Сергей Ильин
Тонкий холод. Книга баллад
@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ
© С. Ильин, 2022
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2022
От автора
Вопрос о существе поэзии еще более спорен, чем о добре и зле. Но две основные – и весьма несхожие – позиции на этот счет как были, так и есть. Одна отдает предпочтение содержанию, другая – форме. Под содержанием я понимаю поэтическую мысль в чистом виде. Это – когда мысль, освобождаясь от абстрактных или поверхностных умствований и сливаясь с интуицией сердца, также вытеснившей сугубо чувственные эмоции, устремляется к музыкальному запечатлению – не больше, но и не меньше – сердцевины нерукотворного хода вещей. Если подобный треугольник поэтом нащупан, способ его воплощения становится второстепенным. Не то чтобы неважным, но именно второстепенным. Слово не более чем одежды поэтической мысли. Благородный человек и в лохмотьях обратит на себя внимание, тогда как мелкую личность не спасут и царские одеяния. Говорят, что на том свете люди общаются мыслями. Я этому верю. И такое общение куда предпочтительней, нежели при помощи слов. Да и в нашей, земной жизни сказывается прекрасная закономерность: чем глубже взаимопонимание между людьми, тем меньше им требуется словесных подпорок. Молчание подолгу между супругами, прожившими в счастливом браке десятилетия, как и безмолвие звездной полночи, – это как многоточия у Гомера или Пушкина. Право, иногда кажется, что в таких многоточиях не меньше поэзии, чем в обрамляющих их строфах. Но преувеличение в сравнениях убийственно. Молчание между людьми, как и безмолвие в природе, не может и не должно быть слишком продолжительным. Иначе оно становится обременительным и даже чудовищным. Без слов не обойтись. Да и зачем? Но слова, как бы сами тянущиеся к «мудрому молчанию» как лону, из которого они вышли и в которое уйдут, – они уже суть поэзия. Однако возникает вопрос: к чему вообще тогда поэтическая мысль, стоящая между человеком и великим безмолвием? Тем более, что большинство стихов умудряются обойтись без нее. Честно отвечу: по большому счету ни к чему. Но зато и поэзия, кроме доли процента любителей ее, людям не нужна. Как и подытожил Лев Толстой. Или, точнее, нужна временно и по определенному поводу. Ну, юность там. Влюбленность. Общее образование. Русскоговорящее происхождение: кого на Западе интересуют стихи? Но самое поразительное: если как следует присмотреться, то крупицы поэзии – не надуманной, а первозданной и онтологической – разбросаны по жизни – в том числе и повседневной – щедро и пригоршнями, точно пучки света в солнечный день. И люди это инстинктивно подмечают. И потому, наверное, стихов не читают. И конечно же, они тысячу раз правы. Да, соприкасаются вплотную и на каждом шагу в поэзии «живой жизни» человеческая душа и душа вещей. И все же тому соприкосновению чего-то не хватает. Пожалуй, не хватает как раз третьего заветного компонента: вышеупомянутой поэтической мысли. Она все-таки кое-чего да стоит. Недаром вся восточная духовность настаивает на том, что ментальный мир: мир чистых мыслей, по своему иерархическому положению уступает только бытию божию, превосходя астральный мир: мир форм, не говоря уже о земном мире: мире преходящих тел и вещей. Вот лучшие стихи сие положение дел как бы косвенно и доказывают. Здесь же и внутреннее оправдание автора перед самим собой: вроде бы стихи как таковые не жалует, а свои издает. Но это только потому, что он, как ему кажется, научился мыслить не вопреки, а благодаря условностям стихосложения. Если бы не ритм и не рифма, он не пришел бы к некоторым мыслеобразам, которые ему странным образом самому в себе немного нравятся. В сущности, это в зерне своем все те же мысли – или скажем так: образные доминанты – которые волновали Баратынского, Лермонтова, Тютчева, Ходасевича. Об их стихах никак нельзя сказать, что форма там и есть «высшее содержание». Напротив, читая лучшие лермонтовские и тютчевские стихи, я не могу отделаться от мысли, что в них сквозит как бы умышленная небрежность к слову. И пусть не говорят мне: какой хитрый ход! Нет, это и есть прямое выражение отношения к слову, как к одежде. Вы никогда не встретите такого подхода у Бродского и иже с ним. Это поэты формы в самом лучшем смысле этого слова. У них форма и содержание поистине неразделимы. Казалось бы, полная слитность и есть критерий поэтического совершенства. Да, но лишь в стилистическом его аспекте. Чистая мысль, которая и есть душа поэзии, никогда не признает себя равной слову. И правильно сделает. Иерархия от высшего к низшего лежит в основании вещей. И как д'Артаньян, еще не будучи мушкетером, говорил, что он «душой мушкетер», так автор, оставляя вопрос о мастерстве, всем сердцем тянется к вышеназванным четырем. И отталкивается от вышеназванного одного, как тот же д'Артаньян отталкивался от гвардейцев кардинала.
Против течения
Точно в русалочьей нежной руке,
тихо играется в горной реке
рыба, что люди форелью зовут,
есть и такой у нее атрибут:
против течения любо ей плыть,
да еще в нем без движенья застыть.
Ведь чем стремительный водный поток,
тем и обратный сильнее в нем ток —
и, кроме как окунуться в него,
делать не нужно уже ничего,
чтобы, в ручье пребывая родном,
быть одновременно в мире ином.
С возрастом тоже все больше живу
тем я, что, как и форель та, плыву
против течения жизни моей,
ибо мое отношение к ней,
точно к давно разведенной жене,
что остается внутри и вовне.
Мне в незапамятные времена
счастье простое давала она,
столько же, если не больше, и мук
принял из тех же знакомых я рук, —
так что теперь не могу я решить,
что было лучше – с ней жить иль не жить.
Бомж с собакой
Зендлингертор – выхожу из метро:
Старого Города чую нутро.
Прошлое тихо здесь льется мне в грудь,
шумного дня не касаясь ничуть.
С вечностью под руку чтобы гулять,
хоть каждый день я готов приезжать
к Зендлингертору и только сюда —
здесь не наскучит гулять никогда!
Бомж там знакомый сидит у ворот.
Рядом – собака (а лучше бы – кот).
Бомжа стараюсь постигнуть я суть:
в душу прохожих он хочет взглянуть, —
точно стараясь опять угадать
сколько вот этот ему мог бы дать, —
что, проходя сквозь бомжей редкий ряд,
вдруг задержал умиленный свой взгляд
пусть не на нем (он – открыточный вид),
но на собачке, что рядом лежит.
Тошно от ближних нам вечных гримас.
Трогают больше животные нас.
Этот великий, но грустный закон
хитрый мой бомж и поставил на кон
в вечной, как мир, безобидной игре:
строгим не будем к его мишуре!
Правда, мне память как раз помогла:
третьей по счету собачка была —
с тех пор как бомжа приметив того,
пристальней стал я смотреть не него.
Не повезло им совсем с протеже:
прежние, видно, скончались уже.
С новой собачкой теперь он сидит,
также в сторонку собачка глядит.
Может быть, стыд за хозяина ей
не позволяет смотреть на людей.
Может, сочувствием к бомжу полна,
молча любовь ему дарит она.
Ночной дозор
Мечутся тени и свет на стене,
синие вспышки мелькают в окне:
«Скорая помощь» стоит во дворе —
кто-то инфаркт получил на заре.
Им оказался брюзгливый старик —
сел на «очко» он – и странно поник:
в грудь ему пуля как будто вошла,
кожу окутала дымная мгла.
Воздух хватает, как рыба на льду,
ужас объял его, точно в аду —
благо, что верная рядом жена:
вовремя весть сообщила она.
Весть не благую, печальную весть:
так обстоятельства нужно учесть,
ибо на все и веков испокон
можно смотреть с двух различных сторон.
То есть остаться лежать-умирать
(мук многолетних зато избежать)
или себя предоставить врачам
(с риском остаться живым пополам).
Ясно, что только второй вариант
выберет наша семья-фигурант —
и на взметнувшийся к звездам звонок
с красным крестом прилетел «воронок».
Здравствуй, старик! на носилках его
спешно увозит от мира сего
в чрево машины, как в темный туннель,
дружная двух санитаров артель.
В то время как в измеренье ином —
схожем отчасти для смертных со сном —
стал проступать, дополняя портрет,
скрытый, но, может быть, главный сюжет.
Ангел-хранитель, свершая дозор,
с ангелом смерти вступает здесь в спор:
просит он, чтобы убийственный чин
дал ему сделать последний почин.
Ангел-хранитель, всегда начеку,
должен он жизнь сохранить старику:
это его как бы жизненный долг,
дело другое, в том будет ли толк.
Ангел же смерти преследует цель
старческую поменять канитель —
правда, на что? для нас тайна пока:
но уж на лучшее наверняка.
Первый прозрачен и кроток на вид,
свет от него никого не слепит, —
если ж на свет от второго смотреть,
сразу в глазах начинает темнеть.
Впрочем, коллеги из дальних миров
зрели на сцену из сказанных слов,
видя пространство машины, как мы
видим ладонь, если рядом нет тьмы.
Спор был у них (догадаться легко):
нужно ль в игольное двигать ушко —
напрочь от жизни – того старика,
или вернуть его к жизни пока.
Есть адвокат, но и есть прокурор:
перед судом происходит их спор, —
вот только суд, отстранившись от дел,
им все дела разрешать повелел.
Ангел-хранитель сказал, что старик
смысл своей жизни еще не постиг:
крепкий орешек он был – посему
приступ сердечный поможет ему.
Ангелу смерти такой аргумент
как богачу завалявшийся цент:
плакать ему иль смеяться над ним —
сравнивать можно ль с рекою Гольфстрим?
Крутит он пальцем на месте виска:
«Не понимаю я вас ни фига —
новая жизнь старика того ждет:
с этой в сравненье она не идет.
Кроме того, из последних он сил
слезно прощенье за все попросил —
с адскими муками наедине:
сколько любви недодал он жене!
В общем, во всей прежней жизни и час
не был и близко хорош, как сейчас,
этот несчастный, счастливый старик —
право, я вижу в нем ангельский лик.
Хочешь его ты вдруг перечеркнуть?
и возвратить ему смертную суть?
восстановить его мелочный нрав?
это ты хочешь? о, как ты неправ!
Все же уважу я просьбу твою:
пару годков старику я даю,
чтоб показать тебе, милый дружбан,
как бестолков твой спасительный сан».
Сказано – сделано, время ушло —
непоправимое сделалось зло:
тела вся левая часть отнялась,
мозга и мышц там разрушилась связь.
Жизнь не пойдет старику уже впрок,
будет страдать он в оставшийся срок:
так не поняв, сожалеть ли о том,
что пришла «помощь» в кавычках в их дом.
«Ну, что ты скажешь, приятель, теперь?
может, откроем заветную дверь
для старика, чтобы он не страдал?» —
ангел один напоследок сказал.
Ангел другой ему так возразил:
«Я бы того старика и спросил —
хочет ли он продолжать путь земной,
или покинуть его – и с тобой».
Плюнул тогда ангел смерти в ответ:
все, у него больше доводов нет:
«Если не хочет старик умирать,
как же он Высшее может принять?»
С этим вопросом оставим пока
как параличного мы старика,
так и двух ангелов, разных на вид:
первый как небо, второй как аид.
Только какой из них небо, друзья,
не в состоянии выяснить я:
и соответственно – кто же аид?
часто бывает обманчивым вид.
Есть и постскриптум к балладе моей:
он о жене старика, да, о ней —
мужней сиделкой два года была
женщина и – свою участь кляла.
Стала вдовой – не узнала себя:
каждый вдруг час, что она не любя
нудно влачила с супругом своим,
жечь ее душу стал, как херувим.
О, теперь много она бы дала,
чтобы любовь и забота была
в каждой частице их жизни вдвоем:
полон воды так живой водоем.
Полон благих начинаний и он —
тот, кто все видел сквозь бдительный сон:
ангел-хранитель старухи-вдовы, —
что же ему пожелаете вы?
Чтоб над старухой ночной свой дозор
нес как заботливый он командор,
и до конфликта чтоб не довело
с ангелом смерти его ремесло.
Ибо нигде не прощается брак:
неба работники тоже впросак
могут попасть, если верить Будде —
полного нет совершенства нигде.
Будь то земной иль небесный пиар:
все суть спектаклей лишь репертуар, —
нищий, блестяще исполнивший роль,
лучше, чем слабо сыгравший король.
Нищий тот – наш параличный старик,
путь ему в небо открыт напрямик, —
что, как по праву актерской родни
роли свои поменяют они?
Он – и тот ангел-хранитель его:
что-то изменится? нет, ничего —
будет все в мире точь-в-точь, как теперь:
это и есть, может, в истину дверь.
Та, что за дверью, проста и сложна,
и, как все истины, нам не нужна, —
все же, продуманная до конца,
возвеселит она наши сердца.
Подвиг во времена коронавируса
Коронавирус не только злодей —
он ведь еще проверяет людей:
он проверяет на мужество их —
пусть не понравится многим мой стих.
В лифте по двое не ездят теперь —
все ж придержал для приличья я дверь:
бодренько, как приглашенья ждала,
в лифт – зону риска – турчанка вошла.
Женщина эта соседка моя:
хворая мать у нее – вся семья,
но, точно клану их жизнь не важна,
маску нарочно не носит она.
Что же, теперь можно кнопку нажать,
но можно чуточку и подождать —
третий сосед в этот миг со двора
с шумом вошел, с ним вошла и игра.
Немца характер поставлен на кон:
в ящике с почтой все возится он,
ждет, чтоб уехали мы наконец —
он же пешочком наверх, молодец!
С маской он кушает, с маской и спит:
так ему просто ментальность велит,
мы же – назло ей – его в лифте ждем,
да еще поторопиться зовем.
Так привлекательной женщины взгляд
мужу счастливому вызов и яд,
вызов и яд были в наших словах:
как на крючке, извивался в них страх!
Молча схватился с ним немец-сосед —
с мраком так вечно сражается свет —
мы же с турчанкой за лифта чертой
молча следили за страшной борьбой.
Думаю я, с полминуты прошло,
прежде чем страха великое зло
было доверия крепким плечом
сдвинуто: ящик замкнул он ключом.
И – заскочил к нам в лифтовую клеть:
значит, сумел себя преодолеть!
стал даже нас с Рождеством поздравлять,
и от души всем здоровья желать.
Так что не к верхним одним этажам —
к высшим поехали мы рубежам, —
вот вам и дан однозначный ответ:
есть место подвигу в жизни иль нет.
Весы мира сего
Если однажды, в безоблачный день,
сквозь отпускную блаженную лень
мира иного падет на вас тень, —
и – не поймете, откуда она,
ибо причина вещей не видна,
и двуединой остаться должна, —
если, затем – недурной, как пуант —
местом событий возьмем мы Таиланд:
ибо он лучший из всех вариант, —
дальше, вам встретится если монах
в робе оранжевой, с чашей в руках,
облику коему чужд всякий страх, —
и это будет для вас, как урок,
токать начнет вдруг догадка в висок:
прежняя жизнь-то пошла вам не впрок, —
но, зашивая душевные швы —
нет безболезненных истин, увы! —
пару туристов увидите вы, —
тех, что пломбир смачно лижут как раз,
что сувениры купили сейчас,
тех, что, короче, похожи на вас, —
и вам покажется, что, если сдуть
с улицы эту заезжую муть,
то и монах потеряет чуть-чуть, —
кроху божественной тайны своей:
стало быть, хочет она, чтобы ей
фоном служил круг обычных людей, —
да, если все будет именно так,
как описал я – иначе никак —
значит, вам дан необманчивый знак, —
то есть открылась вам из ничего
та, что, быть может, важнее всего:
тайна гармонии мира сего.
Древние боги и серая мышь
В Мюнхене тихо живя там осевшим давно эмигрантом
рады по-прежнему вы, если старый приятель иль друг
с кровных до боли краев, что вам близки, но вместе и чужды,
ибо вы там родились, но и бросили их навсегда,
и поступили бы так, если б заново все повторилось —
только такой человек настоящий и есть эмигрант —
как-нибудь вас посетит. И отпраздновать редкую встречу
вы поведете его в Старый Город. Но где же осесть?
Где по карману еда? Ведь кусок баснословно что дорог,
вкусен не может и быть: запах денег в нем все отобьет.
Также не в каждом вине, что чужие вам люди предложат,
дышит живая душа. А нельзя пить вино без души:
тело оно опьянив, вашу сущность совсем не затронет —
в пьяной и тесной тоске будет маяться долго она,
даже в живительном сне не найдя долгожданной отрады.
Кроме того, не забыть окружающий вас интерьер:
все, что безмолвно стоит на часах вашей тихой беседы
и по идее должно органически с нею срастись:
так же, как тело с душой у немногих людей – и счастливцев, —
все эти стулья, столы, декорации стен, потолок,
сеть рыболовная, в ней – всем известной коллекцией чучел —
южного моря дары: рыба-меч и громаднейший краб,
раковины и коньки, также спрут, кой-какие медузы,
копии древних работ: Аполлон, Афродита, Амур,
в зелени и меж столов, акварели на сумрачных стенах,
бар, весь в бутылках, над ним – образцовой работы фрегат,
вид за столом из окна, выражение лиц у прислуги,
музыка, гости, уют – все детали нельзя и назвать —
призваны сопровождать судьбоносное это событье:
встречу двух русских людей в чужеземном, но славном краю!
И – вот спрошу я у вас – где же им отыскать ресторанчик,
что обеспечить бы мог все условья, что названы здесь?
Если ж он где-то и есть, то искать его нужно полжизни.
А ведь у наших друзей в лучшем случае времени час.
И потому в эту ночь, что достойно отметит их память,
сами они никогда место встречи себе не найдут.
Но будет подан им знак незаметный и все-таки – свыше,
ибо традиция есть: не положено воле людей
судьбы земные решать. Но вершить их должны только боги.
Хоть мы и знаем теперь, что отнюдь не безгрешны они.
Сила астральная есть у феноменов многих и разных,
и как они в ней пришли, недоступно для наших умов.
Так что, итог подводя, для возлюбленных наших героев
было бы лучше всего, если б в полночи звездной вдруг гром
грянул, и молнии клин указал однозначно таверну,
где небожителей сонм хочет нынешней ночью их зреть.
Или могучий орел, на ступень перед дверью спустившись,
ясно бы им указал, что в ту дверь надлежит им войти.
Иль на худой бы конец налились у обоих внезапно
ноги как будто свинцом и ни шагу ступить не смогли б
наши ночные друзья, а из ближнего злачного места
чуть ли не в горьких слезах и ручищи в объятья раскрыв,
с галстуком наискосок к ним радушный рванулся б хозяин,
и – против воли втащил (пусть и с помощью кельнеров двух)
в свой (и пустой) ресторан. И тотчас им вина принесли бы.
Дальше – накрыли бы стол из остатков минувшего дня…
Да, в идеале все быть только так и должно бы, конечно.
Но по причине того, что не веруют люди в богов,
те перестали им слать «долгожданные знаки, что свыше».
Разве лишь (чтоб подшутить), мышь подставят им вместо орла.
Так что по вере нам всем и воздастся: мы сами виновны,
в том, как все дело пошло. Потому со смиреньем принять
даже ту серую мышь мы должны. Она весть – и благую
может в наш мир привнести. Например, тем друзьям намекнуть,
где им главу преклонить после долгой и славной прогулки:
там и конечно, лишь там, где на рампе, в фонарном кругу
хлебную корку грызет этот серый актер и хвостатый.
Кельнер же, юноша-грек, наблюдает безмолвно за ней.
Ну, а за ними двумя уже старший и опытный кельнер
Аргусом строгим следит, в заведенье свое пригласить
наших героев забыв… Но туда их зовут сами боги!
Глас тот заслышав в ночи, оторвавшись от мыши с трудом,
к нашим героям спешат два потомка великой Эллады.
Под руки их подхватив, в ресторан пронесли на лету —
ноги их в модных туфлях не касались паркета при этом:
так точно древний Гермес при желании плыл над землей
но на ладонь от нее, – у божеств даже шутки изящны!
Следом и лучший им стол предоставили. Тут же меню
в двух экземплярах легли, оркестровым тетрадкам подобно,
прямо под носом у них. И один из них взялся читать:
тот, кто давно здесь живет. А другой развалился на стуле:
тот, кто его навестил. Принесли им в графинах вина.
Что для кого заказать, обсудили они деловито.
Кельнер, послушно кивнув, прейскуранты тотчас же забрал.
Впрочем, не мог тут и быть вообще какой-либо и выбор:
лучший – хорошему враг. Мало лучшего в мире всегда.
И потому заказать им пришлось одинаковый ужин.
В точности вот их заказ: сыр овечий, в печи запечен,
пара бараньих котлет в виноградных обернутых листьях,
два баклажана в соку, а внутри – фаршем – мясо и рис,
ну и конечно салат с помидорами и сладким луком.
К полночи время идет. Помещение пусто давно.
Блюда подчищены все. И вина нет в обоих графинах.
Новый и полный графин не спешит им никто предлагать.
Кельнеры все как один на часы смотрят демонстративно:
а ведь недавно они обнимали гостей как друзей!
Как же изменчива ты, что людскою зовешься природой!
Впрочем, и к лучшему все: чтоб желудки свои ублажить,
вдоволь у наших друзей в этой полночи времени было.
Также успели они что лежало у них на душе
вплоть до последних основ обсудить меж собой наконец-то.
После таких вот бесед умирает потребность навек
поговорить по душам… ибо что бы еще ни сказали
в жизни друг другу они, будет жалкой лишь тенью того,
чем обменялись уста их в описанную мною ночь.
Что это именно так и никак, к сожаленью, иначе,
скажет им признак простой: то стесненье в усталой душе,
что вдруг к молчанью ведет: милосердный бог смерти в общенье!
часто приходит он к нам – и стоит, командор, на часах:
ждет, как в таверне теперь, чтоб все поняли наши герои.
Выпить им кофе пора – и анисовой водкой запить:
это подарок гостям от хозяина. Счет уже подан.
Но подождите, друзья, его щедрой рукой оплатить,
Прежде пусть кто-то из вас – а кто именно, это неважно —
взглянет на пепельный столб – сигаретный – и ясно прочтет
марки название там, если пепел встряхнуть не успели:
буковки славно видны на истлевшем до фильтра столбце…
Эта внимательность вам осознать безусловно поможет
то, что текущая ночь наилучшая из ваших всех.
Стать же она таковой не могла бы без серой той мыши,
что под фонарным столбом корку хлеба спешила доесть.
Ибо без мыши в свету и прислуги, ее созерцавшей,
мимо вы дальше б прошли, ресторанчик получше ища.
Мышь все решила, друзья! и, когда вы с порога шагнете
в холод, унынье и мрак, когда бой кафедральных часов
в душу вам не прозвучит, так как бить им нельзя поздней ночью,
также когда на ветвях полумертвая будет листва
жестью глухой шелестеть, и когда в заполуночном небе —
нынче конец октября – станут бледные звезды мигать,
далее, мыши когда след давно в фонаре и простынет, —
да, лишь, пожалуй, тогда до конца осознаете вы,
что, хоть о древних богах рассуждать нынче вышло из моды,
шанс все же очень велик, что настолько вы им по душе —
трудно сказать почему – но вот взяли, да вдруг и пришлись,
что это были они: светоносные древние боги,
что исключительно вам подарили улыбку в ночи.
Этой улыбкой как раз и был образ той мыши хвостатой
с коркой в зубах в фонаре… О, как больно, друзья, сознавать:
дальше проделок таких – и бессильных и вместе невинных —
боги не могут идти: я тех древних имею в виду…
Сами отняли у них мы астральную, гордую силу,
веру в богов потеряв: наша вера есть пища для них.
Стали существ мы других – тоже высших – напитывать страхом,
создали новых богов, – но что может быть в мире страшней,
нежели высшая власть, что созиждена только на страхе:
страхе как раз перед тем, чего вовсе бояться нельзя?
Может быть, наши друзья не чужды здесь изложенных мыслей
и в благодарность за них улыбнулись им те божества?
