Сергей Ильин
Душа и взгляд. Баллады в прозе

XXVII. Вещи

Иногда каждому из нас приходится быть одному: не потому, что рядом не оказалось человека, который мог бы нас понять, а поняв, и простить, —

нет, не поэтому, а потому, что никакой человек и даже никакое живое существо не смогли бы выдержать столько холодной и отчужденной задумчивости, которая сквозит иногда в нашем взгляде, когда мы думаем, будто увидели, наконец, жизнь без иллюзий и без прикрас, —

этот взгляд – как будто стараешься проникнуть внутрь иглы, однако продолжаешь скользить по ее блестящей поверхности, быть может, подобный взгляд был у Иннокентия Смоктуновского, когда он играл князя Мышкина, а может и нет, неважно, —

так или иначе, этот взгляд лучше всего выдерживают предметы неодушевленные, —

и потому надо быть им за это благодарным, а значит, относиться к ним по меньшей мере как к домашним животным, —

или еще лучше – как к близким людям, —

то есть проявлять к ним любящую доброту, и не расставаться с ними до последнего, —

пока мы сами не уйдем туда, откуда они нам смогут только сниться, —

и не обижаться на них, если в один прекрасный момент мы вдруг догадаемся, что и вещи давным-давно смотрят на нас как на одну из них, —

то есть как на одушевленную вещь.

Не оттого ли, если пристально наблюдать за ними, нам кажется всегда немного странным, что они молчат и не двигаются, —

в поисках объяснения этого любопытного феномена нам придется допустить, что вещи притаились и делают вид, что не замечают нашего пристального за ними наблюдения, —

и лишь при более внимательном размышлении мы поневоле вспомним ту простую истину, о которой не уставал повторять еще Будда, —

а именно: что мы сами не более, чем вещи, только бесконечно более сложные, —

вещи, состоящие из «агрегатов» тела, ощущений, восприятий, представлений и мышления, —

их комбинации беспредельны, но суть от этого не меняется, – да, мы – одушевленные вещи, не больше, но и не меньше, —

и то обстоятельство, что обыкновенные, то есть неодушевленные вещи об этом давным-давно догадались, есть всего лишь элементарная логическая закономерность, а наша так называемая индивидуальность ничего ровным счетом не доказывает, потому что и любая решительно вещь, любое растение и любое животное, любой минерал и любой пейзаж, даже любая минута дня и ночи в конечном счете неповторимы и стало быть и индивидуальны, —

оттого-то и выходит, что мир, понятый как «факультет ненужных вещей» (Ю.Домбровский), продолжает оставаться по крайней мере столь же великим и загадочным, как и мир, сотворенный Господом-Богом.

Итак, все без исключения суть вещи, —

музыка Баха: изумительная духовная вещь, без которой дня нельзя прожить и которая упраздняет за ненадобностью многие другие, подобные ей духовные вещи, —

ночное звездное пространство: еще более колоссальная, потрясающая, но совершенно чужеродная нам, людям, вещь, —

время: самая непостижимая в мире вещь, —

мироздание предвечное: одна очень странная вещь, —

мироздание, возникшее из Первовзрыва: другая и не менее странная вещь, —

многочисленные гипотетические измерения реальности: вещи не для нашего ума, —

гномы и эльфы: вещи между воображением и действительностью, —

любовь: вещь, которую каждый понимает по-своему, —

секс: вещь, которую, напротив, каждый испытывает приблизительно одинаково, —

буддийская медитация: самая сложная и субтильная в области человеческого сознания вещь, —

болезнь, старость и смерть: три общеизвестные, родственные между собой вещи, —

свет: вещь, —

и тьма: тоже вещь, —

кастрюля: самая обыденная в мире вещь, —

и оригинальная мысль: тоже вещь, но не совсем обыденная, – далее, человек в пределах одной жизни: одна вещь, —

а человек, взятый в круговороте своих инкарнаций: другая вещь, —

и тот же человек, пребывающий после смерти вечно в астрале: третья вещь, —

так что и мысль, утверждающая возможность этих взаимоисключающих решений: вещь, —

как и другая, настаивающая на их невозможности мысль: тоже всего лишь вещь.

Итак, все без исключения суть вещи, —

и в этом нет ничего унизительного, напротив, под вещью мы подразумеваем всего лишь замкнутый на себя феномен, и по этой причине внутренне вполне завершенный: не имеющий, строго говоря, ни начала, ни конца, —

ведь начало и конец суть только формальные условия существования завершенного в себе феномена, сам же по себе феномен безусловен, и оба эти антиномических момента – условный и безусловный – сводят с ума человеческий ум, потому что они, собственно, не его ума дело и постичь их нельзя, —

ведь ясно, к примеру, что мы не могли бы существовать без наших родителей, но наша сущность от них независима, и сколько ни рассуждай на эту тему, дальше сказанного в этих двух фразах не пойдешь, —

то есть все в мире, с одной стороны, возникает и исчезает, как облако в полдневной лазури, —

но и все в мире, с другой стороны, вечно и неизменно, как то же облако, запечатленное на полотне мастерской кистью, —

поэтому вещи не нуждаются ни в объяснении, ни в оправдании, —

их странно начисто отрицать, и еще более странно всерьез утверждать, —

они скромны, как полевые цветы, но и исполнены собственного достоинства, как незабвенный граф де ла Фер-Атос, —

так что и субъект и объект вкупе с их игривыми вариациями суть не более, чем мнимо противоположные вещи, а мир, из них состоящий, есть факультет ненужных или нужных вещей, без разницы, —

ведь обыгрывание названия чьей-то книги – тоже пустая по большому счету вещь.

И вот когда все вокруг в пробужденном сознании становится вещами, решительно все, без какого-либо исключения, тогда и наступает состояние, при котором кажется, будто не к чему больше стремиться, потому что любое стремление вкупе с его результатом есть всего лишь вещь, без которой можно вполне обойтись, но можно и не обходиться, так как жизнь без стремлений – если она вообще возможна – тоже не более чем вещь, хотя и самая субтильная и загадочная, —

то есть в состоянии медитации приходится постоянно и заново освобождаться от жизни как таковой, проявления которой, как легко догадаться, беспредельны, —

и это освобождение сродни плаванию против течения, —

и вот оно-то, быть может, только и делает медитацию тем, что она есть по сути, то есть точечным круговоротом самых субтильных душевных энергий, —

в самом деле, ведь все, что нам суждено достигнуть при напряжении всех наших сил и в пределах этой нашей жизни, есть уже и заранее обыкновенная вещь, —

и никогда она не будет больше и значительней той вещи, которая есть у нас сейчас, то есть нашего теперешнего состояния, пока мы ничего не достигли и ничем в жизни не стали, —

и точно так же не о чем нам жалеть, потому что то, что мы потеряли, есть лишь вещь, равная всем вещам, которые у нас остались.

Все суть вещи, —

как же мы раньше об этом не догадывались? и потому, пытаясь скрыть это слишком явное внутреннее превосходство вещей над нами, мы, вместо того, чтобы самим стать тем, чем мы есть на самом деле, то есть вещью, подстраиваем вещи под себя, —

например, игриво представляем себе, будто они вот-вот сдвинутся с места, или оживут под нашим пристальным взглядом, —

это, конечно, своего рода магия: так волшебник Сокура из прекрасного фильма о седьмом путешествии Синдбада оживлял скелет, —

здесь корень дьявольщины, но здесь же и механизм веры во все Высшее, потому что жить в мире вещей не только не просто, а очень даже трудно, точнее, почти невозможно, —

в мире чистых вещей можно только медитировать, о чем? да о тех же вещах, о чем же еще? но тот, кто хочет жить, не удовлетворяется одной медитацией, —

и потому он вынужден разрушать святые скрижали вещей, чтобы из их чрева на свет божий вышла иллюзия, будто люди и животные, боги и демоны, духи и инопланетяне, и вообще все, все, все – есть что-то иное и большее, чем просто вещи.

Вот жизнь и есть эта иллюзия быть больше, чем просто вещью, —

но в иные моменты – странные, необъяснимые, гамлетовские моменты – жизнь, точно помня о своем возникновении из вещи, вдруг замирает в чьем-нибудь особенно внимательном и пристальном сознании, отражаясь в остановившемся зрачке как вещь, —

и тогда наступает состояние великого, последнего и необратимого удивления: быть до такой степени удивленным значит видеть жизнь и все в жизни как вещи, то есть в аспекте чистого бытия, —

беда лишь в том, что это нисколько не мешает нам жить дальше и как ни в чем ни бывало, а тем самым происходит накопление «факультета ненужных вещей», —

ведь каждое мгновение жизни создает тысячи новых вещей, и весь вопрос только в том, будут ли они когда-нибудь до конца осознаны: если будут – хорошо и тогда мы испытываем блаженство великого и последнего удивления, если же нет – тоже не страшно, поскольку неосознанность жизни есть точно такая же вещь, как и полная ее осознанность, —

первая не мешает второй и может существовать сколько ей угодно.

XXVIII. Постскриптум к вещам

Когда, выглядывая из окна, вы видите опять и в который раз эти дома и деревья, эти подъемные краны и купола церквей, эти облака и прогуливающихся под ними людей, у вас в душе появляется одно и то же странное, субтильное и противоречивое ощущение, —

с одной стороны, все эти бесконечно вам знакомые вещи связаны почти семейной, родственной связью: что-то теплое, надышанное и трогательное есть в их осмысленно-бессмысленном нагромождении, —

так родные и близкие толкутся на узком комнатном пространстве по случаю какого-нибудь семейного торжества, —

но, с другой стороны, вас тут же пронзает острая догадка о том, что каждая из этих вещей обусловлена тысячью причин и при сбое хотя бы одной из них она (вещь) не может существовать, —

отсюда глубочайшая внутренняя ранимость любой вещи, даже неодушевленной – об одушевленных и говорить нечего: иной раз просто внимательное наблюдение за ними вызывает боль на сердце, —

и вот эта пронзительная трогательность вещей, обусловленная их преходящностью, тонко контрастирует с возможностью их возвращения – своеобразный вариант вечности, —

да, они обречены на исчезновение, но почему, раз придя в этот мир, они не могут когда-нибудь снова в него возвратиться? ведь для случая бесконечность времени не играет никакой роли, —

так что первичное и первозданное восприятие вещей как чего-то такого, что не является ни вечным, ни преходящим, и что по этой причине нельзя постигнуть до конца, —

оно, такое восприятие не может не быть глубоко поэтическим в своей основе, —

и лишь потом и постепенно на его поэтическую – с лирическим звучанием— сердцевину нанизываются вторичные и все прочие – уже совсем необязательно поэтические – мысли и ощущения, —

все мое детство и часть юности, сколько я себя помню, я смотрел на окружающий мир именно такими глазами, —

но теперь, под занавес, этот взгляд на мир дает трещины, точно обжитый дом, подлежащий слому, —

и в той самой степени, в какой он исчезает из моей души, я чувствую себя несчастным.

XXIX. Сказка о современной Золушке, как она читается на вашем лице

Все дело в том, мой друг, что нет в жизни никакого развития, но все вырастает из семени: так из семени ясеня может произрасти только ясень и никакое другое дерево, и никакой случай, никакое стечение обстоятельств и никакая судьба, как принято говорить, не в силах изменить этого космического закона, —

так что если вы, задумчиво бродя по обломкам первого брака, встретили вдруг женщину, с которой сидели на школьной скамье и которую прежде не замечали, а она за истекшие долгие-долгие годы из Золушки превратилась в принцессу: и душой и телом, причем не была ни разу замужем, и вы это естественно воспринимаете как чудо и знамение свыше, —

и вот вы уже не на шутку влюблены, да и она тоже, ведь и она ищет своего принца, —

так вот, если все у вас уже «на мази», и вы оба, благополучно преодолев первый и самый страшный «порог постели», широким шагом идете к следующему порогу: обустройства совместного жилища и законного урегулирования вашей славной связи, читай: второй женитьбы, не обольщайтесь, дорогой друг, и зарубите себе на носу: никакого развития нет, —

но все вырастает из семени, а это значит, что, поскольку вы в свое время прошли друг мимо друга, то, получается, и семя ваше не почувствовало тайного родства с семенем той, которая делила вашу школьную скамью и готова как будто бы теперь разделить и вашу жизнь… увы! не разделит, даже искренне того желая, —

однако произойдет это не сразу: очарование поздней влюбленности, помноженное на богатый и любопытный опыт двух раздельно прожитых жизней, вышедших из близких корней и разросшихся в разные стороны, еще несколько месяцев будет держать вас в блаженном ощущении на глазах воплощающейся в жизнь сказки, но рано или поздно – в вашем случае, впрочем, скорее рано, чем поздно – эта женщина исчезнет из вашей жизни также чудесно и внезапно, как она вошла в нее, —

и вы будете сначала это горько переживать, а потом скажете спасибо, потому что поймете, что она своевременным своим уходом спасла вас – но в первую очередь, конечно, и себя саму – от новых и куда более болезненных разочарований.

Итак, сказка о Золушке состоялась, но ненадолго: так происходит со всеми сказками, —

они охотно читаются и живо переживаются, но с нашим земным обыденным миром редко соприкасаются, а когда и в виде исключения такое соприкосновение имеет место, мы тотчас склонны зацементировать его в привычное явление бытия, и на нем, как на первозданном фундаменте, строить здание дальнейшей повседневности, —

дело заведомо невозможное, потому что соприкосновение остается соприкосновением, и оно по природе своей больше похоже на весенний ландыш в лесу, чем на строительный кирпич, или, пользуясь затасканным сравнением, оно сильно смахивает на очаровательное сновидение, но никак не на прозаическую реальность, —

стало быть сказочный момент коснулся вас – и на том нужно сказать спасибо, но это вы осознаете лишь потом и задним, так сказать, числом, а в момент соприкосновения: как быть и чем жить? поверить ли в него и тогда бороться за него до последнего, пытаясь «продлить очарованье»? или в пророческой оторопи ожидать неизбежного конца? или просто и по-мужски воспользовавшись ситуацией, не придавать ей дальше особого значения? последний вопрос по сути риторический, потому что если опыт с Золушкой у вас первый, то в нем нет места для какого-либо цинического расчета, а если не первый, тогда… но тогда вы на вашу школьную подругу-Золушку будете смотреть прежде всего с сексуальной точки зрения, —

и это означает конец классической сказки и начало другой, так называемой «сказки для взрослых», —

и как бы ни сложилась ваша дальнейшая жизнь, вы время от времени обязательно будете вспоминать о той вечно незамужней женщине, которая когда-то сидела с вами за одной партой, с которой вы имели красивый роман, и с которой вам пришлось все-таки расстаться, —

но теперь, надеюсь, вы все уже поняли, а если нет или не до конца – взгляните на любое дерево, оно и поставит все точки над i, —

в нем и только в нем прообраз того, что мы гордо называем внутренним развитием.

Так что, вместо того чтобы сетовать на неудавшуюся «судьбоносную любовь», вам достаточно вспомнить себя и ее в школьные времена, вспомнить, какие вы были смешные и как угловато было ваше общение, вспомнить, как вы иногда в порыве раздражения не давали ей списывать, вспомнить, как она, будучи классной старостой, остро критиковала вас— закоренелого индивидуалиста на школьных собраниях, —

а вспомнив все это, подытожить вашу связь в том смысле, что если не было в ней никакой «судьбоносности» в юности, то и в зрелом возрасте ей неоткуда возникнуть, —

и тогда, прияв в себя момент истины, вам придется волей-неволей улыбнуться, —

и улыбка эта проникнет во взгляд, и даже станет на короткое время основным его выражением, —

а дальше она, эта ваша всепроникающая, всепонимающая и всепобеждающая улыбка поднимет ваши брови, сморщит лоб, разведет вниз боковые складки рта и в заключение обязательно заставит вас несколько раз с мнимой печалью покачать головой из стороны в сторону, —

и примите ради бога на веру: это и будет законченным физиологическим выражением полного понимания вами того великого космического закона, что никакого развития в жизни нет, но все вырастает из семени.

XXX. Полиптих о страдании

1. Сломанный дом

Радости и страдания естественно принадлежат этому миру, как свет и тьма, —

но если радости по отношению к центру нашей личности являются своего рода луковицей, слои которой убираются один за другим, и все-таки нам никогда не добраться до ее сердцевины, потому что ее попросту не существует – да, именно так, путем радости нам почему-то не дано придти к себе самим – то страдание: истинное, глубокое, пронзающее до последней поры страдание, напротив, подобно пучку ослепительного света, осветившему вдруг дно потайного подвала, которому уподобилось наше восприятие действительности под воздействием невыносимого страдания, —

так что, взглянув нечаянно в глаза воистину страдающего, поймав его обнаженный, стыдящийся собственной наготы взгляд, и прочитав в этом взгляде извечный вопрос о том, почему он и без вины виноватый, мы, хотим того или не хотим, обнаруживаем наконец-то в личности страдающего его центр, которого мы не могли найти, пока страдающий человек был человеком радующимся жизни, —

увы! этот центр теперь напоминает брешь в полусломанном старом доме, когда во дворе лежат кучи щебня и камня, где-то в стороне замер в позе богомола подъемный кран, дальние стены еще стоят, но передняя стена, с улицы, уже проломлена, и в ней, несмотря на обвалившийся потолок и провалы в стенах, едва-едва угадывается планировка комнат, но только человеком, который был здесь в былые славные дни и видел милые уютные комнаты с мебелью, декорациями и прочей согревающей сердце домашней утварью, —

человек же, который прежде здесь никогда не бывал, не может в воображении восстановить разрушенный интерьер, —

и так точно по взгляду смертельно страдающего трудно представить себе его личность в те времена, когда он в полной мере радовался жизни, —

и только сравнение ее с былым и уютным интерьером дома, пошедшего на слом, остается в силе, —

право, иногда кажется, что на такого человека лучше смотреть глазами людей, никогда его не знавших: ведь им и в голову не придет вспоминать о былой обстановке комнат, —

они склонны думать о том новом доме, который скоро будет построен на месте полуразрушенного, —

и такой взгляд, как ни странно, облегчает страдания самого страдающего.

2. Луковица

Все-таки никакой привычкой, никакой силой характера, никакой природной мудростью и даже никакой верой в бога нельзя объяснить то встречающееся на каждом шагу в жизни пусть вынужденное поначалу, но в конечном счете выстраданное, прочувственное и оттого вполне искреннее и добровольное смирение с внезапно постигшей вас катастрофой, которая может выражаться либо в полной потере имущества, либо – по возрастающей – в потере личной свободы, далее, потере очень близкого человека, и наконец в предстоящей неизбежной потере собственной жизни, —

и дело тут в том, что обозначенное примирение свершается на такой душевной глубине, куда не может «донырнуть» привычка, где по причине экстремальных глубинных условий не в силах жить и дышать все слагаемые человеческого характера, и куда – тоже вследствие толщи воды – не проникают ни свет мудрости, ни наитие веры, —

поистине здесь, как и в отдаленных космических пространствах, действуют лишь первоосновные элементы, —

и быть может важнейшим из них является то самое великое равновесие бытия и небытия, о котором так любят рассуждать философы всех мастей и с которым вы сами до поры до времени не сталкиваетесь, —

то есть именно до тех пор, пока вас не постигает великое горе, —

и вот тогда, как в самый первый момент после пробуждения ото сна или в самый последний момент перед засыпанием, а также как в иные и непонятно откуда являющиеся моменты полной физической прострации, вы вдруг совершенно отчетливо сознаете, что принципиальной разницы между прежней жизнью, когда вы были здоровым, в личном плане счастливым и социально процветающим субъектом, и все у вас было «как доктор прописал», и теперешним плачевным, со стороны кажущимся «адским» состоянием, когда у вас, как у того библейского Иова, все взято, нет никакой, а вы всю жизнь, оказывается, прожили во власти иллюзии такой разницы, – и вот на это уже первоосновное сознание, как на сердцевину луковицы, нарастают и нанизываются и привычка смиряться с житейскими бедами, и мужество как важнейшая черта характера, и мудрость, учащая вас, что рано или поздно человек теряет все, что приобрел в течение жизни, и укрепляющая вас в любых испытаниях вера, —

так на атомы «нарастают» молекулы, на молекулы органические соединения: все более и более сложные, —

и все-таки эта вроде бы простейшая истина о том, что любые потери и приобретения подобны гирькам на онтологических весах, которые то кладутся, то убираются, а взвешивается на чашках весов в конечном счете одна великая и просветленная пустота, и эта пустота – наша сокровенная суть, —

да, все-таки эта простейшая буддийская истина кажется нам настолько сложной и непостижимой, что мы склонны приписывать ее господу-богу или иным высшим силам, —

так уж мы по всей видимости созданы, —

оттого почти всегда, когда мы по той или иной причине пытаемся пробраться к сердцевине метафизической луковицы, у нас на глазах, точь-в-точь как при расчищении луковицы обыкновенной, появляются слезы: они и показывают, насколько всем нам внутренне чужд великий буддизм.

3. Список Шиндлера

Как европейские евреи в Третьем рейхе сначала потеряли свои магазины и возможность достойно зарабатывать на жизнь, потом вынуждены были переселиться в гетто, откуда их отправляли в трудовые лагеря, а последней станцией были лагеря смерти, —

и каждая из этих промежуточных фаз вызывала поначалу у них ужас и шок, но потом они к ней привыкали и им казалось, с одной стороны, что хуже уже быть не может, а с другой стороны привычка и надежда, эта двойная и самая мощная паутина жизни, снова и снова опутывала их тела и души, —

так точно и вы, мой читатель, сначала теряете молодость, потом здоровье, потом все ваши лучшие ваши чувства и мысли, которыми вы когда-то жили и гордились, и наконец у вас забирают ваше тело со всеми его проявлениями: как физическими и грубыми,

так и самыми тонкими, причем вас самих, как правило, напоследок из близкого и бесконечно дорогого ему окружения родного дома отправляют в больницу, где вы и умираете, —

причем, если как следует разобраться, ничего особенного и не произошло: просто вам пришлось вернуть жизни то, что вы у нее взяли, —

да, и волшебство детства, и очарование женской любви, и волнующая радость открытия мира физического и духовного, и общение с хорошими, а еще лучше, близкими по духу людьми, без которого вообще нет жизни, дальше: чувства и мысли, и само тело человека, —

все это, оказывается, было дано вам, что называется, напрокат, а значит, все это рано или поздно вам придется возвратить, —

и радикальная возврата долга, которая в народе еще называется смертью, может произойти именно так, как описано выше, то есть мыслимо страшным образом, но может быть все оформлено и гораздо «гуманней»: это в том случае, если вы попадете в так называемый «список Шиндлера», —

поистине для любого человека нет, не было, не будет и не может быть более экзистенциальной цели в жизни, чем оказаться в таком списке, —

и я сию минуту и от души пожелал бы вам, любезный читатель, как и себе самому, прочитать свое имя в «списке спасенных», если бы не парализующий страх не найти в нем вдруг имена самых близких и дорогих вам и мне людей.

4. Хроническая болезнь

Уйти из жизни от хронической болезни – это значит, как мне кажется, уйти наиболее предпочтительным способом, потому что страх перед смертью исчезает прямо пропорционально вашей притертости собственному хроническому заболеванию и вашей житейской слитности с ним, —

ведь с годами оно (заболевание) и впрямь начинает напоминать комнатную дверь, которую вы открывали и закрывали тысячи раз, —

в самом деле, разве не легче ли шагнуть в мир иной через знакомую дверь, —

и вот, примерившись к ней заранее – так примеряют время от времени дорогой воскресный костюм, годами висящий в шкафу – вы уже похожи на того славного путника, который, будучи вынужден идти ночью через лес, окликает самого себя в кромешной тьме и, слыша свой голос, с чуть большей бодростью продолжает путь, —

и вы правы! ведь смерть к нам когда-нибудь обязательно придет, но никто из нас не знает точно, когда именно и при каких обстоятельствах она придет.

И тогда, по мере набирания возраста, начинаешь невольно повнимательней присматриваться к собственным хроническим заболеваниям, —

положим, в них еще нет смертельной опасности как таковой, но ведь нужно сообразить и то, что смерть уже присматривается к нам издалека, уже пробует легкими толчками ту пока еще невидимую для нас дверь в нашем теле, через которую она к нам войдет, – и если как следует поразмыслить, какая смерть для нас наилучшая: вследствие несчастного случая, во сне или от инфаркта, когда полностью отсутствует возможность мало-мальски к ней подготовиться, —

или мучительно-безнадежная: от рака, когда безобразный приговор парализует душевные силы, —

или от чужой руки, когда ужас и жажда мести надолго могут отвлечь нас от первичных задач посмертной реальности, —

или от старости, когда бессилие и старческий маразм безбольным, но страшным образом размывают личность, точно морская волна песочный городок, —

итак, поразмыслив здравым умом над предпочтительнейшим для нас видом смерти, мы приходим к выводу, что та самая хроническая болезнь, которая донимает нас теперь, как одинокий комар ночью в южном отпуске, —

она-то и является, пожалуй, той поистине идеальной дверью, через которую смерть могла бы войти в нас.

Почему? да потому что мы сроднились с нашим хроническим заболеванием, —

мы знаем его как свои пять пальцев, —

мы привыкли к нему до такой степени, что не можем уже себя физически без него и помимо него представить, —

мы видим, что оно в своей естественной замедленности нас щадит, —

и нам кажется, что этой замедленности нет предела, так что критический момент несовместимости с жизнью постоянно как бы отступает на шаг, —

и сколь бы плохо нам ни было, остается реальная надежда, что это еще не конец, —

а когда смерть все-таки придет, мы, во-первых, будем благодарны ей за то, что она так долго оттягивала свой приход, —

и во-вторых, это будет полностью наша смерть: до той предельной степени, когда нам даже наше астральное тело невозможно будет помыслить без признаков былой хронической болезни.

Ведь чем является астральное тело как не духовным экстрактом всего нашего прежнего физического и психического жития-бытия, —

однако в таком случае астральное тело тоже не вечно, также и оно со временем – пусть и покажущемся нам вечностью – разрушится, —

и разрушится, быть может, от той же самой хронической болезни, которая разрушила наше физическое тело, —

так что, быть может, именно внутренняя, космическая невозможность оставаться слишком долго в предсмертном образе побудила призрак отца Гамлета искать встречи с сыном как можно скорее:

чтобы передать ему страшную тайну до тех пор, пока его вопиющий о мести образ не разрушился, —

или по крайней мере не претерпел такие существенные изменения, после которых никто, в том числе и родной сын, его не смогли бы уже узнать, —

стало быть, даже то, что зримо лишь в «очах души», как сказал молодой Гамлет, подвержено разрушению, —

и здесь мы видим удивительное совпадение двух величайших гениев человечества: Будды и Шекспира.

5. Явление Командора

Когда людям, связанным самыми тесными отношениями – а это, как правило, супружеские узы – вдруг становится по существу нечего сказать друг другу, и они вынуждены разойтись, как в море корабли – потому что лучшего сравнения здесь и быть не может: настолько любой человек по природе своей вечный путешественник, тогда как любовь и брак невольно делают его на неопределенное время оседлым жителем, —

итак, когда засидевшемся у домашнего очага путникам – а точнее, пока одному из них— пора опять отправляться в путь, то есть съезжать с общей квартиры и искать новых друзей и приятелей, новых соседей, а главное, новых партнеров, великий Режиссер – назовем так простоты ради Нерукотворный Ход Вещей – посылает им нередко последний и сугубо трагический акт жизненной драмы, —

этот акт заключается обычно в тяжелой и неизлечимой болезни одного из них: либо того, кто уходит, либо того, кто остается, —

и тогда никто из них двоих, согласно первозданным законам человеческого бытия, не может уклониться от участия в этом акте: ни тот, кто страдает, ни тот, кто сострадает, —

и хотя оба действующих лица за время заботы и ухода успевают сблизиться по-человечески так пронзительно-крепко, как, пожалуй, не могли они сблизиться прежде в расцвете сил и будучи в самом тесном (супружеском) родстве, —

хотя оба они, подобно кротким овцам, ищущим приюта во время страшной грозы под одиноким деревом в поле, жмутся друг к другу, предугадывая близкое явление Командора с большой буквы, который, правда, придет подать свою холодную каменную руку сначала только одному из них, но слишком уж явственно, что точно такое же пожатие каменной десницы ожидает и другого, пусть и несколько позже, —

итак, даже перед лицом этой трогательной и как будто предельной для этих двух людей демонстрации их глубинной человечности, точно по закону какого-то таинственного, великого и предвечного контраста – один из краеугольных камней, кстати, любой художественной композиции! – тот самый главный Режиссер запускает на сцену не Любовь с большой буквы, не Всепрощение с большой буквы, и даже не Сострадание с большой буквы – а ведь Он мог бы это сделать, если бы захотел – но именно безжалостную статую Командора, то есть голую, беспощадную и всем своим видом призывающую «оставить любые надежды» Смерть с большой буквы, —

и вот тогда некоторая страшная, сквозная и неизбывная потерянность появляется в глазах того и другого – я наблюдал это уже дважды на собственном опыте, —

и только вера в Высшее, то есть в то, что смерть есть не больше и не меньше как Великий Трансформатор, —

да, только она способна выпить из глаз эту чудовищную потерянность и безнадежность, —

а время, что, как принято считать, лечит все душевные раны… ничего подобного, друзья мои! не верьте этому! оно их в лучшем случае лишь грубо зарубцовывает и загоняет вовнутрь: в сердцевину души, где они болят и ноют субтильней, потому что духовней, —