Сергей Николаевич Прокопьев
Купола в солнечном просторе
«Живые помощи»
Ещё одна история из военных лет. Она по линии Валиного дедушки Василия. В браке с Олюсей-батрачкой родилось у него шестеро детей. Даже семеро, но Шурочка в девчонках от тифа умерла. Два сына: Евгений, Пётр, и четыре дочери: Нина, Дуся, Маруся и Лена.
– Тётя Дуся – моя крёстная, – рассказывала Валя. – Они с тётей Марусей двойняшки, но не одноклеточные. Крестная вылитая мать, а тётя Маруся на отца походила. Она была сердечницей, в шестьдесят семь лет умерла. Тётя Лена девяносто три года прожила. Тётя Нина – семьдесят шесть. Крёстная, тётя Дуся, с двадцать девятого года, крепкая ещё, в Самаре у дочки живёт.
Богатая Валя на родственников. Правда, дядю лишь одного знала – Петра. Так-то было три. Дядя Иван у деда от первой жены, что при родах Анны умерла. Всех троих братьев – Ивана, Петра и Евгения – призвали на фронт в июне 1941-го, по возрасту подходили, уже не парни – мужики. Провожая внуков на войну, бабушка по отцу, бабушка Агаша, надумала снабдить внуков 90-м псалмом, как говорила – «Живыми помощами». Будучи неграмотной, попросила соседскую девочку в трёх экземплярах написать молитву под диктовку. В награду за работу – пряников пообещала. Девчонка с радостью согласилась.
– Вот вам каждому «Живые помощи», – раздала внукам тетрадные листочки. – Носите при себе, как час свободный выпадет – читайте. От пули хранит, от сабли вострой, лихих людей и всякой напасти. А я здесь буду за вас Бога да Богородицу просить.
Надеялась, возьмут внуки, не на покос отправляются – на войну. Жили, не перекрестив лоб, да одно дело дома, другое под вражеские пули идти. Все крещёные. Родились в те времена, когда ещё и в дурном сне не снилось, что церковь могут закрыть.
– Не надо мне! – отодвинул от себя молитву Иван. – Сказки это. Меня и так не убьют.
Бабушка хотела сказать: «Думала, ты хоть сейчас поумнеешь», – и промолчала. Однажды попросила Ивана, лет шестнадцать ему было, написать церковные записки:
– Ванечка, напиши, завтра родительская суббота, пойду в церковь, помяну своих.
Иван не отказался, написал, бабушка подала в церкви записки. После службы священник подходит.
– Аграфена Серафимовна, Серафим и Полина твои ведь родители?
– Мои, батюшка.
– А записку кого просила писать?
– Внука Ивана.
– Больше не проси шельмеца.
Иван имена, что бабушка называла, аккуратно внёс и сделал приписку от себя лично: «Товарищи родители, хрена не хотите ли?»
Иван в молодости витийствовал в комсомольцах, а на работу был с ленцой. Жену себе под стать взял. Отец, видя такое дело, быстренько отделил молодых, домик им поставил, скотину дал – живите своим хозяйством. Евгения ленивым не назовёшь, но тоже в комсомольцах ходил. Пётр более того – в партию вступил. Евгений, как и брат Иван, не взял псалом.
– Зачем мне это, – сказал.
Коммунист Пётр молча взял листок с молитвой, аккуратно свернул вчетверо и положил в карман.
Иван и Евгений погибли в первый год войны. Пётр частенько между боями доставал текст псалма, читал. Не сказать, все напасти его миновали. Семнадцать осколочных ранений досталось большому телу. Пару осколков до смерти носил. А прожил восемьдесят два года. Четверых детей поднял, образование дал. Сын его Иван в Волостниковке живёт, Валя к нему обязательно заходит, когда на родину удаётся съездить.
И Валину маму война отметила ранами. Не пулевыми и осколочными, да тоже всю жизнь напоминали о себе. Осенью сорок первого возили девушек да женщин под Сталинград окопы рыть. Места болотистые. Застудилась, заработала полиартрит. Всю жизнь на руках и ногах шишки носила. Ходила с трудом, а в семьдесят шесть лет обезножила, едва передвигалась по дому. Но жила до девяноста двух лет.
Вторая жена умрёт – третью не надо
Родовой ли грех был в семье Лукерьи Антоновны, Валиной бабушки по отцу, или что, но бед выпало на них много. Потому-то, скорее всего, бабушка Лукерья с молодости ходила по святым местам. Сыну Егору ноги сёстры отлежали, Лёне в мальчишках глаз кнутом выбили, Серёжа тоже без глаза жил.
– С друзьями ничего лучше не удумали, как на кнутах биться, – рассказывала Валя о своём дяде Лёне. – Двое на расстоянии длины кнута встают и ну охаживать друг друга, норовя по телу стегануть. Доигрались, что дяде Лёне глаз выхлестали. Даже в трудармию не взяли, дядю Серёжу одноглазого взяли, а его нет, всю жизнь у лошадей провёл, и в войну колхозным конюхом был.
Сергей глаза грудничком лишился, в зыбке лежал, старшие сёстры дурачились, одна в другую бросила пригоршню сора от пшеницы, и попала в зыбку, в лицо брата. Врачей не было, потерял мальчишка глаз. Говоря по-сибирски, пимокатчиком стал, валенки научился валять, в трудармии этим занимался. Его в турдармию призвали, а сыновья на фронт ушли. У них с женой Клавдией было двое детей – сыновья погодки. Парни что учудили, прибавили себе лет, чтобы на фронт уйти. Не могли дома сидеть – Родина в смертельной опасности. Патриотами школа воспитала. Парни рослые, их забрали, и года не воевали, один за другим погибли. Осталась Клавдия совсем одна в Волостниковке, здоровьем не блистала, а тут такое горе. Бедствовала женщина. Лукерья жила с Валиной матерью, как-то отправила её к снохе:
– Нюра, сходи к Клавдее в Подгорнова, попроведай горемычную, да колосков ей отнеси. А то помрёт от голоду.
Колоски собирали в поле после жатвы.
Отправилась Анна в подгорную часть Волостниковки. Стучала-стучала. Позвала соседей, открыли, а Клавдия мёртвая, от голода, от горя (похоронки на сыновей получила) умерла женщина.
– Дядя Серёжа привез из трудармии Степаниду, – рассказывала Валя, – у той дочь Люда, лет двенадцати. Недолго этим составом жили. Степанида заболела туберкулёзом и умерла. Дяде Серёже советовали отдать в детдом падчерицу, дескать, чужой ребёнок, ты мужчина, ей в детдоме лучше будет. Он отказался: «Я Стеше обещал, не брошу». Дядя Серёжа в валяльной мастерской работал вместе с тётей Грушей. У той муж погиб, жила с дочерью Зоей, ровесницей Люды. Говорят: первая жена умрёт, вторая умрёт, третью не надо. Да как одному жить, ещё и приёмную дочь растить. Дядя Серёжа в третий раз женился. Хорошо они с тётей Грушей жили. Девчонки рано самостоятельную жизнь начали, в ФЗО в Ульяновск пошли. Сначала Люда уехала, следом тётя Зоя. Я её тётей звала, намного меня старше, с Людой мало в девчонках общалась, а к Зое в гости часто в Ульяновск ездила.
– Дядя Серёжа, наверное, лет сто прожил, – продолжает Валя вспоминать родственников. – Как ни поеду в гости в Волостниковку, обязательно заеду в Матвеевку к дяде Серёже. Спрошу: «Дядя Серёжа, сколько тебе лет?» Скажет: «Семьдесят восьмой, Валечка, идёт». Лет десять пройдёт, приеду, он снова: «Старый я уже, Валя, семьдесят восьмой идёт…» Мама моя лет десять как умерла, я в Волостниковку приехала, дяде Серёже снова «семьдесят восьмой», а он маму года на три младше всего был. Мама в девяносто четыре умерла. Тётя Груша была на пять лет младше дяди Серёжи, умерли друг за другом, она через год после него. Мой дед Василий девяносто четыре года прожил. Сам картошку сажал, полол, окучивал, по дому всё делал. У него чирей в паху сел. Дядя Петя говорит: «Тятя, давай отвезу в район, вырежут, что мучаешься». Вырезали, а потом пошёл на перевязку к фельдшеру в Волостниковку, медсестра, отдирая присохшую повязку, задела вену, кровь как хлынула. Она молодая, неопытная, испугалась, побежала в контору хирургу звонить, а он давай её успокаивать: «Что ты хочешь, девяносто четыре года деду, пора костям на место». Так бы ещё жил, кабы не чирей. Бабушка Оля, мамина мачеха, после него долго жила, на двенадцать лет младше его, умерла в девяносто два года. Все долгожители. И бабушка Лукерья девяносто два прожила.
Лукерья Антоновна последние тридцать лет слыла в районе целительницей. С чего началось. Отправилась в Киево-Печерскую лавру, под шестьдесят ей тогда было. Киево-Печерский монах научил наложением рук да молитвой грыжу лечить. Со всего района приходили болящие. Врачи говорили пациенту, если тот с грыжей обращался к ним: «У бабушки Антоновны были?» Скажет болезный: «Нет». «Ну, сходите сначала к ней, если не вылечит, к нам приходите, мы разрезать всегда успеем». Лукерья Антоновна говорила: «Если не резано врачами – вылечу. А если резано – не вылечу».
– Смерть свою бабушка Лукерья почувствовала заранее, – рассказывает Валя. – Позвонила моей маме: «Нюра, приезжай, пока я живая, через три дня помру». Может, хотела маму научить лечить или что, да мама безграмотная была. Подарила маме старинную икону святой мученицы Гликерии. Она сейчас у меня. Святая с крестом в руке, волосы по плечам, диадема на голове. Бабушка Лукерья полушутя говорила: «Это я вымолила Космодемьянскую церковь». В Кокряти, а это в трёх километрах от Матвеевки, где последние годы жила бабушка у дяди Серёжи, была церковь в честь Косьмы и Домиана, её в тридцатые годы закрыли, а в 1946-м вдруг открыли и больше не закрывали. Меня в ту церковь на причастие водили в классе третьем. Бабушка Лукерья нарадоваться не могла – храм рядом. Это не в Киев идти… Там её и отпели…
Праздничная
У Лукерьи Антоновны была сестра Мария. О её сыне Васе-Васечке, Валином дяде, Валя мне тоже рассказала. Обычно любимый сын в семье младшенький, с Васей, или как его мать звала – Васечкой, произошло наоборот, первенец для матери стал самым дорогим. Любовь к нему не затмили ни две дочери, родившиеся следом за Васей, ни младший сын Михаил. Мария крепко молилась, чтобы война поскорее окончилась, её Васечку не призвали. Ревностно следила за продвижением наших войск, подгоняя их наступление, радуясь, когда радио передавало о победных боях, освобождённых городах. И всё же не так быстро двигались фронты к западной границе. В сорок четвёртом подошёл Васин год. Мария не подавала виду, но переживала сильно. Погибли два её двоюродных брата. Едва не каждый дом в селе был отмечен похоронкой.
Васечкина война окончилась первым боем. Жахнул снаряд, Васю и его друга, нарыло землёй, контузило. Завалило Васю вместе с одноклассником Федей Борисовым. Призвали парней разом, попросились в один взвод. Но похоронная команда обнаружила одного Васю, нога торчала из-под земли. Пошли в сумерках по полю боя, увидели ногу, потянули – живой, откопали. Вася был без сознания, его отправили в госпиталь. Вася в себя пришёл и первым делом спросил о Феде Борисове. Друга похоронная команда не заметила.
Вернулся Васечка домой с медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». Вскоре фронтовик женился на однокласснице Тасе. С пятого класса сидели за одной партой. Тася ещё в пионерах решила для себя, что Васечка будет её мужем. Вася об этом не думал, а Тася думала. Васиной маме Тася нравилась. В Тасе видела то, что та и не подозревала в себе. В девушке с неприметным лицом, нос уточкой, волосы с рыжинкой, Мария Антоновна чувствовала свой характер, а значит, для Васечки – идеальная жена. За Тасей не пропадёт Васечка, который имел светлую голову, но и ветер в ней присутствовал.
У Таси с Васечкой родился сын Веня, а вскорости пришла разнарядка на учёбу, одновременно и Васечке, и Тасе. Предлагалась учёба в торговом техникуме в Костроме. Школу оба окончили хорошо, району нужны были торговые специалисты. Однако свекровь невестку не отпустила:
– Куда это ты собралась, а ребёнка на кого? Васечка пусть едет, грамотность дело нужное. С головой парень, не на ферму ему скотником работать, а ты дитё расти.
Не хотела Тася одного мужа отправлять в неведомый край. Ой не хотела. Сколько одиноких женщин и в их селе, и вообще по белу свету. Молодые вдовы, чьи мужья погибли, девушки, чьи парни не вернулись с войны… Мужчины нарасхват… Как тут одного отпускать? Да ничего не попишешь, свекрови виднее. Тася была готова и с ребёнком ехать в неведомый край, в Кострому эту самую, считая – всегда можно выкрутиться.
Васечка уехал легко. К семейной жизни ещё не привык, а тут представилась возможность посмотреть незнакомые места, пожить без материнского и жениного догляда. Письма писал короткие, сообщал, что занятия начались, город нравится, три раза ходил в кино.
– Ишь, в кино он ходит, – без энтузиазма прокомментировала сей факт Мария Антоновна. – Учиться надо, а ему кино подавай.
Тасе тоже не понравилось увлечение мужа кинематографом, но она промолчала. Поддакни, можно было тут же услышать: «Что ему всю дорогу за учебниками сидеть!»
Тася ещё раз побегала глазами по скупым строчками письма, когда вдруг услышала:
– Тася, а что это ты тут сидишь? Муж один на чужой стороне мается, в кино ходит, а она здесь рада радёшенька.
Тася не успела произнести: «Мама, вы ведь сами были против моей учёбы», – как прозвучало категоричное:
– Собирайся да поезжай к нему, всё равно молока у тебя в грудях нет, с Венькой вашим сама справлюсь.
Два раза Тасе говорить не надо было. Через два дня она стояла перед Васечкой с деревянным чемоданчиком в руке, а он ошарашенно хлопал глазами: не сон ли видит.
Вася четыре года учился, Тася обеспечивала бытовые тылы – кормила сытно, одевала добротно. Без дела не сидела, работала нянечкой в больнице, отделочницей на стройке.
Вернулся Васечка домой дипломированным специалистом, коих в то время почти не было. Быстро пошёл по служебной лестнице, вскоре заведовал всей торговлей района. Жил Вася легко, возможности имел большие, а в друзьях было всё районное начальство. Вася успевал и дело вести, и бражничать, и по женской части был охоч. Послевоенная статистика, как уже говорилось, была не в пользу женщин, но Тася с этим мириться не хотела, била зазнобушек мужа смертным боем, если попадались под руку. Одну как-то взялась поленом охаживать. Схватила у печки полено и айда… «Ты меня убьёшь!» – кричала застигнутая на горячем бабёнка, взывая к Тасиному разуму, дескать, сама пострадаешь – посадят. «Ничего, – успокаивала Тася, пытаясь побольнее достать соперницу, – у меня в больнице подруга, вылечит!»
Зазнобушек била, Васечку не трогала, лишь костерила за мужское непостоянство. На что он делал невинные глаза:
– Тася, ну что ты такая-то? Я тебя ни на кого не променяю. Ты у меня праздничная. А это так, будни! Не обращай внимания!
Такой вот празднично-будничной теории семейной жизни придерживался Васечка. Однако не значит: в праздники Вася неотступно следовал данной философии. Расскажем случай. Веня как раз в институте на третьем курсе учился. Сын в родителей светлой головой удался, школу без малого на отлично окончил, и поступил в Куйбышевский авиационный институт. Васечка, бывало, приедет в Куйбышев, который ныне Самара, в командировку, и сразу ведёт всю комнату общежития, в которой жил сын, в ресторан. Тася мужу сумку снарядит с продуктами для сына, это само собой, это непременно доставлялось по назначению, а кроме этого Вася обязательно приглашал сокурсников Вени в лучший ресторан, кормил, поил студентов.
– Что я не знаю, – скажет, провозглашая тост за учащуюся молодёжь, – как без мамки и папки на студенческих хлебах выживать. Я-то с женой учился, не бедствовал, а товарищи всю дорогу впроголодь. Когда кишка кишке романсы поёт, какая наука в голову полезет? Голодное брюхо к учёбе глухо! Ешьте не стесняйтесь, если что – ещё закажу!
Так проведывал Васечка сына. Вдруг Веня получает телеграмму от матери: «Отец не у тебя?» Двадцать девятого апреля Васечка поехал на денёк в командировку в областной центр и не вернулся. Первомайские праздники по городам и весям страны советов идут с красными флагами, транспарантами и духовыми оркестрами, а Васека пропал. День, другой, третий. Тася всех на ноги подняла…
Вернулся пропащий на пятый день с побережья Чёрного моря. И опять шерше ля фам. За полгода до этого на курсах повышения квалификации познакомился с иногородней коллегой… К ней и умотал на праздники. Рассчитывался в пару дней обернуться, да понравилось у зазнобушки, загулял.
Имел Васечка большие возможности по торговой части, но ни сам, ни Тася не относились к натурам – тащи всё под себя, делай из дома музей ковров, хрусталя, посуды, мебели. Погулять Вася любил, на это больше использовал служебное положение. Дома, конечно, тоже не табуретки вместо стульев стояли, но и не склад дефицитных товаров…
Тася всю жизнь старалась работать подле мужа, долгое время заведовала складом райпотребкооперации, гоняла Васечкиных зазноб, покрывала его материальные издержки. В один момент почувствовала, надо уезжать, пока не загремел Васечка в места не столь отдалённые, вытаскивать его из порочного круга. Рванули через полстраны в Омск к Вене. Окончив институт, Веня распределился в Сибирь. Жил с женой и ребёнком не в хоромах, в малосемейке, квартирка с комнаткой в одиннадцать квадратных метров и кухней на две табуретки. Были такие жилплощади, да и сейчас ещё стоят те дома. Мизерные полезные метры никого не смутили, втиснули в них ещё один диван и зажили патриархальной семьёй в три поколения: внучка, сын с невесткой и Тася с Васечкой.
Тася развернула бурную деятельность, потащила Васечку в горпромторг, в результате стал он директором небольшого продуктового магазина. Где Васечку едва не подставили, играя на его пристрастии к вину. Была бы Тася рядом, не допустила, но самой не удалось в тот же магазин устроиться. Своевременно хорошие люди подсказали, дело пахнет керосином. Тася оперативно выдернула мужа из ловушки и определила на шинный завод в снабжение. Жилищный вопрос тоже решила, сначала ухитрилась поменять дом в Волостниковке на квартиру в той же малосемейке, где Веня жил, а потом выбила Васечке как ветерану Великой Отечественной войны полноценную двухкомнатную квартиру. И оказалась в соседях у племянницы Вали.
Вася умер раньше Таси.
– Быстро Васечка собрался, – говорила о смерти мужа Тася. – Совсем быстро. То, бывало, сто граммов водки попросит перед обедом, а тут приуныл, слёг и за неделю собрался. На прощанье по голове меня погладил, рука плохо слушалась, но погладил, а по щеке слеза побежала-побежала. Любил меня, Васечка.
Тася не отстала от военкомата, пока памятник мужу не поставили как ветерану войны, и от Вали не отмахнулась, когда та стала говорить, что Васиной душе теперь нужна молитвенная помощь. На слова племянницы о жизни в ином мире Тася забеспокоилась:
– Как же Васечка без меня там? Он такой неприспособленный.
Она давала Вале деньги на поминальные записки, панихиды, сорокоусты, годичные поминовения, на церковь жертвовала понемногу.
– Молись, Валечка, – просила, – чё уж мне людей смешить в церкви, да и ноги плохо ходят, а ты поминай моего Васечку.
Узнала, что на помин души кладут на канун, стала регулярно выдавать Вале деньги, дабы купила что-нибудь. Вариант с кануном очень понравился, записки дело эфемерное, а тут вещественным поминают её Васечку.
За два дня до смерти Таси Валя привела к ней священника, он исповедовал бабушку, причастил.
– К Васечке сразу попаду? – спросила Тася, причастившись. – Ты уж, батюшка, помолись, постарайся, мне сразу к нему надо! Много у греховодника было зазнобушек, да я-то законная, мне коло него быть, а не этим шалавам. Он всегда говорил: ты у меня праздничная!
Батюшка кивал головой, как бы соглашаясь с Тасей, незачем приводить умирающей цитаты из Евангелия, что не будут в иной жизни сходиться и расходиться, и одному Богу известно, кого какая участь ждёт…
Купола в солнечном просторе
Валя считает, рай ей в детстве-юности показали. Были у неё подружки Надя да Тамара. Что одна бедовая, что вторая оторви да брось. Нет, хорошие девчонки, но не тургеневские барышни, скромницами не назовёшь. Что уж им взбрело искупаться в тот день? Да всё то же – захотелось удаль свою показать. Сентябрь в тот год отличался жарой, до последних дней в летних платьях ходили. И вдруг за несколько часов резкая перемена погоды: сегодня солнце припекало, назавтра снег пошёл и холодно враз сделалось, впору валенки доставать. Волостниковка в то время уже стояла на берегу Волги. Куйбышевское водохранилище наполнилось до краёв, забрало у Волостниковки подгорную часть, село сделалось прибрежным. Всю жизнь, собрался на Волгу, готовься поход совершить. Пять километров по прямой, тут красота полная – спустился с пригорка и ныряй, плавай или удочку закидывай, судака лови. «Красота» Валиных подружек и сгубила.
Снег выпал, девчонки в пику погоде надумали купаться. Учились в десятом классе, сразу после уроков пошли на берег. Валя наотрез отказалась, и подруг отговаривала, те не послушались. Плавают и зовут:
– Валюха, айда с нами, вода чистое парное молоко! Теплотень! Теперь до лета не поплавешь, сколько ждать. Айда!
Вода, может, и парное молоко, да волосы девчонки порядком намочили, продрогли, пока одевались, домой шли.
Надя умерла весной. Экзамен выпускные начала сдавать, а потом положили в больницу и умерла.
И Тамаре купание даром не прошло, начала болеть. Замуж за хорошего парня вышла, жили ладно, а умерла беременной. По селу говорили: ребенок несколько часов шевелился в мёртвом чреве, хотел воскресить мамку.
Вале после смерти Нади стал сниться сон. Высокий глухой забор, а перед ним Надя. Улыбка во всё лицо, рукой призывно машет:
– Валюха, айда к нам, знаешь как здесь хорошо!
Валю разбирает любопытство, куда это подруга зовёт? Взлетает на забор, Бог ты мой – белым бело до самого горизонта, чуть розовым подкрашено. Небо ярко-синим стеклом, и яблони, облитые белым с розовыми вкраплениями. Миллионы цветков сложились в огромное лёгкое облако, над самой землёй они висит, а под ним трава изумрудным ковром. Голос Нади зовёт-зовёт. Подругу не видно, только медовое: «Айда к нам! Айда!»
У Вали само-собой:
– Не пойду! – вырвалось.
Каждый раз просыпалась после этого сна с тревожным чувством.
Сон повторялся несколько раз. Валиной матери не понравилась навязчивость умершей подруги.
– Ехай, Валентина, в Омск, а то Надька призовёт к себе. Она при жизни была прилипчивая, вечно тебя куда-то втравливала, вот и сейчас банным листом привязалась!
Вроде, нелогично. Омск, где жила Валина тётя Маруся, само собой, далеко от Волостниковки, да разве расстояние может стать препятствием для сновидения? Как бы там ни было – стоило Вале стать сибирячкой, Надя потеряла к ней какой-либо интерес, прекратила заманивать в зазаборные кущи.
Вместо рая увидела Валя в Сибири ад. Вышла замуж, родила и, как у бабушки в далёкие дореволюционные годы, возникли проблемы с последом. В два часа ночи отличный парнишка появился на свет, четыре с половиной килограмма орущего веса, пятьдесят два сантиметра орущего роста. Всё нормально, всё по плану – акушеры мамочке что надо обработали, что полагается зашили, собрались везти в палату, вдруг кровь как хлынет. Доктора перепугались, побежали звонить главврачу.
Душа Валентины, не дожидаясь начальства, устремилась к свету, который призывно вспыхнул далеко впереди. Преодолевая плотную тьму, полетела к спасительно яркому пятну. Летит по высокой траектории, а внизу пропасть. Без конца и края, а в ней страшное – наполнена стонущими и плачущими людьми. Душа спешит, торопится миновать жуткое место, боясь рухнуть, сойти с орбиты, оказаться в стенающей темноте.
Валю били по щекам. «Не смей умирать!» – доносилось до неё откуда-то сбоку, издалека. Слышала и продолжала полёт над бездонным адом.
Вдруг всё исчезло, увидела врачей.
– Ты это прекращай, Валентина, – строго сказал пожилой доктор, которого не было, когда начинала рожать. – Сына богатыря родила. Жить надо!
Сына, как только оклемалась после родов, понесла с тётей Марусей в церковь – крестить. Но сама к церкви тогда, в шестидесятые годы, не прилепилась. Утвердилась в мысли – ад есть, рай тоже, значит, есть Бог, но не больше. А в девяностые едва иеговисты Валю к себе не заманили. Активизировались они во всех районах города, все свои силы бросили в народ, следуя принципу: нет ничего краше личного контакта, из уст да прямо в уши. По улицам сновали, в квартиры звонили, беседы неторопкие вели. А ещё агитки бросали в почтовые ящики, письма, написанные детской рукой, оставляли. Дескать, дяди и тёти, вы себе что думаете, живя в атеизме? Валя брала журналы, брошюрки, листала на досуге красочную литературу, но сопротивлялась, не шла на собрания. Что-то удерживало. И всё же любопытство пересилило. Дай-ка, решила, посмотрю одним глазком, что там у них. Солнечным золотоосенним днём подошли к ней две молодые женщины. Одна лет тридцати пяти, чернявенькая, голос ручейком льётся. Вторая постарше, тоже приятная на вид. Одним словом, уговорили Валентину. В двух остановках от её дома Дворец культуры, в нём в тот вечер собрание свидетелей Иеговы (не любят они, когда иеговистами называют) проходило. Валя и подумала, дай-ка схожу.
Распрощалась с агитаторами, прошла шагов десять, потом непроизвольно подняла голову к небу, и Бог ты мой – в просвете между белыми облаками храм трёхкупольный. Низ утопал в облаке, а купола с крестами сверкали в солнечной вышине. Пальцы сами собой сложились для крестного знамения, рука пошла ко лбу.
В ближайшую субботу Валентина поехала в церковь, а потом вблизи её дома поставили Поклонный крест и заложили новый храм, в котором мы с Валентиной и познакомились, благодаря «воспалению левой пятки».
