Сергей Юрьевич Борисов
Полымя

Олег с любопытством посмотрел на покупателя: неужто тоже лодку мастерит? А то и корабль! И улыбнулся своему предположению: фантазируете, гражданин, столько сумасшедших для Озерного края – это чересчур, небывальщина.

Мужчина расплатился, вернул на обритую начисто голову кепку и подхватил крафтовый пакет, куда ему сгрузили покупки. Когда повернулся, стала видна вышивка на куртке – стилизованное изображение яхты: грот, стаксель, волна и надпись по кругу «Long River Yacht Club».

Это могло быть совпадением, у Олега самого когда-то была рубашка-поло с эмблемой «Iternational Cricket Council», ну так что, где он, а где крикет? Но если вспомнить о струбцинах…

Можно было бы извиниться, остановить, поинтересоваться, но пока любопытство боролось с ложным пониманием такта, мужчина уже был за входной дверью, не бежать же вдогон.

«Да у вас от клиентов отбоя нет», – забросил он удочку, выкладывая на прилавок список того, что ему нужно.

«Клиентов бывает только мало, – с готовностью откликнулся продавец. – Хотя строить стали больше, тут не поспоришь, дома, сараи, заборы ставят. Ну, что у вас? – он взял список. – Так… так… А вот саморезов таких нет, чуть-чуть опоздали. Перед вами все подобрали дочиста, да вы видели. Вы через три дня заходите – подвезут».

«Тоже дом строит?»

«Кто? Этот? – продавец кивнул на дверь. – Не знаю. Но заказал много чего – неделю назад появился, и список у него был поболе вашего».

«Может, лодку?»

«Вряд ли. Многовато купил, чтобы для лодки. Я думаю, беседку делает, такую, в японском стиле, чтобы крыша трамплином. Модно сейчас с изгибами».

Не в полном объеме, но все равно набралось прилично, килограммов на пять. Отягощенный пакетом, Олег вышел на крыльцо и увидел чудо на четырех лапках и с хвостиком, голова набок. Мимо не пройти!

«Ты откуда такой взялся? – присев на корточки, спросил он. – Маманя твоя где?»

Щенок облизнулся.

«Шамать хочешь? Это поправимо. Это не шурупы искать там, где их нет».

Сзади скрипнула половица. Вышедший перекурить продавец щелкнул зажигалкой.

«Чье это дивное создание?»

Продавец привык слышать другие вопросы, и уж точно не в поэтическом фантике, но удивления не выказал.

«Приблудный, ничей».

«А если я его возьму?»

«На здоровье, живее будет. Только на руки не берите, наверняка блохастый».

«Это ничего, с гнидами мы как-нибудь справимся. Помоем, вычешем… – Олег повернулся к щенку: – Ты как, согласен? Вместе будем бытовать, весело и сытно».

Песик показал зубки и попытался лизнуть крохотным язычком протянутую руку.

«Признал, – засмеялся продавец метизов. – Как звать-то будете? Кличка нужна, чтобы по всей форме, а то он безымянный. Ладно, пойду, а вы заезжайте за шурупами».

«Спасибо».

«Пока особо не за что».

«Было бы не за что, не поблагодарил бы».

«Раз так, – продавец опять засмеялся, но уже аккуратно, из вежливости, – то пожалуйста».

Короткими затяжками он добил сигарету и закрыл за собой дверь.

«Шурупы… – пробормотал Олег. – В общем, быть тебе, брат, Шурупом. Не возражаешь?»

Щенок не ответил, но и несогласия не выразил.

«Тогда пошли перекусим».

И они направились к палатке, где чернобровые посланцы Кавказа, кромсали мясо, которому предстояло стать левантийским блюдом, именуемым шаурмой по-московски и шавермой по-питерски.

Олег улыбался: теперь их двое – человек и Шуруп.

* * *

«Им повезло, когда много лет назад они купили этот дачный домик. Чуть промедли, и за эти деньги им и сарая не купить. Инфляция, однако.

Об отдыхе речи не было: дача – это прежде всего труд. Конечно, можно наплевать на все, пусть зарастает, только неподходящие для этого характеры были у отца и сына. Не то чтобы они не желали выделяться на фоне помешавшихся на прополке и саженцах, просто полагали, что, коли есть земля, ее надо обрабатывать, а уж если что-то делаешь, то изволь делать хорошо.

Они были работящими людьми. Кому-то наверняка казались слишком расчетливыми, возможно даже прижимистыми, но это было не так, что могли подтвердить хорошо знавшие их люди, которых, впрочем, было совсем немного.

Если и была у них какая-то выраженная черта, то это трезвомыслие. Они всегда отдавали себе отчет, на что способны, а что им не по силам. И поступали соответственно, не гонясь за несбыточным. Поэтому не вкалывали на огороде до изнеможения, но были малярами, электриками, плотниками, каменщиками, поскольку не видели необходимости платить кому-то за то, что они, два городских интеллигента, могли сделать сами. Тем более что и платить было нечем. Полученное когда-то наследство ухнуло на покупку домика, а зарплаты сына и пенсии отца хватало лишь на поддержание относительного материального благополучия, не более.

Дачная жизнь течет по иным законам, нежели городская. И люди, вырывающиеся на день, два, неделю, месяц, на все лето из суеты улиц и клеток квартир, с удовольствием принимают незамысловатые правила дачного существования, находя в нем отдохновение от сложностей оставленного за спиной бытия. Там, на даче, нарушается привычный строй мыслей, меняются взгляды, и невозможные в городе поступки здесь становятся совершенно естественными. Так же как и вопросы, порой ставящие в тупик своей бестактностью.

Отца часто спрашивали: почему сын не женится? И что ему было отвечать? Правду? Он предпочитал отшутиться. Да и знал ли он правду?

О том же спрашивали сына, напрямую, и он тоже сводил все к шутке, уверенный, что искренностью не удовлетворить праздного любопытства. Себе же он отвечал в том смысле, что, будучи человеком ответственным, не может позволить себе такой роскоши, как брак. Потому что… Как жить? На что? И как дети? С чего им быть обделенными – хуже одетыми, не так вкусно накормленными, как сверстники, с чего терпеть бесконечные отказы?

Все – так, и все же он лгал себе. Наверное, из-за нежелания соглашаться с тем, что боится менять… ломать, крушить!.. свою налаженную, размеренную жизнь. Он не был аскетом, встречался с женщинами, делил с ними постель, но никогда не доводил отношения до черты, когда приязнь перерастает в привязанность.

Он вел честную, достойную, серую жизнь, не обращая внимания на тлеющее в душе несогласие, которое даже не пыталось вырваться наружу, но мешало, мешало, мешало!

Он никогда не делился своими мыслями с отцом: это не по-мужски – перекладывать свои переживания на плечи близкого человека. Да и не принято было в их семье жаловаться, сетовать.

Отец, страшась потерять сына, так он воспринимал перспективу появления между ними преграды в виде любой женщины, тоже избегал этой темы, никогда не побуждая сына к откровенности. Но и его не оставляло смутное беспокойство: что-то не так, что-то не так.

Так и летели дни – в заботах. Зимой – в городе, летом – на даче. Все время вдвоем.

Как-то по весне их домик вдруг покосился, словно от боли в боку. Ничего необычного или опасного – всего лишь просел фундамент.

Немного повело рамы, но не до такой степени, чтобы начали лопаться стекла. Повело и дверные косяки. Двери стали распахиваться при сквозняке.

Отец зимой болел, все чаще вспоминал давно умершую жену. К весне он так и не оправился, в таком состоянии ему было не до ремонта. А сын знал: достаточно подвести под угол дома домкрат, приподнять сруб, положить между бревнами и кирпичами фундамента доску потолще, обернутую от гниения рубероидом, и все встанет на свои места. А пока можно к торцам дверей прибить квадратики старого линолеума, и двери вновь станут держаться в косяках.

Он не стал этим заниматься: не искал домкрат, не набивал кусочки линолеума.

Он молчал, и отец молчал.

Двери открывались и закрывались. Хлопали. И казалось, что дом полон людей».

Рассказ назывался «Осевший угол», и это действительно был рассказ со всеми атрибутами жанра. И его он сохранит. Потому что есть тут что-то… Что? Бог его знает.

Борька говорит, что рукой творца водит Господь. И когда ты перечеркиваешь, вымарываешь, рвешь и отправляешь в мусорную корзину, а файл – в корзину электронную с симпатичной иконкой на мониторе, то поддаешься наущению диавола, святотатствуешь. Храни! Береги! Ибо слово твое – и Его слово. Сам Борька принципами не поступался. Каким был, таким и оставался, разве что с годами изъясняться стал вычурнее, отточил формулировки, от былой невнятицы и следа не осталось, все строго по полочкам.

С Борисом Путиловым, «дедушкой» второго года службы, Олег познакомился, когда с предписанием в кармане переступил порог воинской части, где ему суждено было дослужить оставшиеся месяцы, а их оставалось еще ох как много. Что его ждет в этом периметре, он не представлял, или боялся представить. В учебке, расположенной на окраине большого города республиканского значения, его учили на наводчика ПТУРСа, противотанкового управляемого снаряда. Но насчет своей квалификации он не заблуждался: учеба была никакая, подменяемая нарядами в караул и на кухню, бесконечной приборкой территории и кроссами по пересеченной местности. Сержанты и офицеры это воспринимали как должное, привычно роняя слова о том, что настоящие солдатские будни еще впереди, в частях, там и техника посвежее, не то что старье в боксах учебки.

«Практика есть критерий истины, – провозглашал капитан, их командир роты, стряхивая перхоть с погон. – Таков единственно верный материалистический подход».

Времена были уже не те, чтобы впрямую ссылаться на марксизм-ленинизм, поэтому капитан произвел некоторые изъятия в своем дежурном лексиконе. И это его безмерно огорчало, поскольку разрушало сложившиеся за годы обороты речи. С горя приходилось пить больше прежнего, окончательно лишая себя иллюзий и жизненных перспектив: по службе так и так не продвинуться, все, потолок, а «гражданка» страшила, куда ему там, бардак кругом.

«Все понятно?»

«Так точно, товарищ капитан!»

Прошло полгода, и недавних призывников стали рассовывать по частям, на присвоенную воинскую специальность обращая внимание едва ли не в последнюю очередь.

В тот день в часть их прибыло шесть человек – зеленых и необтесанных. С кем-то Олег ехал из учебки, с кем-то поручкался у КПП.

Они выстроились на плацу, ежась от ветра. Ждали начштаба артполка, и он вышел – показательно строгий, даже суровый, вылитый ариец.

«Бойцы!» – начал он приветственную речь, предваряющую разгон по подразделениям.

Офицеры меньшего звания, стоявшие за ним, перетоптывались и закатывали глаза.

На крыльце штаба, у дверей, стоял парень в ладном бушлате с погонами, перечеркнутыми одной полоской, – ефрейтор. Парень явно получал удовольствие от разворачивающегося перед ним действа. Он остановил взгляд на Олеге и подмигнул.

«Дубинин».

«Я!»

«Взвод управления».

«Есть!»

Так Олег оказался среди тех, кто не стрелял из пушек, но тоже по мере сил отстаивал честь полка. Правда, кадрированного, пополниться людьми до норматива ему предстояло лишь в случае начала военных действий или в преддверии масштабных учений. В мирное время три сотни солдатиков занимались тем, что поддерживали в исправном состоянии тягачи, пушки и гаубицы, имевшие издевательски ласковые названия: «Гиацинт», «Гвоздика», «Пион»… Только противотанковая пушка с длиннющим стволом выбивалась из этого цветочного ряда – «Рапира».

––

Взвод управления – всего два десятка человека – был в полку элитой. В нем числились водители «уазиков», на которых разъезжали комполка и начштаба. Плюс водитель санитарной «буханки». Плюс парнишка из Днепропетровска, рисовавший карты для офицеров и плакаты наглядной агитации, типа «Артиллерист, бей в цель!». Еще были три сержанта-связиста. Эти водили компанию с вечно сопливым представителем града Петра, выпускником техникума, то есть имевшим какое-никакое образование. Именно по этой причине он был приставлен к дальномеру, тяжеленному ящику, который таскали за спиной, а готовя к работе, устанавливали на треногу. Штуковина это была редкая, лазерная, с ее помощью определялось расстояние до разрыва снаряда. Дальномерщик выдавал метраж, офицеры вносили поправки в расчеты, и снова звучала команда: «Выстрел!». Но стрелял полк редко: раз в три месяца выезжали на полигон короткой колонной, бабахали чуток – и назад, в казармы и боксы, технику драить. То, что редко, шмыгающего носом дальномерщика слегка ободряло, потому что себя он считал смертником, приговоренным к долгим и мучительным страданиям с закономерным летальным исходом. «Там, в ящике, стержень рубиновый, – жаловался он. – От него излучение, и сколько я до дембеля «шитиков» нахватаюсь, ни один врач не скажет. Даже если захочет и знает – не скажет, потому что военная тайна. А мне потом с этим жить. Может, и недолго совсем». Олег сочувственно слушал, но отчего-то так и не поинтересовался, что это за «шитики» такие, которые так пугали его сослуживца. Сам он за все время пребывания в полку на полигоне появился один раз – сам напросился, интересно же. Так-то он был там без надобности: не его это дело – станины тягать, снаряды ворочать и на разрывы глазеть.

Тот ефрейтор с крыльца штаба, как вскоре выяснилось, занимал во взводе управления особое положение, в точности как взвод – в полку.

«Путилов! – окликнул его начштаба. – Проводи бойца. Просил, так опекай».

Вместо уставного «есть» или неуставного «слушаюсь» ефрейтор ухмыльнулся и спустился с крыльца.

«Здорово», – сказал он, подходя к Олегу.

«Здравия желаю, товарищ ефрейтор».

«Чего? Ты это брось. Не буди лихо. Ибо истина в том, что лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора».

Ответить на эту витиеватую отповедь Олегу было нечего. Он ждал продолжения.

«Путилов. Борис».

Что ж, тогда и он не рядовой Дубинин.

«Олег».

«Как тебя зовут, мне известно. Пошли?» – с этими словами Путилов вразвалочку направился к казармам, что выстроились у противоположного конца плаца.

Олег поправил вещмешок на плече и скорым шагом догнал своего проводника.

«Значит, чтобы не было неясностей… – начал тот. – Я о тебе знаю много. Гораздо больше, чем ты можешь себе представить. Почти все. Потому и выбрал. Ущучил?»

«Не очень».

«Объясню. Ты в историко-архивном учился, так?»

«Так».

«С третьего курса поперли?»

«Отчислили».

«Вот это было для меня важно, что успел нахвататься, на высшее образование целился. А за что поперли – неинтересно. За что, кстати?»

«За прогулы. И сессию завалил».

«Гулял?»

«Ну…»

«Все, проехали. Короче, у меня через полгода дембель, а здесь такое правило – сменщика подготовить. Теперь понял? В общем, быть тебе секретчиком. И считай, что тебе повезло».

В этом Путилов был прав. Действительно, повезло, и еще как. Объяснялось это тем, что секретчик регулярно бывал в городе с портфелем-«дипломатом», в штабе округа. В «дипломате» лежали сводки, докладные, рапорты и прочая бумажная светотень, которую готовили начштаба и его заместители. А доступ в город – это много! Это магазины, почта, что-то купить, кого-то встретить, передать записочку от влюбленного солдатика. Понятное дело, что человека с такими возможностями во взводе уважали, да что во взводе – в полку. Но не только за это. Путилов имел доступ в строевую часть, где решался вопрос о дне, когда срочники отправятся по домам, а тут каждый день был на вес золота, всем хотелось пораньше, и лучше – на неделю.

И еще был момент. Путилов писал письма. Только попроси! Тогда он снисходительно кивал и садился на табурет. Выслушав просителя – кому, с какой целью? – он утомленно смыкал веки и погружался в размышления. Проситель при этом не смел проявлять нетерпение, так как сам способностями к словотворчеству если и обладал, то лишь к матерному, а письмо родным о своем солдатском житье-бытье сочинить было надо. Хотя чаще письмо адресовалось девушке, которая обещала ждать, но кто ж ее знает, вдруг найдет кого-нибудь, стерва, пока ее суженый горбатится в рядах защитников Родины. Бабы, они такие! Наконец Путилов открывал глаза и начинал диктовать: «Милая моя! Сердце стонет от тоски, лишь вспомню минуты нашего прощания, твои слова, твой взгляд…» Заказчик торопливо записывал, теряя буквы, в расчете потом перегнать набело, но все равно не успевал, чертыхался и сдавался: «Помедленнее». Путилов одаривал его сердитой гримасой, однако снисходил – начинал говорить отчетливее и сбавлял темп. Закончив диктовку дежурными «Люблю. Целую. Жду встречи…», он потягивался и выдавал что-нибудь веское, вроде такого: «Перепишешь – покажи, ошибки исправлю. Грамотей! Вот ты скажи: какая беда в стране нашей на первом месте?» Проситель хлопал глазами, теряясь во множестве проблем и забот, или вообще не в силах уразуметь, чего от него ждут. «Не знаешь, – констатировал Путилов. – Невежество».

Сам он к слову и сочинительству относился с большим пиететом, за что особо ценился офицерским составом и особенно начальником строевой части, мечтавшем об академии и продвижении по службе. Путилов лепил для него рефераты, выбивая дробь из пишущей машинки «Ятрань» и заедая чай пирожками, которые исправно пекла жена «строевика». Еще он правил докладные записки, путано, да к тому же как курица лапой, написанные начальником штаба. Даже командир полка обращался к нему в преддверии знаменательных дней – особенно 19 ноября, Дня ракетных войск и артиллерии, чтобы получить накануне праздника напечатанную речь, в которой было в меру патетики, красивостей, положительных примеров и уверенности в будущем.

«Учись, – наставлял Олега его опекун. – Слово – великая сила. Кто владеет словом, тот властвует над людьми».

Своим примером Борис Путилов доказывал бесспорность данного утверждения. При этом не зарывался и не наглел, памятуя, вероятно, о том, сколь печальным был конец многих властителей: народу только размахнуться, а уж он ударит! Так что панибратства с офицерским составом ефрейтор Путилов себе не позволял, а в отношениях с сослуживцами проявлял минимум заносчивости. Вот почему в штабе сквозь пальцы смотрели на то, что секретчик разгуливает по своей комнатенке в тапочках, а его кирзачи, свесив голенища, грустят в углу. И никаких портянок, только носки! И во взводе ему многое прощалось, даже отсутствие в его речах матерщины, тогда как во взводе без этого не обходились, а многие матом вообще разговаривали, проявляя подчас впечатляющую виртуозность. Да что там, Путилов даже «погоняла» не имел! У всех других были, как правило, образованные от фамилий или оттолкнувшиеся от них: Бубнов – Бубен, Кучеров – Извозчик, Дубинин… тут можно и не будить фантазию – Дуб. Ну к этому Олег был готов, вариантов не предвиделось. Общение с Путиловым, однако, заставило задуматься: дембельнется Борька, он займет его место, и что, исчезнет кликуха? Не факт, потому что одних вояжей в город для стати и уважения маловато будет.

«Пиши! Пробуй!» – говорил Борька, развалившись в продавленном кресле, прикрытом рукодельным ковриком в технике пэчворк, искусно сделанном все той же супругой «строевика».

Олег косился на него, покусывал ручку и вновь склонялся над формулярами – пачка незаполненных была еще высока, а сделать надо, после обеда Борьке их в город нести.

-–

Ближе к весне, когда солдатики-первогодки – «дедушкам» не пристало – вовсю крошили слежавшиеся сугробы, которые сами же за месяц до этого превращали в кубы и параллелепипеды, ровняя грани и выводя плоскости, Путилов все свои обязанности окончательно свалил на рядового Дубинина, которому тоже грозило обидное звание «ефрейтор».

Дембель был неизбежен, как победа коммунизма. Так говорили прежде, до развенчания мифов об этой общественно-экономической формации. Сейчас обходились без сравнения, оставив только «неизбежность». Отметив переправленной через забор бормотухой 100 дней до приказа, «деды», ставшие дембелями, начали активно готовиться к увольнению в запас: обшивали парадную форму шнурами, золотили шевроны, серебрили аксельбанты и, конечно же, мастерили дембельские альбомы.

«Китч!»

Такой ярлык вешал на результат их стараний секретчик-интеллектуал Путилов. Подобной чушью, оскорбляющей человека мыслящего, Борька не занимался.

«Ересь!» – добавлял он и отправлялся в хлеборезку, где его ждали горячие булочки. Специально для него их пек прижившийся в столовой парень с Белгородчины, который никак не мог определиться, какую из оставленных на гражданке девиц одарить вниманием по возвращении из армии, и нежные послания слал всем троим. При этом эпистолярным жанром хлеборез не владел совершенно, и потому зависимость его от Путилова была крепчайшей. Тот этим, естественно, пользовался, определив заказчика в категорию VIP-клиентов и присвоив ему вполне литературный псевдоним – Эпистол. Звучало оно, правда, несколько двусмысленно, из-за чего Борька употреблял его лишь в разговорах с лицом доверенным, то есть с Олегом.

Как-то, уминая принесенные из столовой булочки, Олег сказал:

«Вот вернется он домой, Эпистол этот, весь в галунах, значках…»

«И нашивках, – подхватил Путилов. – И будет рассказывать про пушки, разрывы, и что раз чуть не погиб: офицер-салага с цифирью напутал и снаряд не туда полетел. И как жахнет!»

«Наврет с три короба, – согласился Олег. – Что ж ему, про хлеборезку былины складывать? Но я не о том. Встретится он со своей кралей и ни бе ни ме. И получит от ворот поворот. А виноват ты, Боря, что ей Эпистол совсем другим видится. Ты его, можно сказать, сочинил, такого трепетного, тоскующего, томного, а она поглядит-послушает – бычок бычком».

«По-твоему, тут Пигмалион в действии? А я – профессор Хиггинс? И полковой хлеборез – реинкарнация Элизы Дулиттл?»

«Так складывается. Но у Бернарда Шоу все кончается любовью с морковью, а здесь благостного финала не будет».

«И ты меня в этом обвиняешь. Еще ничего не случилось, а уже собак вешаешь».

«Ты сам о силе слова говорил».

«Говорил, не спорю. Но преувеличивать эту силу тоже не стоит. И с Эпистолом будет по-другому. Приедет, пройдет вразвалочку, напоет о своих подвигах и затащит девку в постель. Хоть одна из трех, а не устоит. И будет ей не до солдатских посланий, какой бы образ они ни рисовали. Потому что замуж хочется и тело просит. А письма она хранить будет и когда-нибудь дебелой бабой, уложив спать детей и пьяного мужа, достанет их распаренными от стирки руками, пробежит глазами и всплакнет. И станет ей хорошо, потому что письма эти – доказательство, что и в ее жизни было что-то светлое, совсем как в книжках. Так что не надо мне дело шить. Вдруг я не обманщик коварный, а самый что ни на есть маг и чародей».

«Складно поешь. Только мы никогда не узнаем, что из всего этого получилось, – подбросил ледка на огонь Олег. – Адресок у Эпистола, небось, не возьмешь?»

«И свой не дам. А его потеряю, если навяжет».

«Да вы циник, товарищ».

«Прагматик, Олег, прагматик. Мне что, его анекдота хватать не будет?»

Они засмеялись. Своим любимым и, похоже, единственным имеющимся в его распоряжении анекдотом Эпистол заманал всех. Очень коротким, в одну строку: «Мама, не бросай меня в колодец, я буду есть кашу… ашу…ашу…» И вроде можно улыбнуться, но не на десятый же раз! А Эпистол так радовался, так хохотал, что ему хотелось вмазать.

«Я, Олег, обманывать готов, обманываться – ни за что. А вообще, интересный поворот рисуется, зачин. Может рассказ получиться. Ну, с Эпистолом. Возьму – не возражаешь?»

«С чего мне возражать?»

«Это же ты вопрос задал: что будет, если?.. А с этого вопроса все начинается – и рассказ, и роман».

Олег поднял руки:

«Тебе виднее, о великий. Познания твои обширны, и не нам, сирым…»

Путилин решил не обижаться на подначку:

«Язвишь? Нет, чтобы самому взять и написать на досуге эссе, рассказ, а то и повестушку, авось что и сляпается. А ты даже писем не пишешь, а ведь есть кому, не сирота казанская. Чего смурнеешь? Ладно, не буду. Ну так что, беру завязочку?»

«Да на здоровье!»

К созданию рассказа с Эпистолом в главных героях Путилов приступил сразу после обеда, на сытый желудок. Дул на пальцы, откладывал ручку, снова сгибался над тетрадкой. Уложился в два дня. Перепечатав на «Ятрани» под копирку в четырех экземплярах, спросил:

«Прочитаешь?»

«Когда опубликуют», – брякнул, не подумав, Олег.

Путилов насупился. Он писал рассказы и рассылал их по журналам. И все безответно, лишь раз получив отповедь на редакционном бланке, мол, извините, не подходит, но старайтесь, юноша, ибо тот обрящет, кто ищет. Поэтому неосторожная реплика Олега была болезненной.

«Извини, Борь, – дал отступного Олег. – Давай. Конечно, прочитаю».

«Обойдешься!» – отрезал старший секретчик, вкладывая экземпляры в конверты. Их он упрятал в портфель, потеснив докладные и рапорты, после чего отправился с визитом в штаб и на почту, хотя вернее сделать рокировку: на почту и в штаб.

Два месяца спустя, когда до дембеля Путилову оставались сущие крохи, он, вернувшись из города, ворвался в «секретку» и воздел над Олегом руку. В руке был журнал в пестрой обложке.

«Не верил? А накося! И гонорар обещан. Но не в деньгах суть. Напечатали!»

«Поздравляю, – со всей искренностью, ничуть не лукавя, сказал Олег. – Дай почитать».

«Ага, интересно? А не получишь».

Борька шастал по комнате, разгоряченный, суетливый, и вдруг остановился – опомнился:

«На».

Олег взял журнал. Средней толщины, желтоватой дешевой бумаги, на скрепках. «Столица». Незнакомый, но в последнее время их много появилось, потому как ветер перемен, открытость, бесцензурность.

Открыл. Пролистал. Нашел. Рассказ назывался «Эпистолярный жанр». Текст предварял эпиграф: «Блажен муж, сотворивый сие», – перефраз названия новеллы Эдгара По. Далее шло собственно повествование об Эпистоле-хлеборезе, хотя у героя рассказа было более благозвучное прозвище – Резчик. И кончался рассказ так, как представлялось Путилову, а не английскому драматургу Шоу: вечер, кухонный стол, на нем пачка писем, роняющая слезы женщина, а за стеной сопящие во сне дети и храпящий с перепоя муж. Такая вот обычная семейная жизнь, в которой было счастье.

Олегу рассказ не то чтобы не понравился. Сюжет нормальный, но как подано… Путилов грешил многословием – с одной стороны, и штампами – с другой. Он менторствовал, разъяснял и поучал, однако эти очевидные недостатки в редакции сочли несущественными, поскольку рассказ в целом был обличительным: вот как живем, тупо и грязно, во лжи и убогих мечтаниях. Очень своевременный текст.

«Супер! – высказался Олег, возвращая журнал. – Добился своего!»

«Капля камень точит. – Путилов любовно огладил ладонью обложку. – Солидное издание, и люди там серьезные, они абы что не возьмут. Это признание, понимаешь? И это, – он поднял журнал, как Данко факел, – только начало».

В тот момент дослужившийся до младшего сержанта секретчик кадрированного полка окончательно определился с жизненной колеей: теперь он знал, куда идти, и поступь его будет тверда.

Вскоре был подписан приказ, и ранним субботним утром Путилову – естественно, первому во взводе управления – предстояло отправиться уже не в штаб и не на почту, а на вокзал. Билет на поезд до Москвы уже лежал в его кармане – и не в плацкартный вагон, в купейный! А там пересесть на электричку, и… встречай, малая родина, здравствуй, Фрязино!

Накануне отъезда Путилов, как полагается, проставился, пожелав дембелям, собравшимся после отбоя в каптерке, скорейшего отбытия. Даже хлебнул за компанию плодово-ягодного.

Утром его до КПП провожали двое: опечаленный начальник строевой части и Олег. Неискренне пожелав дальнейших успехов, «строевик» отправился по своим делам, а Путилов, хлопнув Олега по плечу, прикрытому погоном, разразился прощальной речью:

«Не ссы. Будет и на твоей улице дембель. Ты с офицерами помягче. Ищи консенсус. Слово паршивое, но верное. Стань им потребен. Пиши! Они этому не обучены, а у тебя как-никак два полных курса. Ты же гуманитарий! «Строевику» особо помогай, он человек нужный, и пирожки опять же. Полгода промелькнет – через него подберешь себе замену, воспитаешь в традициях. Во взводе веди себя без гонора, базар фильтруй, чтобы без фени и мата, а то прилипнет, не отмоешься. И ключ от библиотеки не потеряй».

Они обнялись.

«Пошел я».

«Счастливо».

«Увидимся».

Адресами и номерами телефонов они обменялись. Хотя это ничего не значило. Солдатская дружба сплошь и рядом оказывается хрупкой, и никакой пастой «ГОИ» ей блеск не вернуть, это же не пряжка на ремне: подул вольный ветер гражданской жизни – и нет ее. Но Олег был уверен: с Борькой они еще встретятся. И не только потому, что от пристоличного Фрязина до Москвы рукой подать, земляки почти. Было у Олега подозрение, что не обойтись без него Борьке: если не свернет никуда, ему попутчик потребуется. Или поводырь.

Солдатик у проходной козырнул покидающему часть дембелю. Путилов, обычно сторонящийся любой обрядовости, на сей раз тоже подвскинул ладонь к виску.

Вдруг остановился и сказал:

«Между прочим, Давид Самойлов был ефрейтором. Хороший поэт. Фронтовик. Недавно умер», – и ушел, цокая титановыми подковками по щербатому асфальту.

Олег вернулся в их комнату в штабе… в его комнату. Отныне он был здесь полновластным хозяином. Стащил сапоги, подтянул носки, сунул ноги в тапки и развалился в кресле.

Стол перед ним был завален бумагами и скоросшивателями. На тумбе, готовая отозваться стрекотом, ждала пишущая машинка «Ятрань». И дела ждали. Но все это было не к спеху.

За последнюю неделю он накидал воодушевленному Борьке с десяток сюжетов, но один припас для себя. И даже не сюжет, а так, эскиз.

Он достал из ящика стола тетрадку, открыл, взял ручку и написал: «Продолжение».

«Патроны лежали тесными рядами. Жизнь дремала в них. Желто-зеленые бока не знали прикосновения человеческих пальцев, их делали механизмы. Но когда теплые руки коснулись их, это был знак, что скоро наступит пробуждение – и будет жизнь, короткая, яркая.

Патроны брали по одному и втискивали в рожок. Тому, что оказался сверху, предстояло первым войти в этот сверкающий мир и первым покинуть его.

Передернули затвор. Патрон устремился вверх, где его тут же зажало в стальных оковах. Потом был удар, взрыв, лязг.

Еще дымящуюся гильзу выбросило наружу. Она звякнула о камень и скатилась на песок.

Краток был миг его жизни, но патрон родил пулю.

Обессилевшая в полете, она вонзилась в тело чуть ниже плеча, пробила мышцу с вычурным латинским названием и направилась к сердцу. Словно в раздумье, она замедлила ход у ритмично пульсирующей стенки, затем прорвала вздрагивающую ткань и вползла внутрь. И умерла. Движение было смыслом ее существования.

Потом были похороны. Без речей, слез, прощального залпа. Из карманов убитого вытащили документы, сигареты, спички. Больше ничего стоящего не было, только какие-то фотографии, их оставили.

Тело завернули в плащ-палатку. Воронка оказалась маловата, у трупа подогнули колени. И засыпали куль землей пополам с пылью. В изголовье холмика положили булыжник.