблялось в русском языке в первоначальном значении французского слова «delicat» («нежный, тонкий», «вкусный», «хрупкий», «щекотливый», «впечатлительный», «тактичный», «прихотливый») и использовалось по большей части для характеристики изысканных кушаний. Но ко второй половине XIX в. слово стало употребляться преимущественно для оценки тактичного поведения. Например, деликатным называют человека, заботящегося о том, чтобы не поставить другого в неловкое положение.
Автор отмечает, что гораздо более сильную трансформацию претерпел французский концепт, обозначаемый словом «courage» («храбрость», «мужество», «бодрость»). Слово «кураж» в русском языке существенно изменило свое значение, сблизившись со словами «удаль», «размах», «загул». Оно означает теперь не столько смелость или мужество, сколько раскрепощенность и отсутствие «тормозов» – свойство, требующееся, например, актерам, выступающим перед публикой, или спортсменам; состояние, которое может быть достигнуто путем употребления алкоголя (ср. «выпить для куража» (или «для куражу»)).
О наличии исторической динамики концептов свидетельствует и факт исчезновения многих концептов и понятий из современной объективной психической реальности и языка. Например, концептов, обозначаемых понятиями аспид (ядовитая змея), батог (палка), помело (метла, обмотанная на конце тряпкой, служит для подметания золы в печке), булат (оружие из стали), вершок (мера длины, равная 4,4 см), студенец (колодец со студеной водой), лытка (часть ноги ниже колена), выворотень (корневище большого дерева, вывернутого из земли), вакация (каникулы), горница (комната), кудель (пучок льна или шерсти) и др. В. И. Карасик (2004, с. 122) даже вводит понятие угасание концепта. Например, угасают в русской концептосфере концепты, обозначаемые понятиями кротость, гнедой и др. (там же).
З. Д. Попова и И. А. Стернин (2007, с. 125) тоже отмечают, что многие концепты исчезают в ходе развития общественной жизни – например, русский концепт, обозначаемый понятием местничество, игравший большую роль в жизни российского общества и государства в XVI–XVII вв., научный концепт эфир и др. С. И. Гришунин (2009, с. 148) полагает, что понятия могут «выживать» как благодаря значительности своего вклада в понимание мира, так и под влиянием идеологической поддержки, экономических приоритетов, авторитета и роли лидеров научных школ.
За сравнительно короткие периоды времени может меняться эмоциональная окрашенность концептов (и понятий). Так, ссылаясь на исследования многих авторов, А. Д. Шмелев (2012, с. 315–317) отмечает, что целый ряд слов, например «коммерсант», «бизнесмен», «амбициозный», «карьера», «индивидуалист» и даже «карьерист» и «эгоист», утратили в последние годы в русском языке присущую им в советское время отрицательную окраску. Он объясняет это принятием обществом установки на достижение успеха и личное процветание, вытесняющее внимание к нюансам отношений между людьми. В. И. Карасик и Г. Г. Слышкин (2007, с. 13) тоже пишут, что концепт может даже менять оценочный знак с отрицательного на положительный или с положительного на отрицательный.
История свидетельствует, что любая революция, и научная, и социальная, неизбежно сопровождается сменой многих концептов (и обозначающих их слов) или по крайней мере сменой концептов, для обозначения которых могут использоваться уже известные слова.
§ 4. Аморфность концептов
Многие слова нашего языка вроде бы нам знакомы, и мы даже примерно представляем, что они означают. Однако нередко мы не в состоянии дать четкое определение соответствующего понятия, то есть построить вербальную конструкцию, которая раскрывает его суть. Получается, что мы, зная, как нам кажется, что означает слово, обозначающее определенный концепт, обладаем вместо совершенно ясного для нас концепта некими аморфными, рыхлыми конструкциями, имеющими отдаленное отношение к данному понятию.
Многие наши концепты (и понятия), в ясности которых мы вроде бы даже уверены, при внимательном рассмотрении оказываются весьма неопределенными. Б. Рассел (2009, с. 123–124), например, демонстрирует нечеткость наших языковых конструкций, предлагая рассмотреть фразу «В данный момент в этой комнате находится определенное число людей». Он соглашается, что в некотором смысле сказанное неоспоримо. Но при попытке определить, что же представляет собой эта комната, что значит для человека находиться в комнате, каким образом один человек отличается от другого и т. п., обнаруживается, что произнесенная фраза крайне нечеткая и на самом деле мы не знаем, что же имел в виду ее создатель.
Автор, в общем-то, прав, хотя в повседневной жизни нам вполне достаточно «точности», обеспечиваемой нашими концептами и вербальными конструкциями. Другое дело, что при попытках прямого переноса «бытовых» концептов (и понятий) в науку могут возникать проблемы.
Б. Рассел (с. 124) заключает, что нечеткость в теории познания более важна, чем это можно было бы думать. Нечетко все, причем степень нечеткости не осознается вплоть до попытки нечто прояснить, а все точное так далеко от того, о чем мы обычно мыслим, что нельзя понять, что же мы имеем в виду, выражая свои мысли. А. Уайтхед (1990, с. 545) тоже замечает, что история европейской мысли поражена фатальным заблуждением, которое можно назвать догматической ошибкой. Ошибка состоит в убеждении, что мы способны создать концепты, которые могут быть адекватно определены, относительно того, что они репрезентируют в реальном мире. По его мнению, все концепты за исключением, может быть, простейших понятий арифметики, в том числе наши самые известные и, казалось бы, очевидные, поражены неизлечимой неопределенностью.
Аналогичное мнение высказывает В. Гейзенберг: «Ситуация, с которой мы сталкиваемся в наших попытках “понять”, может привести к мысли, что существующие у нас средства выражения вообще не допускают ясного и недвусмысленного описания положения вещей. В современной науке различие между требованием полной ясности и неизбежной недостаточностью существующих понятий особенно разительно» (2006, с. 72).
Л. Витгенштейн (2008, с. 122) ставит под сомнение адекватность самого концепта, обозначаемого понятием точность. Он спрашивает, что означает слово «точность»? Это значит, что вы приходите, когда часы показывают 4:30, если предполагалось, что вы придете на чай в 4:30? Или точность имела бы место, если бы вы начали открывать дверь в момент, когда показывают часы? Но как следует определять этот момент и как должно определяться начало открывания двери? И делает заключение, что трудно сказать, что есть действительная точность, ибо все, что мы знаем, – лишь грубые приблизительные величины. Автор (1994, с. 113) отстаивает право на существование неточного и неясного, так как неотчетливое часто как раз то, что нам нужно. Он утверждает, что совсем не бессмысленно сказать: «Стань приблизительно там!» – если говоришь это кому-то стоящему вместе с говорящим на городской площади.
Л. Витгенштейн (2008, с. 56) указывает, что у нас нет ясных понятий не потому, что мы не знаем их действительного определения, а потому, что их действительного определения нет.
Думаю, он имеет в виду то, что в окружающем нас мире просто нет того, что нам следует лишь подробно описать. Мы вынуждены самостоятельно выделять (конституировать и конструировать) в качестве фрагментов-окружающей реальности множество сущностей, которые способны присутствовать только в сознании.
По словам Л. Витгенштейна (с. 58), многие слова не имеют строгого значения. Но думать, что это дефект, – все равно что считать свет настольной лампы ненастоящим, поскольку он не имеет четких границ.
Сказанное еще раз подтверждает, что в повседневной жизни нам вполне хватает «точности», обеспечиваемой нам нашими аморфными концептами с нечеткими границами.
Д. Норман (1985, с. 603) сообщает, что психологи, углубленно исследовавшие представления, связанные у людей с рядом основных понятий, обнаружили, что они опираются на плохо обоснованные и весьма спутанные структуры знания, иногда взаимно противоречивые. Автор откровенно признает, что его собственное истолкование некоторых основных понятий тоже весьма противоречиво. И делает вывод, что, вероятно, таковы структуры знания у всех людей.
Сказанное относится не только к понятиям, значениями которых являются вербальные концепты, но даже к понятиям, обозначающим предметы и физические объекты. Й. Л. Вайсгербер (2004, с. 154) приводит, например, данные Р. Мерингера, который устроил 19 студентам своего рода экзамен на знание названий элементов человеческого тела. Экзаменатор указывал на что-то, а они должны были написать правильное название. Бедро назвали правильно 11 человек, плечо – лишь два человека, подошву – 15, ресницы – четыре. Поясницу никто не назвал правильно. Все испытуемые давали ответы, не соответствовавшие общепринятым терминам. По мнению автора, это свидетельствует об очевидной неясности понятий. Й. Л. Вайсгербер указывает, что полученные Р. Мерингером данные никак нельзя считать исключительным явлением. Мы на каждом шагу можем обнаружить подобное собственное незнание понятий, от достаточно простых вещей и до научных терминов, которые часто являются для нас пустым звуком.
Чтобы читатель удивился еще сильнее, предлагаю ему взять, например, словарь иностранных слов и проверить свое знание любых 20 слов подряд, которые кажутся ему знакомыми. Облегчу вашу задачу. Попробуйте объяснить себе слова, по поводу которых, по мнению Г. Бейтсона (2007, с. 17), даже взрослые люди часто не могут сказать ничего разумного. Это – «энтропия», «таинство», «синтаксис», «число», «количество», «паттерн», «линейное соотношение», «имя», «класс», «релевантность», «энергия», «избыточность», «сила», «вероятность», «часть», «целое», «информация», «тавтология», «гомология», «ньютоновская масса и христианская месса», «объяснение», «описание», «правило размерностей», «логический тип», «метафора», «топология» и т. д.
Нельзя не признать очевидность того факта, что множество наших концептов плохо определены и имеют очень нечеткие границы. Причем такие концепты обозначаются хорошо известными и широко распространенными словами, с которыми все мы сталкиваемся достаточно часто.
О. А. Корнилов (2013, с. 195), например, рассматривая концепты, обозначаемые понятиями утро, день, вечер и ночь, доказывает, что они перекрывают друг друга и даже в толковых словарях не удается найти их непротиворечивых определений. Автор (с. 196) заключает, что нечеткость и противоречивость концептов, репрезентирующих время суток, не являются исключительной особенностью русского языкового сознания. Они обнаруживаются и в других языках, и это – проявление сущности языкового сознания, а не недостатки, которые было бы желательно устранить.
Еще больше неопределенности с вербально сконструированными концептами. М. С. Гусельцева (2012, с. 36) сообщает, например, что только в классическом труде Т. Куна насчитывается до 35 определений слова «парадигма». Более того, точное определение этому термину методологи пытаются дать до сих пор. Однако, по мнению автора, расплывчатость и подвижность концепта даже необходимы для более точного и четкого понимания реальности.
В. И. Карасик и Г. Г. Слышкин (2007, с. 12) тоже полагают, что концепты четких границ не имеют.
Обоснованы ли вообще претензии по поводу неточности и неопределенности вербальных концептов?
С помощью своих вербальных концептов мы не можем более точно репрезентировать окружающий мир. Даже то, что мы считаем несомненным описанием окружающего мира, является описанием не «реальности в себе», а лишь наших же чувственных ее репрезентаций. Многие наши вербальные репрезентации по самой своей природе неоднозначны и не могут иметь четких границ, потому что репрезентируют то, что, например, недоступно восприятию или явно вымышлено сознанием.
Корни проблемы неопределенности человеческих концептов в том, что они описывают не существующий вне нашего сознания предметный мир… Они созидают из неопределенной и не доступной нам никак иначе «реальности в себе» специфически человеческий, антропоморфный мир, частью которого является в том числе даже то, что мы считаем физическим предметным миром.
Д. Гарсия пишет: «“Предметы мысли”… по самой своей сути не могут быть строго ограниченными, отдельными и совершенно ясными для Ума, они расплывчаты в своих бесконечных связях и изменчивы в нашем текущем понимании вещей по обстоятельствам. Отсюда наши споры об их “сущности”, соотнесенности, значении. И вот, нужно договариваться и пытаемся договориться. …А договоренности предполагают некоторое подобие договаривающихся по их способу жизни и уровню жизни. Итак, для слов “тело”, “дух”, “душа”, “разум”, “сознание” и прочих важнейших нет строго определенного “смыслового эталона” и они наделяются нами смыслом по обстоятельствам, по наитию, по личной потребности, и мы в целом как-то понимаем друг друга, требуя иногда дополнительных разъяснений, но не требуя окончательных определений, как бы зная, что это просто невозможно. Мы довольствуемся приблизительным смыслом слов, удобным или говорящему, или нам самим, – а там “видно будет”. Скорее всего, здесь мы имеем дело с “трудным местом” для нашего согласованного понимания, подобно тому, каким был “очевидный”, но непонятный химизм веществ для средневековых естествоиспытателей» (2004, с. 40).
Возникает вопрос: если у нас нет адекватного концепта, то чем же представлено в нашем сознании соответствующее знакомое нам слово, которым мы пользуемся, но значение которого не можем объяснить?
Обычно человек в процессе собственной социализации усваивает понятия, созданные другими людьми. Усваивает он их в специфических ситуациях, где данные понятия применяются другими. Поэтому, часто даже не зная, что конкретно обозначает определенное понятие, человек помнит ситуацию и то, к чему данное понятие может быть в ней применено. Таким образом, рыхлая конструкция, которая в данном случае заменяет человеку концепт, обычно репрезентирует ситуацию, в которой данный плохо ему понятный концепт используется.
Многие наши концепты – это психические конструкции, с помощью которых человек пытается репрезентировать часто плохо очерченные участки «реальности в себе», не вполне доступные восприятиюили недоступные ему вовсе, что не мешает тем не менее концептам быть вполне адекватными этой реальности.
Наряду с этим есть немало концептов, которым больше подходит определение не «аморфные», а «неадекватные». Они не соответствуют реальности и вводят нас в заблуждение. Б. Рассел пишет, например: «Я считаю, что некоторые понятия, которые мыслятся в философии[76] (ссылка моя. – Авт.) абсолютно фундаментальными, появляются исключительно из-за ошибок, относящихся к символизму, – например, понятие существования, или, если вам угодно, реальности. …Эти понятия играли очень значительную роль в философии. Мое же собственное убеждение заключается в том, что они встречаются в философии всецело как результат путаницы с символизмом. При прояснении этой путаницы обнаруживается, что практически все, что говорилось о существовании, есть явная и простая ошибка, и это все, что можно сказать о нем» (2009, с. 129).
Из-за неадекватных вербальных концептов, созданных исследователями, в психологии и философии появилось множество надуманных проблем. Наиболее известными примерами подобных неудачных, порождающих проблемы вербальных концептов являются психические конструкции, обозначаемые понятиями объективное и субъективное, материальное и идеальное, психическое и физическое, сознательное и бессознательное и многие другие.
