Сергей Ильин
Душа и взгляд. Баллады в прозе
IX. Триптих о сияющих в темноте глазах Анны Карениной
1. Зимнее созвучие
Тихим декабрьским вечером, после работы и на прогулке, остановившись под фонарем, где особенно обращается внимание на кроткие и по-неземному падающие снежинки, вы не в первый раз задумываетесь об иных мучительных сновидениях, давно уже вас и без вашего приглашения навещающих, —
и вот тогда вы поневоле вынуждены предположить, что они (сновидения) в какой-то мере неотделимы от вас, как ваше лицо или походка, —
и подобно тому, как Анна Каренина видела в темноте свои блестящие глаза, вы ясно видите, что глаза ваши в тот момент странно суживаются и приобретают как бы остекленевшее выражение, вместо того, чтобы расширяться, как это бывает, когда человеку предстоит какой-нибудь важный жизненный опыт, —
здесь, впрочем, всего лишь простая логика: ведь неизбежная конфронтация со своим привязавшимся сновидением представляет собой не столько соприкосновение с неким объектом – пусть даже и потусторонним – сколько погружение в собственное внутреннее бытие, —
так именно суживаются глаза женщины, когда в ее жизни появляется посторонний мужчина, который, как она заранее предчувствует, внесет в ее жизнь мучения и беспокойство, однако и предотвратить их, как в кошмарном сновидении, для нее совершенно невозможно, —
но не потому невозможно, что не хватает силы воли, а потому, что она в глубине души убеждена, что любовная катастрофа есть апогей и как бы некое благословение свыше любой женской судьбы.
2. Прикосновение к критической точке
Как в теле, так и в душе человека есть некая таинственная – потому что невидимая – так называемая «критическая точка», прикосновение к которой чревато либо смертью физической, либо смертью духовной, —
и та и другая сопровождаются, как правило, взглядом, в точности напоминающим угасание свечи, —
по части физической смерти, положим, это мое предположение, что же касается смерти духовной, то я ее испытал на собственном опыте, —
и вот как это было, —
когда я учился в третьем классе, учительница по литературе попросила меня однажды остаться после уроков и в разговоре наедине сообщила мне, что некий мой одноклассник очень хотел бы со мной дружить, но не решается сделать первый шаг, —
так не пошел бы я ему навстречу? тот мальчик плохо учился, отличался уединенным нравом, но был мне скорее симпатичен, чем наоборот, и я согласился, —
и он начал захаживать ко мне домой, мы все что-то строили: кажется, какие-то кораблики, заодно я, конечно, помогал ему в учебе, —
но как-то раз, катаясь вечером на коньках, он нашел оригинальную палку, которая неизвестно чем мне приглянулась, и я очень захотел ее иметь, —
я стал просить моего нового друга уступить мне ее, однако, надо полагать, просьбы мои имели слишком требовательный характер, —
во всяком случае он наотрез отказался мне ее давать, —
и тогда я в запальчивости заявил, что он об этом пожалеет, —
он же в ответ лишь пожал плечами, —
я покатил от него прочь и весь вечер не подходил к нему, —
но каково же было мое удивление, когда на следующий день в классе мы даже не взглянули друг на друга, точно он стал невидимым для меня, а я для него, —
и так прошла неделя, месяц, год, и все последующие годы, пока мы не расстались навсегда, —
много бы я дал, чтобы понять, что же это за страшная невидимая сила вдруг, воспользовавшись самым пустяковым поводом, встала между нами, сопливыми мальчишками и не позволила не только объясниться, извиниться, встряхнуться и посмеяться над случившимся казусом, как это потребовал бы от нас любой взрослый, узнай он о происшедшем, но, вызвав в нем, по-видимому, чудовищную и нечеловеческую гордость, а во мне столь же чудовищный и нечеловеческий тихий гнев, продемонстрировала в который раз, что чувства, из которых лепились и лепятся иные любопытные, пусть извращенные персонажи мировой литературы, не умерли, но продолжают существовать в хаотически-разбросанном состоянии повсюду и всегда, —
даже в российской провинции конца шестидесятых прошлого века, —
поводом же или сюжетной завязкой к их появлению послужила просьба нашей учительницы – она руководствовалась при этом наилучшими побуждениями – искусственным путем создать отношение, которое само по себе никогда бы не возникло естественным путем, —
разрушению в зародыше мертворожденного отношения и послужило в конечном счете прикосновение к так называемой «критической точке», —
и все-таки собственный взгляд, уязвленный и не раскаивающийся, я видел еще долгое время, —
и не обязательно в зеркале, но именно так, как Анна Каренина видела свои сияющие греховной влюбленностью глаза в темноте.
3. Дверь в стене
Не правда ли – все-таки ваше, то есть читающего эти строки, самое заветное желание состоит в том, чтобы в жизни было что-то по-настоящему волшебное? чтобы это волшебное было инкрустировано в жизнь на правах естественной закономерности, как закон тяготения или сохранения и превращения энергии? и чтобы вы в глубине души верили в это волшебное и никогда от него до конца не отступались? да так оно и происходит на самом деле, —
когда вы, например, невзначай заглядываетесь на медленно падающий снег, или тихо наблюдаете за хлопочущей по хозяйству женой, или слушаете музыку Баха, или задумываетесь о множестве многозначительных совпадений в вашей жизни, или ловите вопросительный взгляд вашего кота, всегда означающий одно и то же, а именно: не пора ли вам снова поласкаться? или просто читаете какую-нибудь великую книгу, например, «Три мушкетера» или «Процесс» или «Мастер и Маргарита» – примеров очень много – так вот, в такие минуты вам просто не может не казаться, что вы лицом к лицу встречаетесь с волшебной стороной жизни: в этом не может быть никаких сомнений, потому что сами глаза ваши подсказывают вам, что долгожданная встреча наконец состоялась, —
да, если вы в этот момент случайно взглянете на себя в зеркало, то увидите, что выражение вашего лица немного «не от мира сего» и может быть в первый раз в жизни – но дай-то бог, чтобы не в последний! – ваш взгляд обнаружит глубочайшее сходство с самым знаменитым, пожалуй, взглядом в мировой литературе, —
помните, когда Анна Каренина в кровати как будто видела в темноте свои сияющие влюбленностью глаза? да, это именно так, и какие же еще аргументы вам нужны? разве можно точнее охарактеризовать глаза человека, замечающего вдруг ту самую волшебную дверь в стене, о которой поведал нам бесподобный Артур Конан-Дойль, —
итак, вы стоите перед заветной дверью в стене, но хватит ли у вас мужества приоткрыть ее и войти вовнутрь? да и что вы там найдете? скорее всего, бесконечно вам знакомую повседневность, —
и тогда вы ощутите странную грусть в душе, которая подскажет вам, что, хотя вы и нашли не совсем то, что искали, все же ничего лучшего по части жизненного волшебства вам уже не отыскать, —
и вот это сложное двойственное чувство как раз и будет психологическим эквивалентом счастливо найденной и осторожно приоткрытой «двери в стене»: последняя, как мы помним, была целомудренно сокрыта от посторонних глаз густо заросшим плющом, что такое этот плющ в вашем случае? это, в конце концов, не что иное как наиболее сильные, наиболее запомнившиеся, но вместе с тем и наиболее бесполезные для практической жизни впечатления, —
и вот окунувшись в них с головой и застряв в них в блаженной отрешенности и потерянности, остается только провести рукой – жест воли посреди умственного безволия – и «дверь в стене» приоткрывается, —
да, волевой жест в широком смысле означает принципиальное осознание любого волшебства как «чистого начала» без какого-либо продолжения и, главное, без желания продолжения: не нужно быть «семи пядей во лбу», чтобы догадаться, что такое состояние «чистого начала», которое вы с невероятным трудом и буквально по крупицам достигаете в позднем возрасте и спонтанное обретение которого обратно пропорционально возрасту, —
оно, это волшебное состояние не только зачастую навещало вас в детстве, но и было даже характернейшей особенностью детства: наподобие того, как влажные блестящие глаза характеризуют влюбленных, да, именно так: главным даром детства было волшебство, пусть и в сугубо психологическом смысле, —
откуда же оно берется? когда тот или иной феномен жизни, безразлично какой, вы склонны воспринимать только в его начале, не давая себе труда проследить его дальнейшее и неизбежное развитие к середине и концу, не желая увидеть его границы, а с ними и его естественные ограничения и слабости, самое же главное, когда вы заменяете ясное и четкое понимание феномена неким смутным фантазированием о нем, —
вот тогда практически любой феномен жизни в ваших глазах становится до определенной степени – волшебным, – также и влюбленность Анны Карениной лишь вначале отдавала волшебством, —
конец ее был совершенно иным.
X. Диптих о волшебстве начала
1. Сережа Каренин и Миша Лермонтов
Во всяком начале живет волшебство, а поскольку детство – это начало всех наших начал, то и понятно, что быть просто нормальным ребенком и воспринимать окружающую жизнь помимо хотя бы крошечного ощущения в ней волшебства – не обязательно сказочного, но скорее субтильного, неизъяснимого и в конечном счете поэтического по духу – есть почти уже противоречие в определении, —
конечно, чем меньше развито воображение ребенка и чем больше у него склонность к практической жизни, тем недоступней для него волшебные переживания – есть ли малыши, вообще не ощущающие в жизни тайны и сами не готовые привнести эту тайну в прозаическую действительность? наверное, есть, потому как все абсолютно в жизни есть, в том числе и дети, по природе своей совершенно непохожие на детей, —
надо полагать, что в полном отсутствии волшебной перспективы в младенческом возрасте как раз и залегают корни самого непостижимого в нашем мире деяния: самоубийства, —
вспомним Сережу Каренина, глаза которого светились чудесным смехом, даже когда сам он старался быть серьезным – таково нормальное состояние ребенка, —
но вспомним также и обратное соотношение лица и глаз: глаза Печорина не смеялись, когда сам он был достаточно весел, —
ясно, что таков же и портрет Лермонтова и трудно себе представить, чтобы в детстве наш великий поэт был иным, —
нет, также и в возрасте Сережи Каренина Миша Лермонтов был как его будущий Печорин: с вечно не смеющимися глазами, так, —
но с не смеющимися даже в детстве глазами в мир приходит либо демон, либо прирожденный самоубийца, вот Лермонтов и был как раз тем и другим одновременно, —
и то обстоятельство, что он при всем этом был еще и гениальным поэтом… впрочем, его поэзия – это поэзия онтологического сумрака, то есть не жизни самой по себе, а ее угасания и упразднения в том или ином виде, —
личность и творчество Лермонтова, таким образом, проливают наиболее истинный свет на существо Люцифера: не сатаны, не бесов и быть может даже не дьявола, а именно Люцифера как верховного ангела, отпавшего от бога и вечно к нему возвращающегося, —
но возвращаться к богу он хочет обязательно своим и ему одному свойственным путем: в этом вся суть его личной судьбы, —
обычно все живые существа приходят к богу либо на стезях чистого света (медитация и безукоризненный образ жизни), либо путем любви. Люцифер возвращается к богу через поэзию, шире: творчество, —
и в этом плане, как я глубоко убежден, он – патрон и покровитель всех земных искусств, —
чтобы убедиться в этом, достаточно хотя бы раз, но вдумчиво приглядеться к нашему величайшему поэту.
2. Клятва верности
Обращает на себя внимание: встречаясь с людьми, которых мы не видели долгие годы, перелистывая по случаю любезно нам предоставленные чужие семейные альбомы, где заботливо собраны фотографии всех возрастов, а главное, вспоминая себя самих в младенчестве, мы наталкиваемся на одну и ту же закономерность, а именно, —
если взгляд человека в позднем возрасте напоминает его же собственные ранние фотографии, то это всегда и без исключения тот самый взгляд, в котором отражены самые существенные черты его характера, если не сказать, души, —
и вот с таким человеком можно и хорошо иметь дело, —
если же человек изменился настолько, что в нем уже нельзя узнать прежнего, тогда… тогда нам приходится долго и внимательно к нему присматриваться, прежде чем между нами восстановится добросердечное отношение, —
казалось бы: мы для того и приходим в этот мир, чтобы развиваться и изменяться, —
и чем круче и дальше заброшена в будущее кривая нашего внутреннего развития, тем лучше для душевной эволюции, однако на деле оказывается как раз наоборот: чем идентичней выражение глаз у ребенка и сорокалетнего человека, тем чище, достойней и, как ни странно, симпатичней представляется нам этот последний, —
поэтому когда человеку в возрасте говорят: «Ты совершенно не изменился», то это следует понимать скорее как комплимент в редчайшем умении пронести через испытание временем хрупкое и волшебное зерно детства, —
вот почему, чтобы понять себя, мы обращаемся к детству: река жизни течет от истока к устью, —
и мы, подчиняясь космическому закону возраста, от рождения двигаемся к смерти, но наше взрослеющее и набирающее с каждым годом мудрости сознание, подобно форели в горном ручье, тихо плывет в обратном направлении: от будущего в прошлое и от зрелости к детству, —
да, там и только там спрятаны ключи от нашей судьбы, и записаны, подобно школьным шпаргалкам, ответы на те главные вопросы к жизни, которые мы будем ей задавать по мере осуществления собственной биографии, —
стало быть, чтобы оставаться верным себе, нужно всего лишь помнить основное выражение своего лица, в основе которого, разумеется, лежит и наиболее характерный взгляд, и по возможности придерживаться его, —
остальное, как говорится, приложится.
Xl. Триптих о вине первородной
1. Пепел Клааса
К сожалению, на каждом шагу в жизни приходится наблюдать тот феномен, что самые лучшие наши чувства – ив первую очередь чувство любви, да, именно искренней, бескорыстной и бескомпромиссной любви как единственной психической энергии, способной без каких-либо «но» оправдать наше земное существование – по отношению к нашим родным и близким зачастую оказывается не то что полностью невозможным, но как бы воплотимым лишь в малой доли: в том смысле, что любая и не однажды пережитая житейская ситуация, в которой любовь должна была бы выразиться, что называется, по максимуму, на самом деле только приводит к разочарованиям, —
и разочарования эти тем неожиданней, глубже и горче, чем настойчивей обе стороны пытаются задействовать самое лучшее в себе, —
а это действительно любовь, и голос сердца нас не обманывает, – и вот поневоле образуется некий неиспользованный и по сути неиспользуемый резервуар тонкой энергии, который, накапливаясь в душе, постукивает в наши сердца, подобно пеплу Клааса, но ответа не находит: двери посторонней души для нашей любви и двери нашей души для посторонней любви по каким-то непонятным роковым причинам взаимно закрыты на замок, —
и все ограничивается смутным ощущением непонятной растерянности, странного очарования, глубочайшего недоразумения, субтильного томления, бессмертной надежды, убийственной тоски и неизбывной скорби, как при восприятии музыки позднего Моцарта, когда благороднейшие наши душевные побуждения пробуждены, но выхода не находят, —
да, в такие особенно запоминающиеся минуты хочется думать и верить, что описанные выше психические энергии не исчезают из мира, но растворяются в небе, точно бунинское «легкое дыхание», —
и какая-нибудь восприимчивая поэтическая натура способна выловить их из космоса и заново использовать: уже в творчески-преобразовательных целях, —
и как упомянутые мысль и вера лежат в основе любой прекрасной мечты, и мечта эта сопровождается обычно чудесным блеском в глазах, так вечное неосуществление мечты вызывает чувство великого опустошения, и оптический аналог его – долгое, вплоть до потери времени, созерцание потухающего огня, —
и, конечно, хотелось бы надеяться, что человек, переживший сполна то и другое, сделается хоть чуточку просветленным, потому что сколько же можно спотыкаться об одни и те же грабли? – так думал Будда, —
но нет, между блеском мечты и ее угасанием нет, по-видимому, никакой «золотой середины», —
а если и есть, то это всего лишь состояние, которое в простонародьи именуется старостью.
2. Галерные цепи и их отражение в человеческом взгляде
Много воды утекло с тех пор, как в уши мира прозвучали вещие слова об абсолютном первенстве любви, —
и что же? приумножилась ли в мире любовь? вряд ли, ее удельный онтологический вес в людях как будто неизменяем: наподобие иных постоянных величин в физике и математике, —
зато приумножились в человеческой душе печали: от рассекающего душу надвое сознания, что любить окружающих безусловной любовью – то есть ничего общего не имеющей с половым влечением, родственными связями и взаимной симпатией – с одной стороны, надо: поскольку выше этого как будто нет ничего и не может быть в мире, но, с другой стороны, именно такой любовью любить чужих людей как раз и нельзя: поскольку это попросту противоречит натуре человека, —
и вот из этой глубочайшей антиномии, как ребенок из чрева матери, вышла первородная вина, —
и она до сих пор в той или иной степени живет в сердце каждого человека, —
и ее следы – это явственно ощущаемые нами угрызения совести, когда мы недодали любви, заботы, нежности, да и просто внимания тому, кто волею судьбы или по стечению обстоятельств оказался в заветном круге нашей родственной близости, и кому – упорно нам кажется – мы вполне могли бы все это дать.
Но время проходит, и оно пройдет, или, что печальней всего, оно уже прошло безвозвратно, —
и самое главное, для чего мы родились, нами упущено, навсегда,—
бывает, правда, что жизнь дает нам последний шанс отыграться и исправить упущенное, но мы опять и в который раз проваливаем экзамен на любовь, —
и ладно бы оправдаться провозглашенной великим Шопенгауэром неизменяемостью характера: ибо не существует в мире лучшего оправдания, —
правда, мы принимаем это оправдание, но начисто изгнать из души угрызения совести даже оно не в состоянии, —
иными словами, от нас требуется невозможное, —
и мы, вместо того, чтобы с гордо поднятой головой твердо указать на сие космическое недоразумение, опускаем глаза долу, съеживаемся и… соглашаемся с невозможным, потому что в глубине души чувствуем, что только оно может спасти нас.
Отчего? в том-то и дело, что вопрос этот остается без ответа, – может спасти: вот что решает, а как и от чего спасти: не играет уже роли, —
беда, однако, в том, что принимаем мы невозможное его не в его первоначальной незамутненной чистоте – безусловной любви – а в неизбежном для земной жизни компромиссе вины, —
то есть, не в силах соединиться с родными и ближними посредством любви, мы соединяемся с ними через… причинение им незаслуженной боли, —
да, именно так: причиняя им боль, мы отдаляемся от них, но одновременно и едва ли не в большей мере мы с ними сближаемся, —
как можно мучить тех, кого любишь? только так, что ты знаешь, ты чувствуешь, что твои страдания как мучителя превышают их страдания как мучеников или, по крайней мере, они схожи, —
если же эти последние (то есть мученики) еще и переносит свои страдания без страха и упрека, то в душе вашей рождается и крепнет та самая извращенная, но и неодолимая любовь, которую вы искали на совсем иных стезях, —
и эта любовь уж точно имеет кармическую природу.
Да, безусловная любовь соприродна свету и воздуху, она светит и дышит где хочет, и кажется, что, несмотря на свою безусловность – а быть может именно поэтому – она может уйти так же легко и незаметно, как она пришла, —
другое дело любовь, сопряженная с виною: от нее людям уже не спастись, она сопрягает своих участников на веки вечные, —
так в былые и жестокие времена галерная цепь соединяла обреченных гребцов, —
но присмотримся повнимательней к звеньям этой цепи: ведь если мы действительно любим людей за то добро, которое им делаем, и ненавидим их за то зло, которое им причиняем, то все-таки нельзя не отметить, что, даже причиняя им зло, мы испытываем раскаяние, хотя при этом не отрекаемся от содеянного, —
и потому, сделав им зло и преисполнившись чувством вины, которое, впрочем, никогда не идет так далеко, чтобы вычеркнуть содеянный поступок из списка бытия, наше сочувствие к страдающему от нас человеку напоминает мучительное, но бессильное и бесполезное сострадание того высунувшегося из окна верхнего этажа дома, примыкавшего к каменоломне, и невольного свидетеля казни К., который для пущего театрального правдоподобия не только порывисто наклонился далеко вперед, но еще и протянул руки вдаль, —
кто это был? спрашивает Кафка, —
друг? просто добрый человек? нет, это был скорее хрестоматийный Кай, то есть каждый из нас, —
Кафка не описывает взгляд того сострадающего человека, но любой из нас, вспомнив себя в вышеописанной классической ситуации причинения зла ближнему при одновременных укорах совести и без какого-либо раскаяния, дорисует этот взгляд в своем воображении, потому что он слишком часто наблюдал его в зеркале.
3. Якорь мира сего
Чувство вины, если оно слишком сильно, ведет к тайному желанию устранить с лица земли как того, кто является его источником, так и в конечном счете себя самих, то есть, без всяких сомнений это один из самых страшных механизмов разрушения и саморазрушения, —
но если вина присутствует в слабой степени, то она парадоксальным образом даже сближает людей: причиняя ближнему боль, мы затаиваемся благородным желанием так или иначе и когда-нибудь возместить ее, —
тем самым мы как бы принуждаем себя сделать шаг, на который без предварительного создания неравновесия путем вины нам, быть может, не хватило бы решительности или энергии, —
однако вся беда в том, что невероятная динамика, скрытая в комплексе вины, обладая тенденцией роста в геометрической пропорции, не имеет той первобытной чистоты, без которой межчеловеческие отношения остаются глубоко проблематическими по сути: но ведь это больше всего и нужно людям, если присмотреться, —
чувство вины, таким образом, можно уподобить и наркотику, дозу которого приходится постоянно увеличивать, иначе не почувствуешь эффекта, и хронической болезни, которая постепенно перерастает в смертельную, и пробоине в днище судна, которая пропускает все больше воды, пока корабль не потонет, —
все так, все так… и тем не менее, как это ни парадоксально, обыкновенный человек, каких девяносто девять процентов, не может жить без вины и греха, он предпочтет их любой внутренней чистоте, —
и он тянется к ним, как библейский Адам к гранатовому яблоку, потому что чувствует всем нутром своим, что без вины и греха нет любезной его сердцу земной жизни, —
без вины и греха начнут непроизвольно и радикально очищаться его мысли и побуждения, —
без вины и греха с ним вдруг случится, что в один прекрасный момент все существо его сделается настолько легким и светоносным, что он, как воздушный шар, воспарит от земли в иные и горние сферы, —
а вот этого он боится больше всего на свете, —
и потому темных глаз в мире гораздо больше, чем светлых, —
а светлые глаза, если присмотреться к их смысловому выражению, источают «темный свет», —
но все это касается лишь девяноста девяти процентов жителей нашей планеты и никак не относится к последнему и самому важному.
