В невинности детских восторгов и музыке первых свиданий, в безмолвье нетопленных моргов и жести больничных страданий
есть некий таинственный холод, что сказкой вдруг ожившей веет — но каждый, будь стар он иль молод, раскрыть ему душу не смеет.
То дышит в нас Снежная Фея из тьмы, как из рамы портрета, — и так же, как парка аллея, клоака им мира согрета.
И каждый, любя и страдая, дыханье то легкое знает, а добрая Фея иль злая — о том он пусть сам уж гадает.
Хотя, рассудить если строго, кого поцелует та Фея, забудет про мир и про бога, про душу и древнего змея.
Забудет про все он на свете, — и в новой, безбольной отчизне не будет он больше в ответе за все, что не сделал он в жизни.
Но лишь на короткое время уставший от вечного бега свое и привычное бремя отложит в наитии снега.
Когда ж снегопад прекратится, идти ему дальше придется, а Снежная Фея, как птица, взлетит… и назад ли вернется?
Так будет до нового снега: лишь с ним у людей вдохновенье, отвага, безумная нега — вещей прославлять нерожденье.
И кажется чуточку странным — развив до конца всю идею — что изобретатель ниббаны ни разу не встретил ту Фею.
Сквозь знойное марево юга ушел он от прелестей мира: уходит так страстная фуга от точек касанья клавира.
Как он, она минула бога, как он, она стала ничьею, — и оба похожи немного, конечно, на Снежную Фею.
2.
Только когда сверху падает снег, снизу вещей замедляется бег.
Опустевает проезжая часть, люди не движутся – чтоб не упасть.
Гаснут тревожные окрики птиц в суетной праздности стершихся лиц.
Тени деревьев: на этом снегу, но и на Стикса другом берегу
и, точно запах восходит к ноздрям, талая дымка ползет к фонарям.
Свет их как мыслей нездешних итог вдоль почерневших от грязи дорог.
Город – когда он в заснеженной мгле, вряд ли относится к этой земле,
но еще меньший, конечно, резон думать, что к небу относится он.
Снегом одет, он не спит и не бдит: Снежная Фея им руководит.
Жизнь от дыханья ее замерла, но, разумеется, не умерла.
Изгнан на время царь смерти Кощей холодом тонким незримых вещей:
тех, в коих нет первородной вины, ибо не будут они рождены.
Помыслов тьма в эту снежную ночь души людские покинула прочь,
так как те люди смотрели на снег: он и занес волевой их забег.
Правда, на время – и завтра опять вещи и люди продолжат бежать.
Глядя на тот их безустальный бег, долго им Фея не высыплет снег.
Думу начнет она думать свою: думу отнюдь не мою и твою —
думу о том, что же делать должна в мире смертей и рождений она.
Шлет непорочный она нам свой снег: мы ж продолжаем наш смертный забег.
Не остановимся мы никогда, благо! не к нам обращался Будда:
Снежной той Феи небесный жених. Впрочем, баллада моя не о них,
но, как и водится, только о нас: тех, кто на снег смотрит – здесь и сейчас.
Что, как в нас выживет то лишь одно, что нашим умыслом пощажено?
что, как во всем, что задумали мы, запах тлетворный таится чумы?
3.
Когда в зимний ранний вечер падает влажный снег, становится даже холод кладезем тонких нег.
Схож запах талого снега с телом женщины – той, которую вы любили: ей же был люб другой.
Отныне она и будет ваш двулезвийный меч: ни с нею соединиться, ни от себя отсечь.
Пусть вера, любовь, надежда в вас сгорели дотла — в душе живет благодарность: в жизни просто была
она – и на том спасибо, помнит сердце о ней, но память о той любови снежности холодней.
Стоп! разве с жизнью иначе — жизнью как таковой? бесчисленные в ней раны, в ранах же – кровь и гной.
Однако есть тайный способ раны те заживлять: наша бессмертная склонность лучшее вспоминать.
Сходным путем в холодильник вы кладете еду: ведь дольше всего хранится рыба – если во льду.
Странно: страданье и счастье лишь в минувшем – одно, и первое даже выше, точно свыше оно.
Но рано иль поздно станет прошлым все житие, — может, это и будет вечное бытие?
Вот когда больше не нужен гордый в небо побег — и небо само на землю сходит: как чистый снег.
Сужается вдруг пространство: снег, дорога, фонарь! источник в них просто чуда, как для детей букварь.
Спешите вкусить то чудо: в детство зовет оно! туда, где немного счастья всем нам было дано.
Ведь снег перестанет падать, в небо вернется синь, и Снежную Фею сменит прочая из богинь.
4.
Как беспросветны вечера на тихих улочках зимой! снежинок ласкова игра, и веет – тьмой, и тьмой, и тьмой.
Сегодня так же, как вчера: не веселей и не грустней, и будут окна до утра беззвездной полночи мрачней.
И сам собой при виде их во мне свершается обряд: в одежду мыслей… никаких мой одевается вдруг взгляд.
Как странно: если глубоко проникнуть в существо вещей, их исчезает смысл легко, как будто наш он и – ничей.
Не есть ли это дверь в стене, что из реальности земной — через вовнутрь, через вовне — ведет нас просто в мир иной?
Тот мир как отдыхов земных ковчег – и больше ничего, и из гостей миров иных там тоже ровно никого.
И если кто там и живет, то Фея Снежная – одна, нам день и ночь шлет напролет забвенье холода она.
Да, без любви и без тепла — я знаю: людям жизни нет, но разложения игла всегда ползет любви вослед.
Мне так понятна и близка любви и страсти круговерть, но как же истина горька, что холод замедляет смерть!
А это только лишь одно и хочет Фея нам сказать — нас же проймет тогда оно, когда придется умирать.
Я это начал понимать когда болезнь пришла к жене, когда ушли отец и мать, и нужно собираться мне.
С людьми ль, с богами ль – вечен спор у нас на жизненном пути, но с Феей только разговор мы можем мысленный вести.
Последний с нею диалог я начинаю на снегу — и к жизни лучший эпилог я вряд ли выдумать смогу.
Быть может, шире, чем теперь, неважно: сколько лет прожить, ту нынче найденную дверь мне не удастся приоткрыть.
Ее слегка попридержав, я ближний продолжаю путь, а снег, над городом кружа, ночную просветляет муть.
Небо
1. Синяя пристань
Слышишь, мой друг, как пред дальней дорогой сердце волнуется близкой тревогой?
ясна лазурь и опор лишена, станет нам пристанью только она:
в ней все, что было и вечно пребудет, может быть, будет, а может, не будет,
в ней суждено нам и вечно пребыть: может быть, быть, а быть может, не быть.
2. Скольжение по мечу обоюдоострому
Где в сини бледной и пустой вдали от суетно-земного все дышит чудной простотой и ощущением иного,
откуда реют облака в изнемогающем покое, как бы не слишком, а слегка благословляя все мирское,
и все стекается куда в щемящей ноте ожиданья, там… сердцу близка и чужда мысль, что за смертью нет страданья.
3. Метафизика полночи и полдня
Знаю, что много миров в нашем мире незримо сокрыто. Путь есть один в них войти: лишь телесную смерть пережив. Но, пока жизнью живем мы привычной, в иных измереньях мыслью пытливой бродить нам как будто не очень к лицу. К каждому время придет мир иной поприветствовать лично, в зеркале чувств же земных сверхземную теряет он суть. Музыка лучше всего сокровенную душу раскроет разуму чуждых вещей. А из тех, что фиксирует глаз, небо важнее всего. Как возвышенна звездная полночь! Легкий сквозит ветерок. Светит мертвенным светом луна. Звезды мигают. И все… нет, забыли пространство и время. В страшной своей чистоте они чем-то походят на храм. Но – после службы ночной, когда всеми он странно покинут. Двери ж открыты его. И колеблется свет от свечей. Впечатленье тогда от него почему-то гораздо сильнее, чем когда служба идет. И он полон вещей и людей. Но и в полуденный час, когда в теплой и чистой лазури тихо плывут облака, и отсутствием всяких опор небо опять нас манит, одновременно душу тревожа, точно давая понять, что возможности спят в бытии, знать о которых нельзя, но в которые можно лишь верить, больше: не верить нельзя, – да, здесь также великая роль неба над нами видна. Без него мы бы куклами были, что с реквизитом вещей – то есть всем, что и есть вокруг нас — разный, но жалкий спектакль для кого-то зачем-то играют. С небом нельзя вообще нам решить, есть ли в мире игра.
4. «Над вечным покоем» И. Левитана
Над вечным покоем безмолвного свода уходит земля в бесконечную даль, плывут с облаками усталые воды и дышит простором глухая печаль.
На срыве утеса худая церквушка прикрыла от ветра косые кресты: одна ты над миром, родная старушка, не зябко ль тебе – небеса-то пусты?
Лишь пара деревьев, трава да могилы, да тусклая синь над холодной рекой, лишь треск угольков, изнемогшие силы, да свода безмолвного вечный покой.
Осень
1. Октябрь
Октябрь с чернеющих ветвей тона последние смывает, и в мертвой графике живей себя природа забывает —
пока опавшая листва, дождливым сумраком томима, блестит, как мокрые дрова на декорации камина.
2. Две осени
Суровый бор стенаньем сосен читая миру свой псалтирь, встречает северную осень, как богатыря – богатырь,
и, преграждая путь к покою у всех живых существ окрест, над беспробудною рекою чернеет косо старый крест.
Но левитановская осень, она – как тихие слова, что шепчет в блекнущую просинь оцепеневшая листва,
в то время как под облаками, едва касаясь здешних мест, как Пастырь кроткий над веками, неспешно веет благовест.
3. Забвение
Осенний лес как кроткий нищий, отдав земле остаток сил, не о тепле и не о пище — но о забытьи лишь просил,
о том забвеньи же невнятном холодный дождик моросил, и мир о чем-то непонятном — да и том уж не просил…
4. Пронзительная нота
Когда застывшим полувздохом облака немеют в холоде невыплаканных синей, и парк пустой, как с многоточием строка, томит последней дорисованностью линий,
когда придуманными песнями без слов в аллеях тлеют лихорадочные листья, и остротой вдруг обнажившихся углов чернеет время, как под рембрандтовской кистью,
когда, как женские усталые глаза, ласкает в окнах ускользающая просинь, и, как от музыки безбольная слеза, ложится на душу теперешняя осень, —
тогда… душе приходит время просто – быть, и кажется, оно не может прекратиться: и ничего в нем до конца нельзя забыть, и никому в нем до конца нельзя забыться.
Эльфы и листья
В высях синих и безбрежных эльфы маю подпевали, — и от их напевов нежных листья чутко оживали.
В зное солнечных дорожек эльфы ловко танцевали, — и от топота их ножек листья жажду забывали.
В облаках купаясь чистых эльфы лето провожали, — и от взглядов их лучистых листья слабо трепетали.
В дымке ж осени холодной эльфы грустно лишь вздыхали, — и от грусти той бесплодной листья тихо опадали.
Демоны лунной полночи
1.
Как истлевшие мощи веков к трубам ангелов судной весны, проплывают гряды облаков в безотрадном сияньи луны.
Стоит чутким забыться лишь сном — в сновиденья скользят облака: словно в зеркале бледно-ночном надвигается тень двойника.
усмехается над бездной ироничней, но не чутче, чем все то, что в песне звездной обошел молчаньем Тютчев.
3.
Кровавым гноем, желтым и потусторонним, пропитанный насквозь июньский лунный диск катили бесы в полночь под истошный визг: «Отец, отец, дозволь – мы вниз его уроним!»
Вдруг мерный бой часов и колокольный звон, заставив смолкнуть в безобразных глотках крики, в оцепеневший мир вошли и вышли вон, и как же изменились бесовские лики!
Внебрачные потомки игрищ тьмы со светом, они, с собой один оставшись на один, впервые эту ночь покинули с ответом, кто же над ними настоящий господин.
Противный человек
Вот, как и вечность назад, из глубокого жерла туннеля новая горстка людей боязливо выходит на свет. Что-то в них общее есть. Может, в мыслях субтильное сходство. Может, всего только миг, что в иные миры их позвал. Каждый покинул из них обстановку столь милую сердцу. Каждый же, к счастью, забыл, чем недавно он счастливо жил. Не удалось им забыть только смутную в сердце надежду, что в незнакомых краях кто-то близкий и важный их ждет. Кто же он – тот, кто их ждет? Друг, отбрось эти праздные мысли! И о конкретных чертах тебя ждущего не помышляй! Космосом правит закон: чем возвышенней в мире феномен, тем он безвидней и лик в светоносность уходит его. Это, пожалуй, и все, что мы знаем о подлинно высшем. Также все доброе в нас лишено осязаемых форм. Музыкой тихой сквозят побуждения лучшие наши. И в основаньи у них только тонкий вибрирует свет. Нет доказательств иных насчет ждущего нас на том свете, но по-хорошему нам доказательств не надо других. Если ж, постигнув тот свет – как предельное мира блаженство — мы, как и следует, в нем пожелаем остаться навек, ибо другой вариант нам теперь даже дико представить, но, несмотря ни на что, нам придется покинуть его: то ли он так пожелал, то ли сами мы так порешили, в общем, когда это все повторится – и в тысячный – раз, и когда в тысячный раз мы не сможем все это осмыслить, то, возвратившись опять, в мир, что близок нам как никакой, будем мы так вспоминать о свиданьи коротким со светом: «Вроде бы все на мази уже было в слиянии с ним. И собирались навек мы вступить в его светлое царство. Да как назло в тот момент вдруг явился один человек. Нос он орлиный имел и торчащий вперед подбородок. Складки безгубого рта с двух сторон разошлись до ушей как бы в улыбке кривой. Хотя взгляд его был и серьезен. Очень внимательный взгляд тот мужчина противный имел. Может быть, лишь потому мы невольно и принялись слушать странные речи его. А хотелось нам только одно: прочь от него убежать. Но как вкопанные мы стояли, видя безглазой душой, как поодаль ключами гремел, перед дверьми взад-вперед дефилируя четкой походкой, первоапостольный Петр. Непонятно вот только зачем в сторону нашу смотреть избегал он как будто упорно. Это смущало и нас, принуждая и дальше внимать диким каким-то словам, вылезавшим из тонкой улыбки: так, табакерку открыв, чертенята оттуда бегут. Все говорил он о том, что увидели мы, что нам нужно, и что помимо того как бы нечего нам показать. Совесть хорошая вещь! и пора нам опять расходиться: что он имеет в виду? это нам объяснят тет-а-тет. Ну а когда все прошло, неприятный осадок остался в нас – и у всех – на душе: будто сами закрыли мы дверь к свету – в тот самый момент, как мужчину мы вздумали слушать. То-то не глядя на нас Петр стал грустно качать головой.
Черт, сидящий в детали
Наиважнейший вопрос – потому что для жизни насущный — с древних времен по сей день, как заноза, тревожит людей: черт – провокатор он есть или правит привычным нам миром? Только об этом одном Мефистофеля с Воландом спор: кроме как этих двоих даже близко в высоком искусстве образа дьявола нет, чтоб и сердце, и ум убедить. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Первый в детали сидит – и другого ему как бы места в мире, но также в мирах всемогущий господь не отвел. Видимым миром второй – и неплохо по-своему правит: также с трактовкой такой согласиться мы можем вполне. Каждый из нас подтвердит, заглянув в себя чуточку глубже, сколько чудовищ сидит в его вроде бы чистой душе: так океанская глубь, по субстанции тоже прекрасна — только лишь небо одно в этом плане мы с нею сравним — чудищ лелеет в себе, сотворить коих суша не в силах, ибо чем выше предмет, тем и двойственней сущность его. Но у одних из людей поселяются в мыслях лишь монстры, в волю не смея войти, а без воли нельзя совершать в мире подлунном дела, что чудовищ тех имя и носит. Дело, однако, все в том, что не знает вполне человек степень предельную зла, на которую в жизни способен он, при условии, что предоставится случай ему: это, как правило, власть над людьми иль одним человеком — тут и является черт, чтоб его до конца испытать. . . . . . . . . . . . . . . . . . . В браке счастливый супруг также с женщиной и посторонней может слегка флиртовать: между мыслью и волей тот флирт, как по канату плясун, грациозно, с опаской танцует, вправо и влево упасть неизбежно рискуя всегда. Вправо: когда не всерьез с нею он – понарошке – флиртует, и при раскладе любом невозможно соитье для них, а это значит – и жизнь они строить совместно не могут: в мысли общенье для них протекает, но мысль – разве жизнь? Можно и влево упасть: если прямо поддаться соблазну и совершить адюльтер – в прах счастливый рассыпется брак, и неизвестно еще, отношение с женщиной новой — будет ли прочным оно или вместе с изменой падет, съедено как бы грехом, что засело в его сердцевине. Так что описанный флирт, что по грани заветной скользя — грань та поступок и мысль – и скользя как по лезвию бритвы, первый пример есть того, как в детали наш черт и сидит, и как зависит от нас – хоть все это совсем и не просто — в мир не пуская его, в табакерке и дальше держать. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Или другой вам пример: о достойной мечтаем мы смерти, чтобы обузой не быть нам в годах никому и ни в чем. Старость, однако, идет, разрушая любимое тело: может случиться и так, что не только ходить, но и есть, что говорю? и дышать мы не сможем без помощи внешней, смерть же пока не спешит – о, страшна без достоинства жизнь! но и покончить нам с ней невозможно без римской закваски. Также и здесь черт сидит – как в детали, в старенье любом в виде вопроса в душе, на который нельзя нам ответить: лучше ли ходу вещей предоставить печальный финал или вмешаться самим, сделав то, что прекрасно, но – страшно? будем молиться о том, чтоб нас минула чаша сия! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Третий угодно ль пример? он относится к людям немногим, что, пусть хоть раз, но всерьез для себя попытались найти то, что привыкли мы звать громким именем истины вечной. Казус их всех ожидал, ибо должен такой человек — хочет того или нет – оказать уважение людям: скажем, подобным Будде, Иисусу и прочим, но жизнь не позволяет ему ради них изменить свою сущность. Верным остаться себе суть природы верховный закон, и остается ни с чем в путь отправившийся правдолюбец, истины вместо подчас обретя лишь расстройство души. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Также в истории есть много ярких и точных примеров, как в табакерке сидит абсолютно реальный тот черт, и как опасно его выпускать человеку на волю: разве что издавна он с человеком на воле живет.
Несостоявшаяся сделка с дьяволом
1. Два города
Санкт-Петербург только и Амстердам: дьяволу душу, пожалуй, продам, чтоб, когда счет прекратится годам, вместо того, чтоб к астральным судам — тенью по этим бродить городам, доступ земным ограничив родам.
Да, вдоль зеркальных каналов гулять, времени напрочь отсчет потерять, в прошлую жизнь горожан проникать, и ни о чем в мире больше не знать, как, что важнее, и знать не желать, и все, что помнил, скорей забывать, так мою новую мыслю я стать.
Вот только что со мной будет тогда, если простая случится беда: станет мне скучно, сперва иногда, дальше – надолго, потом – навсегда, но не отправиться больше «туда», как не вернуться уже и «сюда», все ли заменит мне эта вода?
Так что чуть-чуть стану сам себе мил: правильно я в этот раз поступил — в меру своих ограниченных сил тонкий соблазн я в душе победил и – сделку с дьяволом не заключил: как бы я те города ни любил, несколько раз я их лишь посетил.
2. Один город
Неотразимый в притяжении магнитном, неприложимо-чуждый суете людской, в мундире строгом, похоронном и гранитном спит этот самый странный город над рекой.
Весь воплощение линейной перспективы, так и не легшей на российскую судьбу, он телом – жизни европейской негативы, а духом – Пушкин, ясно мыслящий в гробу.
То, что ему живые люди неприятны, уже сомненьям никаким не подлежит, но значит ли, что действует закон обратный — и только к умершим его душа лежит?
А что – пусть в виде исключенья, но бывает: вдруг голос внутренний куда-то позовет, и человек квартиру в городе снимает чужом – но за всю жизнь и дня в ней не живет.
Не это ли с Санкт-Петербургом и случилось: там неживым как будто все жилье сдано, да, видно, ими до сих пор не заселилось, точно жильцам в догадку, от кого оно?
Любые чересчур возвышенные чувства несовместимы с человеческим теплом: здесь скрыта сердцевина всякого искусства, и Люцифер обмахивает нас своим крылом.
Гигантского того крыла в нас дуновенье — величия и равнодушья к богу смесь — то самое и вызывает вдохновенье, которое на нас находит только здесь.
Для смертного ему нельзя не подчиниться, но можно смысл его хотя бы осознать, а как на наших судьбах это отразится, нам, к счастью, не дано и близко даже знать.
И сделку с дьяволом расторгнет наша вера — она пришла к нам не сегодня, не вчера — что это город все-таки не Люцифера, а Пушкина, как и великого Петра.
Болезненный силлогизм
В земной и духовной жизни уже испокон веков учитель всегда в ответе за судьбы учеников.
Свободен в игре ребенок, но где-то близко отец — и кто, как не он, решает, каков у игры конец?
Бывает: отец и рядом, однако недоглядел — и случай жизни ребенка до срока кладет предел.
Но есть и обратный случай: когда отец далеко, а детям в бурях житейских и радостно, и легко.
Вот этот второй сценарий — на вид он неба светлей — одних отличает только истинных учителей.
Их ауры после смерти воистину таковы, что волосу не позволят с близкой упасть головы.
Нам это кажется тайной, но здесь природы закон — и Высшее торжествует, Низшее ставя на кон.
Примеров я знаю немало, а лучший из них – буддизм: не шло от Будды насилье, дальше – простой силлогизм.
В душе о нем каждый знает: знает – и странно молчит, будто незримая кара за ним на часах стоит.
Но там, где хоть йота страха, истины нет и следа — здесь тоже закон природы, что действует в нас всегда.
Однако нужно закончить щемящий тот силлогизм, началом коему служит обыкновенный буддизм.
Достанет пролитой крови за Новый один Завет любую реку окрасить совсем в чужеродный цвет.
Нет подле бога страданья, и пролитой крови нет — нашептывает нам сердце на тот силлогизм ответ.
