Сергей Николаевич Прокопьев
Купола в солнечном просторе
На следующий день на катере приехал епископ Барнаульский и Алтайский Максим со свитой священников, поклонный крест привезли. Я владыку тоже этим проектом проняла. Надо, говорю, установить поклонный крест. Он сразу согласился. За счёт епархии изготовили крест. Установили, владыка освятил. Посмотрел нашу выставку. Сейчас в Яйлю уже часовню возвели.
Через год в Беле поклонный крест водрузили. На катере привезли, а дальше километра полтора круто в гору тащить. Мужчины по трое-четверо несли. А он большой, тяжеленный. Володя Чупилко потом признался: «Теперь-то собственными руками и спиной знаю, что такое крест нести». В Беле когда-то стояла часовня, её в конце XIX века возвёл по завету священник Михаил Чевалков. Поздней осенью на лодке отправился он по Телецкому озеру в Чулышманский мужской монастырь, да попал в шторм, а потом лодчонку льдами зажало – ни назад вернуться, ни вперёд продолжить путь. Отец Михаил взмолился Николаю Угоднику и пообещал часовню в Беле поставить, если выберется из ледовых уз. Внял молитве страждущего святитель Николай – лёд расступился, и открылась водная дорожка… Так была поставлена в Беле часовня в честь Николая Чудотворца. В советское время, конечно, разрушили. Мы водрузили на её месте поклонный крест, отец Сергий из Артыбаша освятил, а через два года на Беле построили деревянную часовенку.
И такой след наш «Яблочный Спас» оставил…
Четырнадцать лет подряд ездим, кто-то потерял интерес, соскочил, добавились новые люди… Большинство ребят-художников креститься толком не умели в первых поездках, теперь спокойно акафист читают… Так стараюсь во славу Божью…
Совсем недавно поняла, как служила Богу моя бабушка по маме. Я в десятом классе училась, когда впервые увидела её молящейся. До этого ни одного слова о Боге не слышала от неё. Но сколько помню себя каждое воскресенье бабушка по-своему славила Бога… Это я значительно позже поняла, тогда думалось, просто гости приходят…
…По воскресеньям к нам приходили бабули. Баба Нюра, совсем маленькая старушка, головка к плечу наклонена. Было странно слышать от неё, что в детстве летучей кошкой лазила по деревьям. Ходила, опираясь на палочку, одна нога плохо сгибалась, спина с горбиком. Ещё одна воскресная гостья – тётя Лида – жила через дом, почти слепая. Приходила совсем-совсем одинокая баба Клава. А также тётя Паша с соседней улицы.
Накануне бабушка заводила тесто. По дому распространялся запах квашни. Потом его сменял аромат горячей сдобы, пирогов. Раскрасневшаяся бабушка орудовала у печи. В пышущий жаром зев уныривали чёрные до блеска противни, унося на себе белые шанежки, каральки, печенюшки (их вырезала бабушка из раскатанного теста широкой рюмкой, а для красоты три-четыре раза поверхность накалывала вилкой)… Печь закрывалась заслонкой. Если я оказывалась дома, ноги сами приносили на кухню, где в нетерпении ждала, когда первый противень ловкими движениями бабушкиных рук будет выхвачен из знойной темницы… Сижу наготове со стаканом молока. И вот долгожданный момент – начинаю уписывать, запивая молоком, обжигающе вкусные шанежки…
Давно хочу взяться за картину… Утро, обязательно яркое. На полу на широких вишнёвого цвета плахах солнечные пятна… Белёный куб печи с чёрным зевом – жарким, знойным… Бабушка в белом платочке, в ярком фартуке (любила красивые фартуки) с противнем… Приготовила садить его в печь. На аспидно-чёрном противне белые каральки в три ряда… Как птички… И совсем скоро, это должно читаться на картине, противень вынырнет из печи с горячими поджаристыми каральками…
В детстве воскресное утро начиналось следующим образом: я ещё нежусь в постели, вдруг стукнет калитка (торкнет – у нас говорили), затем хлопнет дверь в сенях, стукнет входная и раздастся певучий голос тёти Паши или бабы Клавы. Певучий, но негромкий. Бабушки не шумели, вели себя благоговейно… Баба Клава, приветствуя, говорила не «здравствуйте», а «спаси, Господи». Первой приходил кто-то из этих двух бабушек. Баба Клава жила в крохотном домике. Малюсенькие сени, в домике справа от высокого порога русская печь, и всего одна комнатка. Она и кухня, и спальня, и гостиная. Если у моей бабушки случался аврал на работе, а дед ловил браконьеров, я дошколёнком нередко оставалась с бабой Клавой. Какую жизнь она прожила – не скажу, не знаю… «Старая дева», – говорила бабушка. Настолько беззлобный, настолько светлый и сердечный человек была баба Клава. Чистенькая, аккуратненькая. В её домике пахло сухими травами и, скорее всего, ладаном, тогда-то я ничего не понимала. Необычно пахло. Одевалась более чем скромно. Старенькая вязаная кофта, неизменный плюшевый жакет. Пенсия у неё (врезалось в память) была восемнадцать рублей двадцать восемь копеек… В её домике в красном углу висела икона…
С год назад в церкви на службе встречаю женщину… Бог ты мой, вылитая баба Клава. Такое же добротой лучащееся лицо… Увидела и поняла – во вразумление встреча. С тех пор пишу бабу Клаву в поминальные записки.
Воскресенье бабушка посвящала гостям. Это был завтрак, переходящий в обед, бывало, и ужин. За столом звучали ласковой музыкой имена – «Пашенька», «Нюронька», «Клавонька», «Лидонька»…
О чём говорили – не запомнилось, почти не сидела с ними, они-то часами не выходили из-за стола, я быстренько поем и по своим делам-заботам… С пустыми руками бабушка подруг никогда не отпускала, обязательно вручала «гостинчик» с собой.
Бабушка однажды рассказала, что её отец, мой прадед Максим, содержал странноприимный дом. У него во дворе под навесом был сооружён длинный стол, в тёплое время кормили за ним всех страждущих Тары – убогих, нищих, странников… Любой мог прийти. Поумнев, я поняла: бабушка своими воскресеньями продолжала эту традицию. В церковь пойти не могла, в Таре её и не было… А и будь, не знаю, решилась бы, иконы достала из тайника только в конце восьмидесятых годов… В детстве мелькала у меня мысль: какие-то странные у бабушки подруги. Сама явно другого уровня. Работала бухгалтером в заготзерно. Для Тары немаленькая должность. У деда и подавно статус нерядовой – главный охотовед района, потом был старшим госинспектором рыбоохраны.
Бабушкины воскресные гостьи – обязательная составляющая моего детства. В воскресенье с утра торкнет калитка, и потихоньку пойдут одна за другой. Любила бабу Клаву, в тёте Паше что-то настораживало, не могу объяснить что, к остальным ровное отношение…
Так и осталась загадкой для меня – почему не крестили в детстве? Ладно, в Таре не было церкви, но тётя Тая жила в Омске. Или бабушка настолько боялась? Знала, обязательно сообщат в Тару.
Первое воспоминание о церкви связано с тётей Таей. Мне восемь лет. Тётя (на самом деле она двоюродная бабушка, но повелось – тётя да тётя) жила в Омске на Яковлева, после первого класса приехала к ней в гости, она позвала: «Зайдем-ка в церковь». Жила рядом с Крестовоздвиженским собором. Повязала мне платочек… Навсегда во мне те ощущения. Всё другое в храме, всё незнакомое, отличное от происходящего за церковной оградой. Специфичный запах. Своя тишина до купола высокая, заставляющая переходить на полушёпот. Подсвечники, язычки пламени свечек… Люди присмиревшие, обращенные к иконам… Ни улыбок, ни резких жестов, много святых образов…
Однажды выяснилось, у бабушки были иконы, много икон, хранились они в укромном месте. Достала их на свет Божий, получив бумагу о реабилитации отца и всех родственников. Самый конец восьмидесятых, я заканчивала десятилетку. Прихожу из школы… В доме что-то не то, что-то изменилось… Сразу не поняла – иконы. В красном углу богатые образа… Полочка откуда-то нашлась.
С двухнедельного возраста жила я с бабой-дедом, знала их дом до последнего уголка, а про существование икон не ведала. Старинные, с богатыми окладами несколько десятилетий лежали они в настолько секретном месте, что я, проныра, не разнюхала. Вот тогда-то впервые увидела, как бабушка крестится.
Практически весь её род в тридцать седьмом году выкосили. Осталась моя прабабушка Уня, её дочери – это моя бабушка Катя и три её сестры (Тая, Нюра, Таня …) да два сына – Пётр и Николай. Парни погибли в Великую Отечественную. Бабушке в тридцать седьмом году было двадцать четыре года. Замуж давно пора по деревенским меркам, да засиделась в девках из-за исторических катаклизмов. Красотой её Бог сполна одарил. Все сёстры отмечали: ух, наша Катя красавицей была! Красота сыграла свою роль. С роковым шлейфом идеологической неблагонадёжности (отец – кулак, староста церкви; тётка – купчиха, ещё одна тётка – монахиня) бабушка умудрилась выйти замуж за энкаведешника. Сама для себя я решила (бабушка не откровенничала на предмет душевных переживаний), что первого мужа не любила. Пошла за Павла ради родных, спасти остатки семьи. Всего год с небольшим миновало после того, как расстреляли отца, а она выбрала энкавэдешника. Наверное, увидела в нём защиту. Но жили вместе всего ничего, дочь родилась (моя тётя Надя), и Павла забрали на финскую войну. В том же тридцать девятом он погиб. Тётя Тая говорила, они выжили в войну только за счёт бабушкиного пайка. Ей, как вдове энкавэдэшника, полагался, она делилась со своими сёстрами.
В сорок шестом вышла замуж за деда. На пять лет старше его, а ещё и с дитём, однако при таком обилии свободных женщин (мужчин-то война повыбила) дед выбрал её…
Что я в детстве понимала? Скажем, в доме были серебряные ложки с буквами ВШ. На мои вопросы бабушка пожимала плечами. Не могла она сказать, что это инициалы Вассы Шанской, её тёти, тарской купчихи, уничтоженной в тридцать седьмом году. Были предметы кузнецовского фарфора. Огромное вытянутое блюдо под осетра. Тётя Тая перед смертью подарила внучкам по золотой царской десятирублёвой монете с изображением с одной стороны двуглавого орла, с другой – императора Николая II. Её мать, моя прабабушка Уня, перед смертью вручила дочери эти монеты. Тётя Тая передала мне также икону – старинный складень, деревянный, с резьбой. Сказала, что это наша родовая икона от её тётки Марьи, монахини. Прожила тётя Тая девяносто семь лет и в своей памяти умерла. Я к ним приходила за месяц до её смерти, тогда мне складень передала и золотую монету.
Бабушка говорила, когда стало можно, от Шанских вывезли при экспроприации тридцать семь подвод добра. Лишь какие-то вещи остались. У бабушки стояло старинное зеркало, от пола до потолка, с тумбочкой, в деревянной раме, с искусной резьбой по контуру. Были разрозненные предметы посуды, тот же кузнецовский фарфор. Они выглядели музейными экспонатами среди нашей посуды.
На примере бабушки, её сестёр, той же тёти Таи, видно, насколько они были воспитаны по женской части – все идеальные хозяйки. Рукодельницы и стряпухи. Мастерицы на кухне. Какие баба Катя делала пироги! А фаршированные икрой караси! Здоровенные рыбины… Это когда нерест шёл… Чистятся, фаршируются икрой, зашиваются. Сколько было рыбы в моём детстве… На рыбзаводе ящики под стерлядь специального формата. Одни под стандарт пятьдесят сантиметров (меньше – не стерлядь), другие – девяносто сантиметров. Дед ловил с напарником, тоже ветераном войны, к ним на берег с рыбзавода приезжала машина, забирала ящики с рыбой.
А маринованная стерлядь! Коронное блюдо. Трёхлитровыми банками бабушка мариновала и закатывала, как огурцы. Хранили в амбарах. Помогала бабушке мариновать. Сначала убираешь шипы. Берёшь рыбину за хвост, три раза опускаешь в кипяток, а потом – в холодную воду, после чего спокойно пальцами убираешь шипы, сходят легко. Рыба режется на крупные куски, варится. Бульон процеживался и кипятился заново. Добавлялся уксус, перец горошком, соль, рыба укладывалась очень плотно в банку и заливалась рассолом. Какое это объеденье зимой! Я выросла на такой пище.
Долго шла я грешная к церкви. Диплом был по храмам Тобольска. Софийский собор, церковь Михаила Архангела, церковь Семи отроков Ефесских… Первая серия картин после института о храмах – Суздаль, Ростов Великий, монастыри… В Ростове Великом решила креститься. Обратилась к батюшке Евстафию, он крестил. Хороший батюшка. Но далеко… Выше говорила про Мишу Иконникова, с которым столкнулась на Алтае, он работал на кордоне Беле. Убеждал меня, что нельзя жить без Бога. Я ему плела, что Бог любит всех и без церкви, он в душе, в сердце, при чём тут попы. Он говорил о живой вере, о необходимости каждодневного обращения к Господу, жить с ежеминутной памятью о нём. Я и сейчас слепая, тогда, страшно вспоминать, какой была. Вдруг он приезжает в Омск, находит меня и говорит: «Поехали к отцу Александру». Уговорил. Еду и думаю: куда еду? Зачем? Всё бросила, сорвалась. Умел Миша убеждать. Приехали в Иваново, с вокзала на автобусе тряслись. Сельский храм в стадии восстановления. Печка топится. Священник заканчивает вечернюю службу, во всём храме кроме него четыре бабки. Мы зашли, отец Александр воскликнул: «О, Миша приехал, и чадо моё привёз!» Я думаю: какое чадо?
Службу окончил. «Ну, – говорит, – подходи к кресту». Потом повёл нас к себе домой. Всю ночь мы с ним проговорили. Это была беседа и исповедь. Рассказывала, как родилась, росла, как чудила в институте. Он стал моим духовным отцом. Раза два в год приезжала к нему. Часто звонила, вопросов накапливалось много. Это потом он скажет, что с Мишей отпускать меня не хотел. Миша, конечно, неуравновешенный… Отец Александр уговаривал его остаться, дескать, она торопится, ей на работу, а ты поживи ещё… Боялся за меня. Со мной ничего не произошло, доехали без приключений, да через месяц звоню отцу Александру, он сообщает: «Миша убил человека». Вернулся в заповедник. На главной усадьбе около конторы зашёл разговор о Боге. Одна женщина понесла непотребное. Миша загорячился. Спор превратился в базарный скандал, с взаимными оскорблениями. «Ты, глупая женщина, – Миша ей, – не понимаешь, так рот свой поганый закрой!» Бесы с обеих сторон разыгрались. Она в долгу не осталась. Знала самое уязвимое место противника, начала хулить Бога. Миша закричал: «Повторишь, я тебя прикончу!» Она повторила на истерике. Он схватил топор и ударил… Сразу расплакался: «Вызывайте милицию, я убил человека».
Я начала анализировать, почему так произошло? Он за ручку привёл меня к отцу Александру. Если бы не он, так и жила без церкви. Может, за это пострадал? Вмешался в борьбу духовных сил. Повернул меня к Богу и за это поплатился свободой. Принялась названивать с вопросами отцу Александру. Он запретил строить догадки: «Господь через Мишу привёл тебя в церковь. Для тебя это главное. А у Миши своя жизнь…» Миша получил серьёзный срок – тринадцать лет. Мне кажется, после лагеря у него один путь – в монастырь…
Батюшка Александр учил чтить память родителей. Однажды высказалась ему, мол, с мамой-папой не повезло, они вроде были, не отказались от меня, на самом деле я им, получается, по жизни не нужна была. Отругал за мою пренебрежительную интонацию…
Но что правда, то правда – воспитали меня бабушка и дедушка. Тема эта никогда не поднималась дома, тётя Тая кое-что прояснила. В восемнадцать лет мать-студентка влюбилась без памяти, бабушка стеной встала – не благословляю. Чем потенциальный зять не пришёлся – история умалчивает. Родители мои не сахарную совместную жизнь прожили, ой, не сахарную, да крест свой донесли, под одним памятником лежат. Бабушка по отношению к моему отцу непримиримую позицию держала до конца дней. Нет и всё. Мама убёгом вышла замуж. Любовь любовью да забеременела. Ни кола, ни двора, ни чашки, ни ложки. Она учится – в одном общежитии живёт, он учится – в другой общаге перебивается. Какой ребёнок? Куда с ним? Перспектива увеличения молодой семьи на одну единицу в моём лице не обрадовала папу с мамой. Бабушка тем более на дыбки. Аборты тогда не приветствовались, да у бабушки везде знакомые – родственница работала в тарской поликлинике. Дед выслушал женские доводы-выводы… Он по жизни многословием не отличался, мог долго кивать головой на бабушкины аргументы, но решения принимал единолично. На её рассуждения с ахами да охами постановил: «Никакого аборта! Выбрось из головы! Пусть рожает, ребёнка сами воспитаем». Бабушке шестьдесят, дед на пять лет младше, однако это обстоятельство не смутило – «пусть рожает».
В две недели от роду оказываюсь у них. С этого почти нулевого возраста росла у бабушки с дедушкой. Детство прошло как мало у кого. Дед работал сначала охотоведом Тарского района, потом – инспектором рыбоохраны. Человек тайги, рек, озёр… Честный, сильный, всё умеющий, всеми уважаемый… Взяли меня от мамы, рассчитывая кормить грудничка с молочной кухни. А я против такого питания – ору, выплёвываю. Что делать? Рот у меня, как рассказывали, не закрывался, кричу, пуп надрываю – есть-то охота. Дед взял бутылочку, набрал из кастрюли тёплый чистый стерляжий бульон и дал бабушке – корми. Я припала к соске. Пила один стерляжий бульон. Как уж там нежный желудочек ухитрялся воспринимать… Только переваривал за милую душу, мордаху на бульоне отъела знатную… Есть фото в полгода – конкретный щекотряс…
Боже, что это было за солнечное время! Потом много дров наломала. Семнадцатилетней восторженной дурёхой уехала от бабушки с дедушкой в институт. Да ни в какой-нибудь – на художника учиться, я ведь рисовала хорошо, школу художественную окончила… И угодила в богемную среду. Чего только не было, корки такие отмачивала – до конца жизни есть в чём каяться. Колбасило в институте… После него тоже не один год кидало из стороны в сторону. Только и спас фундамент – бабушка с дедушкой…
За дедом в детстве гонялась жутко. Закатывала истерики – если не брал на рыбалку. Какое это было счастье жить в рыбацкой избушке, лететь по Иртышу на моторной лодке, проверять сети, с утра до ночи пропадать на реке…
В тот раз он с вечера стал собираться на рыбалку, я к нему: возьми. Пообещал. Вот-вот должен был пойти метляк, а это значит – море рыбы. Я это знала и хотела «море рыбы». Слово деда всегда было железным, но что-то случилось. Может, я была не совсем здорова, бабушка настояла оставить ребёнка… Не знаю. Не помню… Мне всего-то седьмой год… В школу ещё не ходила.
Утром просыпаюсь – ни деда, ни его сапог, ни рюкзака… Сердце оборвалось от обиды: обманул, уехал, не взял… Глянула в окно – бабушка у грядок на огороде. Ничего ей не сказала, платьишко натянула и сорвалась. Большак проходил в пяти минутах от дома, добежала до него, стою на обочине в нетерпении, ЗИЛ бортовой показался. Что уж такое наврала водителю, как уговорила подвезти? Совершенно не помню. Получается, убедительно врала – взял. А ехать тридцать километров. Ещё и подсадил, кабина у ЗИЛа высокая.
Сошла на повороте. Увидела избушку деда и попросила остановиться… Чёрный бор, заливные луга, а внизу, на самом берегу, точкой избушка деда. С горы чешу к ней. На мне платьице короткое без рукавов, сандалики на босу ногу. Лечу, а навстречу из-за Иртыша, умирать буду – не забуду, вываливается огромная чёрная туча. Казалось, я против этой громадины в полнеба песчинка, муравей, снесёт меня… Иртыш на глазах становится белым, вскипает под дождём, от него движется в мою сторону сплошная стена ливня. Небо над головой стремительно затягивает чёрным, низким… На заливных лугах в разных местах одиноко росли старые перекорёженные высоченные талины. Одна прямо на моём пути. Много раз била в неё молния – ствол чёрный, обожжённый… Я в страхе понеслась к ней – спрятаться, укрыться. Вдруг из тучи падает огненная стрела, вонзается в ствол, талина вспыхивает ярким факелом. Треск грома. Я остановилась как вкопанная. До сих пор ярко вижу те цвета. Луг, поросший клевером… Лист у клевера сверху зелёный, с изнанки белёсый… Ветер бьёт по лугу, хлещет, будто вознамерился смять его, смести. Под сумасшедшими порывами море клевера платиново-зелёное… Небо низкое, давящее, молнии рвут его, талина ревёт огнём…
А у меня в голове: только бы добежать до деда, только бы до деда. Пулей полетела через бурю к избушке… Каким-то чудом не заблудилась в сплошной стене больно бьющего холодом дождя. Ухитрилась не потерять направление, выбежала точно. Вся мокрая заскочила к деду. Он не мог поверить – я одна: «Где бабушка? Ты с кем?» Выглянул за дверь, удостовериться – на самом деле одна я… Потом накрыл меня тулупом, принялся поить горячим. Топилась печурка, шумел чайник. Мне, натерпевшейся страху, сделалось необыкновенно хорошо – наконец-то в полной безопасности.
Бабушка приехала на следующий день на машине рыбзавода. Как она кричала! Сутки не знала, что со мной. Никакой связи, конечно, не было. Сначала всю Тару оббежала… Не могла и подумать, что одна в такую даль сорвусь… Трёпку задала знатную… И дед не помог. Ему тоже досталось, что сразу не повёз внучку обратно.
Несколько раз бралась за картину – луг с талиной-факелом, гроза, девчонка в платьице… Не удаётся, как ни пыталась, передать того состояния девочки… Ужас, но и восторг от разбушевавшейся стихии, ликование… Будь я скованная страхом, разве запомнила бы так ярко происходящее… Пламя, ударившее из талины, в которую упала с неба молния, ливень, хлещущий по Иртышу…
Зато портрет молодого деда написался. В простой солдатской гимнастёрке с орденами присел на брёвна возле нашего дома… Всё – война окончена. Про фронт никогда не рассказывал. Сколько раз обижалась. У многих деды приходили на классный час с медалями, орденами. Выступали. Нам задавали сочинения о войне. Обязательное требование – расспросить ветеранов… Дед отказывался от классных часов, не хотел для сочинений вспоминать. На митинг в День Победы ходил. Надевал ордена – два Красной Звезды и два Боевого Красного Знамени, орден Великой Отечественной войны. Но никаких трибун, воспоминаний о боевых походах. Офицер СМЕРШа, он не любил распространяться. Прошёл всю Европу, война для него закончилась в сорок шестом. После Победы год добивал бандеровцев на Западной Украине. Вернулся в Тару израненный… Помню, я уже в институте училась, ему под восемьдесят, приехала на пару дней в Тару, а у деда осколок зашевелился. В те годы дед уже совсем старик, высох весь. А боль настолько сильная – страшно смотреть. Скулы сожмёт и терпит. Пот со лба. В глазах мука, аж побелеют. Но молча…
В глубокой старости рыбачить не мог, зимой стал валенки подшивать, вся округа шла к нему. У меня работа была «Подшивание валенок». Центр композиции – рука. Подошва валенка, большого мужского валенка, наполовину прошитая… И рука. Сильные, узловатые пальцы напряжены – тянут капроновую нить. Шов надо зафиксировать так, чтобы пришиваемая подошва намертво впечаталась. Дед всегда голой рукой (и не порежет, кожа дублёная) тянул нить. Картина удалась. Вот где попала точно. Не собиралась продавать, без моего ведома ушла… История гадкая. Хитрован один устраивал выставку. Обидно, мы тысячу лет друг друга знали, а он так дёшево поступил со мной. Я тогда сделала серию картин о храмах – Суздаль, Ростов Великий, Абалакский монастырь. Даже икону написала. Дома у деда с бабой нашла на чердаке старинную доску. Была когда-то светская картина, краски облупились… Зато доска… Шедевр… Кедровая, десятилетиями просушенная, сто не сто, но лет восемьдесят ей было. На этой доске написала Спаса. Первая моя икона. Угораздило выставить её. Ничего не соображала, светская выставка, я высунулась с иконой. Нельзя было передавать в чьи-то руки. Я ведь знала, что это за руки… Но гордыня, она вперёд меня родилась… Хотелось выпендриться. На презентацию выставки сходила и сразу уехала…
Приезжаю, этот делец даёт мне какие-то копейки. Потом узнала, икону продал за две тысячи долларов. Как орала на него. Это была истерика. Выставлялась с условием – не продавать. Ни «Подшивание валенок», ни тем более – икону. Немец купил. В девяностые годы они постоянно паслись в Омске среди художников, по дешёвке скупая картины. Художники жили впроголодь, рады были малому…
Дед никогда не сидел без работы, никогда не сидел, сложа руки, всё время что-то делал. Славились среди рыбаков его сети. Зимой их постоянно вязал. А какие корзины плёл! Пятнадцать лет как умер, а до сих пор его корзины можно встретить в Таре. Заготавливал тальник, очищал от коры. Каждая корзина как игрушка.
Настолько тонко чувствовал природу и знал её… Собираем малину в тайге, мне лет тринадцать. Малинник огромный, полосой тянется. Малина рясная, собирать такую – одно удовольствие. Вдруг слышу, на другой стороне кто-то ходит. Место глухое. Кто может быть? Стала смотреть в ту сторону, и обдало страхом: голова, мехом покрытая мелькнула в малиннике – медведь собственной персоной. Тоже ягоду собирает. Не в корзину, само собой, лакомится. У страха глаза велики, но показалось – здоровенный экземпляр. Да какой бы ни был, медведь он и есть медведь… Дед по моему виду понял – я распознала конкурента, тихо говорит: «Собирай без всяких, хватит и нам, и мишке». Учил меня: «Если ты никого не тронешь в тайге, и тебя никто не тронет. Страху смотри в глаза и никогда не бойся».
А природа, в которой, благодаря ему, росла. Избушки ставились в самых красивых местах: озёра, Иртыш, тайга… Считаю, он, как человек, живший с природой, знал Бога. Хотя поминал Господа только в самом крайнем случае. Когда кто-то выводил деда из себя (бывало, и я), выводил так, что его терпение достигало точки взрыва, он произносил: «Прошу тебя, ради Христа». Не кричал, не психовал, но если звучала эта фраза, значит, всё – край, больше никаких споров и прений…
…Год назад на Яблочный Спас на выставке в Беле на небе появилось три радуги. Батюшка служил молебен, а три огромные яркие дуги встали над тайгой, горами, озером… Батюшка опустил кропило в ведёрко со святой водой, и в этот самый момент с неба полетели капли слепого дождя. Всегдашнее чудо слепого дождя. Нет ни тучки, ни облачка… Все подняли лица навстречу небесной влаге. Батюшка, сделал короткую паузу, потом взмахнул кропилом – капли с неба перемешались с каплями святой воды…
Слава Богу за всё…
