Сергей Ильин
Тонкий холод. Книга баллад
Слепая женщина
1.
В те же часы и на том же углу:
чужда добру, а тем более злу,
что так сближает всех зрячих людей —
точно съестное случайных гостей —
пела – одна перед пестрой толпой —
женщина, что от рожденья слепой,
как утверждают зеваки, была.
Рядом собачка в корзинке спала.
Был ее голос слегка грубоват.
Жест полных рук также чуть угловат.
Голову к солнцу она подняла —
нежит безглазье слепящая мгла.
Тихо в пустых и зеркальных зрачках
небо плывет в надувных облаках.
Да и весь город с его суетой
там приумолк – за нездешней чертой.
А между тем из снующих людей
каждый задерживал взгляд свой на ней:
что ж, к негативу слепого лица
склонны присматриваться без конца
мы – любопытство нам трудно унять:
душу без глаз невозможно понять.
Кто-то монетку ей в блюдце бросал.
Кто-то словцом остроумным блистал.
Кто-то, ее пародируя, пел.
Кто-то еще на собачку глядел.
В общем, людей и вещей длинный ряд,
к ней прикоснувшись, как будто обряд —
низкий? высокий ли? но – исполнял,
и только вид напускной сохранял,
что они нынче от мира сего,
и в них неясного нет ничего.
Если бы пестрая знала толпа:
женщина, что от рожденья слепа,
здесь не за тем, чтоб людей удивить —
кошечек дома ей нужно кормить.
Сам я, едва лишь об этом узнал,
разом нашел, что так долго искал:
там, где сочувствия полного нет,
тайны игривой мерцает нам свет.
Если ж сочувствием сердце полно,
к тайне любой безразлично оно.
Это к тому я упорно клоню,
что для начала в себе на корню
я бы ту склонность хотел упразднить,
что заставляет нас больше ценить
тайну, чем близких вокруг нас существ,
тайну как сгусток тончайших веществ…
Разве не грех – отдавать веществам
больше любви, чем живым существам?
Как никогда на слепую смотрел
я – и впервые, быть может, прозрел.
2.
Она стояла на углу и – пела,
и сколько рядом ни было людей:
застывших на трамвайной остановке,
сидящих праздно в уличном кафе,
снующих взад-вперед по перекресткам
иль высунувших голову в окне, —
а также с ними связанные вещи:
как небо, скажем, в легких облаках,
как в нем же ослепительное солнце,
и как под ним – в предвечной суете —
этот родной и надоевший город,
(ибо с природой он несовместим,
а человек желал бы быть с природой
в единстве полном, пусть лишь на словах), —
итак, в тот час как люди, так и вещи
не то что были заворожены
тем, как слепая женщина им пела
(как будто бы хотела и могла
она в своем сомнительном искусстве
Орфея подвиг дерзко повторить), —
но как бы все они вдруг приумолкли,
стараясь и не в силах осознать,
что значило – не столько даже пенье,
сколь непривычный облик весь ее:
этот правдивый, неизящный голос,
и грации неженской торжество,
достоинство в движеньях угловатых,
но главное – незрячие глаза:
они что-то такое излучали,
что трудно было выразить в словах, —
так, говорят, есть в сердце мирозданья —
оно иначе и не может быть,
если к ночному небу присмотреться
с внимательностью полной хоть бы раз, —
так вот, там есть невидимое солнце,
чьи смертоносны для людей лучи,
да и пожалуй для всего живого, —
за исключеньем разве тех существ,
в ком воплощение духовной жизни,
мы, не сговариваясь, признаем,
да, солнце темное лишь им не страшно:
теперь оно не страшно также ей,
но по другой, болезненной причине…
двусмысленность всегда томит людей
и как-то странно, непонятно их волнует, —
подобное волненье и сейчас
помимо воли люди ощущали,
внимая пенью женщины слепой,
понять пытаясь, что же это значит…
да, также заторможенность была
во всех их чувствах, мыслях и поступках,
как будто из глубокой фазы сна
их вырвал ненароком чей-то окрик
и, миру бдения и миру сна
одновременно будучи причастны,
но ни в одном себя не находя,
они, лунатикам подобно, бродят,
напоминая кукол заводных…
быть может, если б люди вдруг узнали,
зачем слепая женщина поет:
не для того чтоб прокормить собачку,
на одеяльце спящую у ног
(хотя и этого вполне довольно,
чтоб отвернувшись слезы утереть),
а ради многих кошечек своих —
этаких трогательных капризулей,
что выборочны как назло в еде,
и чье питанье стоит ощутимых денег, —
да, если бы о том могли узнать
все эти заколдованные люди,
то б их оцепенение прошло,
как в сказке об Уколотой Принцессе,
и на слепую стали бы смотреть
они уже прозревшими глазами:
как на почти что равную себе, —
она бы в главном сделалась понятной…
(ведь только то, что непонятно нам,
в нас вызывает страх и восхищенье, —
но оба эти чувства далеки
от жизни самой важной: повседневной,
и потому их нужно избегать,
и разве что в каком-нибудь искусстве,
дабы отвлечься от житейских дел,
ища разнообразья, ненадолго
ими с душой увлечься хорошо)…
так вот, о чем мы говорили?
да все о том же: о мирах иных,
о том, что люди, если разобраться,
по части фантастичности равны
как минимум, гомеровским циклопам,
о том, что только музыка одна
спасает мирозданье от распада,
и что любовь двусмысленна всегда
(в ее груди все чувства приютились,
и злобы подколодная змея
там вековечно и открыто дремлет,
и ревность, и предательство, и гнев,
и месть: все человеческие страсти,
питаясь от источника любви,
сдвигают музыкальные орбиты
вращения людей всех и вещей,
толкая их к великим катаклизмам),
и любящая разве доброта —
сочувствие как ко всему живому —
с присущей ей дистанцией во всем
быть может, сохраняет этот мир
в гармонии… да, музыка одна
лежит в основе всякого творенья, —
и пение той женщины слепой,
подобно лире древнего Орфея,
заставило прохожих в летний день
порядок мироздания припомнить…
как странно, что похвастаться не мог
подобным мощным действием на душу
один хоть симфонический оркестр —
а они много дали здесь концертов! —
(спешили звуки в ухо там войти,
чтоб выйти тут же из другого уха), —
поистине, мне крупно повезло,
что, оказавшись в тех местах случайно,
услышал я кондукторшу: она
сказала пару слов о женщине поющей, —
ведь были-то соседками они…
тотчас я, повинуясь зову сердца,
с трамвая дребезжавшего сошел, —
и до сих пор не только не жалею
об этом, но готов тот день считать
одним из самых лучших в моей жизни:
а было их немало у меня.
Прогулка в четырех частях
1.
Вечер на город ложится опять:
знак, что пора выходить погулять,
бьют четвертями на церкви часы:
вечного с сиюминутным весы,
вторит им в свете фонарном ручей:
он и божественный, он и ничей, —
каждый нас нудит живой водоем
вспомнить в сем мире о месте своем.
2.
Меньше по улицам ходит людей:
коронавирус, как в сказке злодей,
снадобьем страха их воли лишил
и – в одиночество всех заточил,
впрочем, не всех, и жива еще честь:
даже без масок прохожие есть, —
то ли чумной совершается пир,
то ли подменивают этот мир.
3.
Пес – черней сумерек – мимо бежит:
палка в зубах его косо торчит,
тут же хозяин его впереди:
хром, кособок, с головой на груди,
грация и соразмерность в одном,
то, чего близко не видно в другом, —
словом, и здесь возникает вопрос:
кто из них к Высшему дальше пророс.
4.
С ними со всеми и я к рубежу:
определить, кому принадлежу,
плотно придвинут, как к целому часть,
стало быть, некуда даже упасть,
но исключен однозначный ответ:
близок мне сумрак, но близок и свет, —
так в поглотившей все крайности мгле
я, как по небу, иду по земле.
Далекий друг
1. Перед закрытой дверью
Если однажды, быть может, в пути
вы пожелаете к другу зайти,
коего много не видели лет —
так получилось: вот весь и ответ —
пусть будет в этот момент ваш девиз
сделать приятелю славный сюрприз:
то есть заранее не позвонить,
чтоб тем сильнее его заключить
можно вам было в объятья его
прямо в дверях – не сказав ничего, —
и неожиданный этот визит
в вашу бы дружбу такой профицит
разом привнес – и без всяких трудов —
что вам хватило б на много веков,
но… все решила входная та дверь,
перед которой стоите теперь
вы – и по странности пару минут:
неудержимо секунды идут, —
и как песок из песочных часов,
ваша решимость уходит без слов
в старую дружбу слегка постучать,
но это может одно означать:
просто не хочет закрытая дверь,
чтоб открывал ее кто-то теперь,
хочет сегодня покоя она:
одушевленность вещей в ней видна, —
вы же… зайдите хоть завтра опять,
можете также годок подождать:
несостоявшийся этот визит
в дружбу меж вами не внес дефицит,
ибо она, как вращенье планет,
чудно свободна от встреч и от лет, —
дверь-то, как видно, смышленой была,
если свободу понять ту смогла.
2. Отложенная встреча
Если хотите вы друга
старого повидать,
ибо душа ваша просит
что-то, но – досказать, —
вот только друг переехал:
вам не узнать куда,
и встреча ваша померкла,
точно в небе звезда, —
подумать вам, может, стоит:
есть ли еще в живых,
тот, с кем вы ищете встречу —
иль он в мирах иных, —
при этом второстепенен
фактов простых расклад,
зато ваша мысль настроит
душу на новый лад, —
покажется вдруг вам странным —
кто вас о том просил? —
отныне искать вам друга
не покладая сил, —
легкость ведь правит сим миром:
легче всего в нем свет —
после него ж вашей мысли
ничего легче нет, —
и разве что вескость сути
вам придется учесть,
что, как стрелу, оперяет
в вас спешащую весть, —
и если она так важна,
то уже не беда:
где ваша случится встреча,
как, впрочем, и когда, —
закономерность я эту
часто мог наблюдать,
она меня научила
главному в жизни – ждать.
Рождественская ярмарка
Ярмарка в городе под Рождество:
детское в сути своей волшебство.
Звезды мерцают как ласковый взгляд —
близкие так меж собой говорят.
Высь, точно сцена в антракте, темна —
ждет продолженья спектакля она.
Четок рентгеновский снимок луны —
компас она в путешествия-сны.
Да и тревожащий ход облаков —
под Рождество он совсем не таков.
Нынче у неба особая стать —
стало оно как рукою подать.
Странно: в конце первой трети зимы
вы в эпицентре мороза и тьмы
плотно одеты в уют и тепло.
И на душе, как от свечки, светло.
В лицах игрушек блаженство и свет —
сладко евангельский спит там сюжет.
Ангел, Мария, Иосиф, волхвы —
тысячу раз всех их видели вы.
Но – не успели они надоесть:
может, и вправду, благая в них весть?
Или их с нами совместная грань —
только традиции вечная дань?
В общем, на данном этапе пути
смысл в инфантильности нужно найти.
Всякий немного печален конец,
пусть в нем и делу любому венец.
Только к началу спасает нас бег:
чисто оно от печали, как снег.
Детство – начало всех наших начал,
в нем наш по жизни последний причал.
Хоть мы и к старости телом плывем,
к детству глубинным сознаньем идем.
Вот только детство в аспекте таком
не назовешь инфантильным цветком:
слишком субтильно его вещество,
грубо на фоне его Рождество.
Это и шепчет любому из нас
сердца его безошибочный глас:
святости празднество не лишено,
но, как и все, преходяще оно.
Скоро, как водится, Пасха придет —
тонкая в сердце тревога войдет.
Будет тревога по званью такой,
как и рождественский светлый покой.
То и другую вместить нам нельзя:
это и есть неземная стезя.
В сущности и без каких-либо «но»:
в деле господнем так быть и должно.
Первородный грех, воочию явленный в мюнхенском метро
1.
Снова я в мюнхенском еду метро —
чую свое и людей здесь нутро.
Дух требушиный природы людской
ноздри щекочет, как в лавке мясной.
Рядом со мною старушка сидит
и – незаметно на негра глядит:
трудно под старость ей нечто принять,
что она просто не может понять.
Вот ведь какая тут вышла фигня:
славный наш негр не работал ни дня,
музыку день он и ночь напролет
слушает – и от пособий живет.
А у старушки в трудах жизнь прошла,
и у детей она трудной была:
дети ее ведь во время войны
перетрудились во имя страны.
Тут же, конечно, и русский наш брат
или еврей – я обоим не рад:
плотским уютом настолько их дух
полон, что речь их коробит мой слух.
Женщина в черном в проходе стоит,
стаей детишек проход весь набит —
как не видать за чадрою лица,
так ее детям не видно конца.
Будет их больше и больше – пока
цель поколений не станет близка:
дети ислама! нельзя напролом
взять вам Европу, но можно – числом.
Без азиатов немыслим вагон,
много детей у них – тоже закон,
но мне их облик приятен всегда,
точно в вагон с ним заходит Будда.
Что же до бомжа с бутылкой в руке —
он прикорнул слегонца в уголке —
то не такой ли шекспировский шут
нам подарил пару мудрых минут?
А под конец в полутемном окне
чертик смешливый привиделся мне.
И в тот же миг – так ужалит змея —
стало мне больно: ведь это же я!
Вот и закончен мой скромный обзор:
сколько миров продолжают здесь спор!
Сколько сюжетов явилось на пир:
что бы сказал о них славный Шекспир?
Если же чуточку их осознать
скучно с мобильником будет играть.
И вот тогда до скончания лет
вечный, как жизнь, по сиденью сосед
вас перестанет в метро раздражать.
Но ему руку не нужно вам жать:
хватит того, чтоб с улыбкой взглянуть
раз на него – и при этом кивнуть.
Может быть, здесь отношеньям предел
с теми, с кем мало у нас общих дел.
Также и боли здесь нет никакой,
что в тесной связи бывает людской.
Боль та в душе, как двулезвийный меч:
ищет он надвое душу рассечь.
Трудно с той болью по жизни идти,
а без нее вообще нет пути.
2.
Снова вечерней порой возвращаюсь, усталый, с работы.
Еду, конечно, в метро в окружении разных людей.
Время давно уж прошло их описывать в точных деталях:
в нескольких точных словах теперь нужно всю суть выражать.
Пробую: грязный старик задремав, на меня навалился.
Твердо и вежливо я от себя старика оттолкнул.
Тот, продолжая дремать, на меня еще плавно ложился
на протяженье езды раза три. Мне три раза пришлось
прочь от себя старика отфутболивать жестом привычным.
Может, хотел указать ему место я в жизни и здесь:
в мюнхенском нашем метро. И стыдился моей я указки:
кто я в конце-то концов, чтобы ближнего так обижать?
Классиков наших впитав, что любви к человеку нас учат,
двери любви на засов закрываем мы в сердце своем.
Это и есть та вина, что зовется в миру первородной.
Но не любой человек этой странной причастен вине.
Ею повинен лишь тот, кто о ней – и со страстью – печется.
Если же страсти к ней нет, то наверное нет и вины.
Хуже всего здесь лишь то, что, раз став той вине сопричастным,
вам до скончания лет не удастся ее искупить,
что бы ни делали вы. Ну, того старика я, допустим,
вовсе бы не оттолкнул. И он долго на мне бы висел
грязным вонючим мешком: разве больше бы теплого чувства
стало к нему у меня? Здесь в вопросе уже и ответ.
В сердце досаду тая, я сидел бы с улыбкою вялой,
только мечтая о том, когда мне из метро выходить.
Тот же нелепый старик непричастен вине первородной.
Знать он не знает о ней. Позавидуем, други, ему.
Сын он природы лихой. И по мне милосердна мамаша:
если уж что-то дает, ничего не желает взамен.
Наше опасней куда положение в мире подлунном:
тех, кто поверить готов, что сознанье вины, как рычаг —
разве не прав Архимед? – приподнимет людей над природой.
Став сопричастным вине, мы по лезвию бритвы пошли.
Двойной парадокс простора узкого пространства и узости пространства бескрайнего
1. Проблематика существования души в человеке
Запад для жизни хорош. Вам любой эмигрант из России
это тотчас подтвердит. Социальных здесь множество благ.
Также истории дух, начиная с империи Римской,
камень любой издает. О приличии жизни во всем
нечего и говорить. Но внимание я обратил бы
на один тонкий нюанс: посмотрите на здешних людей,
и попытайтесь найти, что зовется душой в человеке,
то, что понятно без слов, что прозрачно, как в небе лазурь.
С вами побьюсь об заклад, что такого вы в них не найдете.
Четкого нет в их душе разделенья на зло и добро.
Все это именно то, что с избытком мы в русском начале
видеть привыкли. Оно почему-то отсутствует здесь.
Но, глядя людям в глаза и единый не видя в них образ,
чувство рождается в нас, будто смотрим мы в звездную ночь.
Есть ли в пейзаже ночном хоть намек на гармонию мира?
Нет и в помине его, хоть привольно жить в мире таком!
Что за великий простор, пусть совсем непрозрачный по духу,
нас обнимает в ночи! И вот точно такой же простор
я ощущаю всегда, в узких улочках старой Европы
снова без цели бродя. Мне хотелось бы очень понять
тайну российских пространств, что в разы превосходят Европу:
значит, по духу они должны ближе и к звездам стоять.
Но порождает тоску, точно в тесной вы заперты клетке,
русский бескрайний простор. Здесь загадка и русской души.
2. В поисках главного
Есть в лицах западных людей один оттенок,
что заставляет задержать на них наш взгляд.
Так мастерский портрет, идущий за бесценок,
вдруг незаметно оживит торговый ряд.
В дотошном множестве душевных свойств пытаясь
их образ светлый и единый отыскать,
то, что душой в простом народе называясь,
из века в век нас продолжает волновать,
мы смотрим долго на старинные картины,
не в силах глаз от них пытливых оторвать,
но часто больше, чем в глазении витрины,
нам смысла в них не удается распознать.
Так точно испокон веков по миру бродим
мы в поисках Того, Кто сотворил его,
и то, что все-таки Его мы не находим,
нам представляется таинственней всего.
Когда великое, точно в обжитом доме,
в своем же собственном отсутствии живет,
жильцы его – не фотографии в альбоме,
но образы: и звездный в них пошел расчет.
И как больной приподнимается с постели,
их житие приобретает вертикаль:
она становится душою как бы в теле,
и не нужна горизонтальная ей даль.
Вот почему и европейские нам лица
умытые напоминают зеркала,
и будет вечно непрозрачность из них литься
по принципу зеркальным ставшего стекла.
Осталось только эти лица сопоставить
со впечатленьем неба в полуночный час,
и параллельно ненавязчиво представить,
как русские просторы действуют на нас,
чтоб ощутить: людскую надвое природу
здесь рассекли – как всадник саблей на скаку —
на европейскую великую свободу
и на российскую великую тоску.
3. Между двух стульев
Как человек, родившийся в России,
но уже добрую полсотню лет
в южно-немецком Мюнхене живущий:
тем самым волею судьбы познав
родного брата и насквозь и глубже,
а немцев чувством главным и шестым, —
как человек, меж стульев двух сидящий:
покинул добровольно он одних,
к другим примкнуть не может и не хочет,
но нравится ему такая жизнь, —
как человек, возможности лишенный
серьезное построить на земле:
для этого и есть у нас отчизна,
которой он давным-давно лишен,
к тому же нечего ему и строить,
зато для размышленья есть досуг, —
как человек, которому осталось
поэтому одно лишь – наблюдать
за тем, что происходит в этом мире,
точнее же, за стульями его,
поскольку для сиденья между ними
наверное, он был как раз рожден, —
итак, как человек такой, замечу:
с распахнуто-расхлябанной душой
мой соплеменник обращен на Запад,
а немца пуще всех готов обнять,
и жать его в объятиях медвежьих…
и жать, и жать, и плакать от любви,
стуча еще и в спину кулаками,
но так славянский брызжет в нем восторг
от встречи новой с племенем германским,
неважно, собственно, и в чьем лице, —
а дальше – глаз восторженно-любовных
не в силах оторвать от визави,
с ним бормотать на ломаном немецком
а главное, все пить, и пить, и пить…
но личные обсуждены все темы,
пора и о делах поговорить:
как тут взаимовыгодную сделку,
ударив по рукам, не заключить, —
так много необжитого пространства —
и в плане переносном, и в прямом —
у русских, а у немцев очень мало,
вот тут один другому б и помог, —
знакома притча о собаке вам на сене?
разве она – не русский человек,
что собственную землю обустроить
не в силах? почему? ответа нет, —
его и не было, как и не будет,
не может просто, баста, кончен бал…
все так, все так, но по какому праву
землей владеет тот, кому закрыт
путь превратить ту землю в сад цветущий?
досаду вызывает этот факт
в общенье человеческом и личном,
ну а в сверхличных связях он ведет к войне, —
вот эту, как мне кажется, досаду
я в лицах немцев иногда читал
во время задушевных разговоров:
в ней тонкий заключался и упрек —
от всех германцев и ко всем славянам, —
но тот упрек, если сказать по правде,
я в немцах никогда не находил:
я просто думаю, что быть он должен,
но не уверен, точно ли он есть.
Откровение посреди толпы
1.
Слишком пронзительный взгляд как-то странно нам
душу тревожит,
если тем более он человеком в нас послан чужим.
Дело тут даже не в том, что под кожу он нам проникает
малым подобно клещам, нарушая закон чистоты:
тот проницающий взгляд претендует в нас нечто подметить,
что ищем сами мы в нас, хоть пока еще и не нашли.
Ищем, быть может, всю жизнь мы свою изначальную сущность.
Будем и дальше ее до скончания века искать.
Это природы закон. С ним давно мы и молча смирились.
Но как же смеет тогда анонимный участник толпы
вечный канон нарушать? На глазах приговор он выносит
нам, как верховный судья. И неважно, с оценкой какой:
судит он нас, нам ли льстит. Неприятно и то, и другое.
Лучше бы сделал он вид, что ему нас вовек не понять.
2.
Нас взгляд чужой и пристальный в толпе тревожит
тем, что пытается с наскока угадать,
то, что мы сами о себе всю жизнь, быть может,
путем анализа стараемся узнать.
Но этот скорбный и приятный труд напрасен,
поскольку человеку не познать себя,
однако как он в собственных глазах прекрасен,
в себе предвечную загадку возлюбя!
И все-таки, в душе не будучи уверен,
что на вопрос о смысле жизни им ответ,
отыскан тот один-единственный, что верен,
как вера, что над мраком торжествует свет, —
он, то есть мы, со стороны подсказки ищем:
как школьник, вызванный не вовремя к доске, —
нам брошен взгляд в толпе, как милостыня нищим,
или как жемчуг, бурей спрятанный в песке.
3.
Я не однажды обращал вниманье,
что, если потрудиться и сравнить
людьми в толпе нам брошенные взгляды:
сначала женщин, а потом мужчин,
то в первых мы найдем намек бессмертный —
(неважно, он осознан или нет)
намек на пробужденье корня крови,
что расположен в людях ниже глаз:
на нем и зиждется вся жизнь земная, —
а вот каким ему случится быть:
коротким, точно бабочки паренье
над пахнущим цветком в горячий день,
иль переросшим в брачные годины
(и нет сравнений больше для него),
произошедшим еще в этой жизни,
или отложенным, быть может, «на потом»,
а то и вовсе сухо отклоненным
(но и тогда в фантазии он был!), —
короче говоря, вы в женском взгляде,
как в зеркале, увидите себя:
но не каков вы есть на самом деле,
а лишь каким хотелось бы вам быть,
поскольку в сердце спящие желанья,
(а их, как капель в море, вам не счесть)
помноженные плюс к тому на время
(непостижимо разуму оно),
размажут ваш нерукотворный облик,
в нем четкость драгоценную стерев
(таков эффект и от чернильной кляксы):
да, вам в толпе покажет женский взгляд,
что с вами, может, было или будет,
но вряд ли то, что вы, по сути, есть,
поскольку жизнь, что с женщиной едина,
не есть Нерукотворный Ход Вещей.
Иначе смотрит из толпы мужчина:
какой? в годах? подросток? иль старик?
ваш соплеменник или иностранец?
в хорошем настроенье иль плохом?
в задумчивости тихой вас не видя
иль взглядом вас пронзая как иглой?
здесь множество различных вариантов,
но вам не пригодится ни один,
поскольку собирательный есть образ
тот взгляд мужской, о коем речь идет:
смотрящего он душу не откроет,
как и того, кому он посвящен, —
да, прошлое и будущее ваше,
как ваш характер, ваша жизнь и смерть,
все это ему также интересно,
как голубь на карнизе: на него
тот взгляд от вас сейчас переместится
и все закончится, как водится, ничем…
ничем? сказать так, значит – ошибиться
и снова мимо главного пройти,
опять оставшись при второстепенном:
каков, увы! приятный женский взгляд
на фоне равнодушного мужского…
но так Нерукотворный Ход Вещей
на вас от колыбели до могилы
незрячим взором пристально глядит, —
и так ли плох уж его тонкий холод
в сравненье с животворным тем теплом,
которое вам женщина подарит,
но в коем точно соберется гниль?
а рано или поздно это будет,
и каковой случится быть на вид
той теплой женской животворной гнили —
узнаете, когда придет ваш час.
