Сергей Юрьевич Борисов
Полымя
– Пожалуйста, – сказал он.
Мужчина сел напротив. Из вещей у него была небольшая сумка, из дорогих, из натуральной кожи, легкая потертость лишь подчеркивала ее стильность и цену.
Олег напрягся. Гляди-ка, гражданин-то не беден. Мало сумка, еще и рубашка, пиджачок, все фирменное, из бутиков, тут провинциальной «элегантностью» и не пахнет. И часы из швейцарских мануфактур, они богатых всегда выдают. Еще их очки выдают, но очков мужчина не носил.
Поезд дернулся, тронулся.
– Похоже, вдвоем будем, – сказал мужчина, собрав улыбкой морщины у глаз.
– Похоже на то.
Следующий вопрос попутчика был из разряда обязательных:
– В Москву?
– В нее, родимую. И вы туда? Или дальше?
– Дальше – это потом.
– Я так понимаю, – ухмыльнулся Олег, – в монастыре побывали. Ощутили, так сказать, дыхание вечности. О ней и задумались. А такие мысли быстро не отпускают.
– Посетил, а как же… – Улыбка на лице мужчины стала шире, морщины – мельче. – А о вечном задумываться полезно не только в монастырских стенах.
– Болезненно это.
– И это бывает – как подумаешь, представишь, но снести можно, даже полезно иногда.
– Бодрит?
– Вдохновляет. – Попутчик так и не отпустил улыбку с лица, несмотря на попытку Олега ее стереть. – Да, и позвольте представиться, а то неудобно как-то. Алексей Николаевич Воронцов.
Вообще-то Олег не прочь был остаться безымянным, но уж коли так вышло:
– Олег, – и этим ограничился.
Руки для пожатия Воронцов не протянул, что Олега порадовало: с чего бы им ручкаться? Зато есть другая идея…
– Может, за знакомство, Алексей Николаевич, вы как?
Ответ прозвучал без паузы и раздумий:
– А чего ж? Сейчас о посуде позабочусь. Спрошу у проводницы. Не откажет, такая милая дама.
Воронцов вернулся через пару минут, прищепив пальцами два стакана. В другой руке у него была шоколадка.
– Вот. И закусить.
– Винегрет – тоже подходяще, вроде еще не заветрился, – сказал Олег. – И вилки есть.
Он достал из пакета упаковку одноразовых вилок, а заодно и хлеб, пожалев мимоходом, что не осталось колбасы. А вот о крекерах не пожалел, черт с ними, с изжогой вместе.
Взглянул на бутылку: маловато на двоих… Но плеснул попутчику щедро.
– Ну, Алексей Николаевич…
– За знакомство, – подхватил Воронцов. – И за все хорошее. Только…
Олег приподнял брови.
– Я только губы помочу. Вы уж извините. Не могу себе позволить. И хотел бы, а не могу.
«Что ж тогда сразу не отказался?» – подумал Олег, злясь, что столько водки пропало в чужом стакане, ну зато больше не пропадет.
– Здоровье не позволяет, – развел руки Воронцов.
– Сочувствую. – Олег протянул стакан. – Тогда и за знакомство, и за здоровье.
Звякнуло стекло о стекло.
Водка пошла легко, даже легче, чем прежде. Потому что хорошая и ко времени.
Воронцов действительно не позволил себе, лишь обмакнул губу, провел по ней языком.
– Печень? – поинтересовался Олег, пододвигая к Воронцову корытце с винегретом.
– Нет, спасибо… Она самая, печень. И еще набор болячек, так что я шоколадом подлакирую. Люблю сладкое, и ведь тоже не советуют, а я отказаться не могу. Слаб.
– Все мы слабаки, – кивнул Олег, – не в одном, так в другом. Ну, ваше право. Мое дело – предложить, ваше – отказаться. А я закушу.
Он распотрошил упаковку, достал вилку и склонился над корытцем – и оценил: вполне, даже очень вполне, а то бывает, словно пылью присыпанный.
Оторвался, налил себе еще, сказал без извинений:
– Вас обделяю, Алексей Николаевич.
И снова пошло легко.
Олег еще ковырнул вилкой винегрет, но больше не хотелось.
– Значит, в монастыре побывали… – сказал он, по достоинству оценив деликатность Воронцова – сам не полез с расспросами, отдал инициативу. – Понравилось?
– Да разве там может не понравиться? Красота, тишина…
– Что-то особой тишины я там не обнаружил.
– Тоже были?
– Ну да, сегодня и был. Потолкался.
– Случайных людей там много, – согласился Воронцов и тем словно обвинил Олега, что он и есть такой «случайный». – Хотя каждый за своим приезжает, так что о случайности тут все же говорить не приходится. Кто-то – поклониться, кто-то – за советом, а кто-то – так, из интереса, все-таки место историческое, а что еще и намоленное, так это не всем важно, а кому-то и неважно вовсе. Но есть те, для кого именно это – святость, намоленность – превыше всего. Вы попробуйте им сказать, что не возлюблено оно Господом, что не целовал Он его в макушку, что это всего лишь камни, стены, купола, коих на Руси тысячи, и вас не поймут, даже не пытайтесь.
– Я и не собирался, – заверил Олег. А «коих» ему понравилось, это хорошо, грамотно. – И не собираюсь.
– Это правильно. Кто сознает, почему он в Пустыни оказался, для чего, тому чужие слова ни к чему, а остальным не объяснить, и тут любые слова напрасны.
– И какова пропорция?
– Я думаю, суета это – считать да подсчитывать, сколько тех и этих и кто зачем приехал. Главное – приехали. И многие туда еще вернутся. И те, кто приезжал из любопытства, приедут уже за другим – в надежде на благословение и милость Господню. Такое это место – с притяжением.
– И вас притянуло?
– И меня. Я ведь тоже из «случайных». В первый раз, три года назад, меня там многое задевало, коробило, те же женщины в платках.
– Так ведь правило есть, нельзя простоволосой.
– Я о других. Ведь знали, где окажутся, а все равно в джинсах и бриджах. Для таких у монастырских ворот платки в коробках – видели, наверное, это чтобы на талии затянуть и запахнуться. Они, конечно, не спорят, запахиваются, и по двору ходят степенно, и в храме чинно себя ведут, но потом, на выходе, юбки поддельные снимают, а под ними джинсы и брючки. И пойдут себе дальше – не такие, какими на монастырском дворе были, а прежние, как утром, как вчера, как неделю, месяц, год назад. Какими были, теми и остались, ничего в них не поменялось, могли и не приезжать. Ох, как же раздражали меня эти женщины!
– Не мудрено, – поддержал Олег. – Тоже глаз кололи.
Воронцов посмотрел внимательно:
– А потом я понял: гордыня это, бесы меня смущают. Гордыня потому и грех тяжкий, что ему предаваться лестно, считать себя умнее других, тоньше, лучше. Сидеть повыше, на облачке, и оттуда, небрежно так, штемпелем по темечку. Возвышает это – быть судьей, когда вокруг сплошь подсудимые. Одно досадно, что вердикты твои им безразличны. Но даже от этого можно получить удовольствие, если сказать себе, что не доросли, им как ни толкуй, все одно не дотянутся. Когда понял я это, легко мне сделалось. Ведь это тяжкий крест – судить. А я и не должен, права не имею. Оттого и легко, хоть воспаряй к тому облачку, только уже не для того, чтобы слюной брызгать.
– Смирили, значит, гордыню.
– Не совсем, – открестился Воронцов, причем буквально – осенив себя крестным знамением. – Вот я сейчас с вами разговариваю, а сам себя спрашиваю: не много ли на себя беру? Вроде как поучаю. А это все из той же корзины, одного поля ягоды. Как считаете, не заношусь?
– Я бы и не позволил, – сказал Олег, снова берясь за бутылку. – Ни поучать, ни занестись.
– Вот спасибо.
– Да не за что. За что пьем, Алексей Николаевич?
– Ну, о вере мы уже поговорили. О любви вроде как не по компании. Тогда за надежду?
– Которая юношей питает? Не возражаю. Я против Пушкина не ходок.
– Это не Пушкин. Был такой поэт, Глеб Глинка, уже в XX веке. Взял строчку у Ломоносова, где про науки и надежды, чуть повернул и сочинил свое.
– Да вы филолог!
– Ни в коем случае. Просто понравились стихи, вот и запомнил.
– До последней строчки? Прочитайте!
Воронцов выпрямился, оторвав спину от стенки купе и посерьезнев, словно иначе к поэзии и подступаться нельзя.
Надежд сомнителен приют.
Надежды юношей питают,
Отраду старцам подают,
Но все же постепенно тают.
И, наконец, на склоне дней
Вдруг понимает человече
Тщету надежд, тщету идей.. .
«Иных уж нет, а те далече»,
В очках и при карандаше,
Пред выкипевшим самоваром,
Он размышляет о душе,
О временах, прошедших даром.
Подобно самовару дух,
Быть может, так же выкипает?
Ну что же, не ругайтесь вслух,
Ведь в жизни всякое бывает.
Читал Воронцов хорошо, вдумчиво и с чувством, без подвывания а-ля Бродский и ложной евтушенковской многозначительности.
– Хорошие стихи, – одобрил Олег. – С подковыркой.
– Хорошие стихи все с двойным дном, – кивнул Воронцов. – Вот за надежду и выпейте.
Олег поднял стакан:
– Ну, за нее. И за сбычу мечт!
Выпил. Покатило, как вода.
– А у вас есть мечта? – спросил Воронцов.
Олег удивился:
– Как же без этого? И не одна.
– А сокровенная? Я не хочу показаться бестактным…
Олег великодушно махнул рукой: мол, оставьте эти реверансы.
– Есть и сокровенная, она же главная. И знаете, Алексей Николаевич, в чем ее прелесть? Она несбыточная!
Скрипнула, откатываясь, дверь купе. Проводница окинула их взглядом:
– Чай будете?
* * *
К крыльцу разрушенного храма вела извилистая тропка.
– Здравствуй, Слава. Насилу тебя нашел. – Участковый сел рядом на щербатую ступеньку. – Как же ты учудил такое?
Васильковые глаза Колычева испуганно распахнулись.
– Что я не то сделал, дядя Игорь?
– Да все не то. И не так.
Славка ждал продолжения, а Егоров не знал, где найти слова, как растолковать, что нельзя так, нельзя!
– Ты зачем озерцо отравил?
Брови Колычева сошлись домиком.
– Я?
– Ты, кто ж еще?
Славка заморгал быстро-быстро, покраснел, но ответил:
– Озера нет – людей нет – мусора нет.
Иногда участковому казалось, что Колычев придуривается. Вот и сейчас: испуг, недоумение, возмущение. Понятные эмоции, и каждая будто синим штампом на лбу. Все, как у обычных людей.
– Так-то оно так. Только озеро жалко.
– У нас большое есть.
– Ну ты еще его загуби!
– Зачем?
Вроде бы и просто с ним, со Славкой, а тяжело. Наказать надо, а как накажешь? Как с ним вообще? А ведь участковый для того выше других и поставлен, чтобы по углам разводить, где хорошо и где плохо. Только исключения имеются, и Колычев это исключение и есть. И наказать его – это как ребенка отшлепать за поломанную игрушку, которой и положено быть сломанной. За такое пожурить можно, а наказывать – глупость. Стращать – подлость.
Егоров достал платок, промокнул лоб. Вот же день какой, а начинался как рядовой.
-–
С утра пораньше он отправился на рыбалку. Взял термос, пару бутербродов, перекусил на воде, а все равно проголодался, так что завтрак по возвращении был мало поздний, так еще и плотный.
Он покрывал сметаной оладушки, отпивал понемногу чай из кружки с синим гжельским петухом, когда мать, воротившись со двора, присела напротив, положила руки на стол и сказала:
«Тут вот чего…»
Ну, ясно. Во дворе перекинулась словом с кем-то из соседок и теперь готова преподнести новость сыну. На прикуску. Мало ему оладушек.
«Тут вот какое дело…»
К новостям, что приносила мать, Егоров относился серьезно. Должность обязывала быть в курсе. И пускай это были слушки да слухи – до сплетен мать не опускалась, а старушек-кумушек за них корила, – но порой среди этой мешанины попадалось что-то действительно важное. Вот хотя бы, что заезжие москвичи дурную травку высадили, ему рассказала мать, а ей донес кто-то из подружек. Ничто не могло укрыться от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей. Хорошо сказал Михал Юрич! Прямо как в наставлении по созданию агентурной сети, то бишь группы осведомителей, работающих не за страх, а за совесть, и наилучше всего, если по личной инициативе. Такой боевой отряд у Егорова был. Состоял он преимущественно из деревенских старух. Мужья, у кого имелись, тоже принимали посильное участие. И люди среднего возраста старались соответствовать. Поэтому для Игоря Григорьевича Егорова не было секретов в жизни вверенных ему населенных пунктов: его все знали и он все про всех.
«Тут такое… – Мать все никак не могла решиться. – Слава Колычев…»
«И что Славка?» – проглотив очередной оладушек и облизав губы, поощрил он.
Мать мялась, потому что, очевидно, опасалась навредить парню. Но и смолчать не могла, все равно сын узнает, так уж лучше от нее, в случае чего она сгладит, прикроет, защитит.
«Только ты, Игоряша, с ним помягче».
-–
Вот, говорят, не живет деревня без своего куркуля, горького пьяницы и дурачка до кучи.
С богатеями в Покровском было туго. Зажиточные семьи, да, имелись, это где отцы в больших городах работали, а домашним деньги присылали. Людей же без натяжек состоятельных не было. Это если не брать в расчет дачников, откупивших дома, те кошельки имели пухлые. Но дачников в Покровском было немного, а в Полымени вообще на пальцах счесть. Это у райцентра от приезжих не протолкнуться, но от него сюда пилить и пилить, да по грейдеру, кому такое в охотку? На недельку в отпуск – еще туда-сюда, а чтобы с мая по октябрь, да с домом, который забот требует, это перебор, с этим лучше где-нибудь у асфальта притулиться.
Хотя… Есть богатей в округе. Настоящий. Владелец усадьбы на полуострове. Но его фазенда в стороне, и хозяин ее только три раза наезжал, о том участковому «отрядные» донесли. А так, пока дом строился, забор городили – к скиту теперь не подойти, – всеми делами не хозяин, а его человек заправлял. Вот он в Покровском появлялся – и в магазин захаживал, и чтобы с местной властью познакомиться. Он же с рабочими рассчитывался. А бригада была справная, откуда-то из Белоруссии, споро работали, умеючи. Местные мужики тоже виды имели, подкатывали, а бульбаши: «Нет, мы сами». Хорошо еще, что пиломатериал не привозной был, на месте брали, в Покровском, уже хлеб, пусть и горбушка. Покончив со строительством, уехали мастера в свое Полесье, и как вымерла усадьба, только сторожа через месяц меняются, и все затворники, носа в деревню не кажут. И зачем тогда, спрашивается, строили? Чудно. Ну и ладно, и хрен бы с ней, с усадьбой, с олигархом этим. Не видели его, не знаем, и потому не в счет он. Нет у нас богачей, и все тут.
С горьким пьяницей тоже не складывалось. Мужское население, понятно, позволяло себе, и разгулы случались, и до мордобития доходило, но как проспятся, рассолом чумные бошки промоют, опять люди как люди. Женщины спиртного тоже не чурались, но что характерно, с шумными посиделками не усердствовали: схлестнутся, поорут, могут в космы вцепиться, а там и разойдутся, ну или растащат их.
Пожалуй, только Тютелин подпадал под это определение. Хотя и он не полностью, поскольку совсем уж пропащим алкашом не был: человеческого облика не терял, под заборами не валялся, его вообще было мудрено на землю сбить, даром что хромоногий, на протезе.
Ногу Тютелька потерял на лесосеке не по своей вине. Всех деталей участковый не знал, не стал допытываться: то ли цепь на бензопиле разлетелась, то ли водила челюстного лесопогрузчика не тот рычаг дернул… Какая разница? Без травм на лесосеках и пилорамах никогда не обходилось.
По факту Тютелин получил инвалидность и протез в придачу, и что характерно, не деревяшку какую-то, а вполне себе аккуратную вещь. Тютелька как протез утром прилаживал, так и шлялся по деревне целый день. Со стороны и не понять, что у него одну ногу по колено оттяпали, почти не хромал, что твой Маресьев. Балагурил напропалую, а вот как работник был мало кому интересен. Какая-никакая халтурка, правда, ему перепадала: молотком постучать, крышу поправить, колодец почистить. Но в том беда, что срывался Тютелин регулярно, особенно если деньги вперед давали. Поэтому со временем подработки убавились почти до нуля. Что оставалось? Пенсия. Только на эти крохи и прожить-то мудрено, а прожить с рюмкой и вовсе невозможно. Хотя ни жены с детьми, ни родителей, заботиться не о ком, тратиться не на кого, только на себя – наливай да пей. Ну так ведь и о нем позаботиться было некому.
Жить надо и выпить хотелось, поэтому Тютелин браконьерил. Была у него пара сетёнок, и лодка была, хоть и без мотора, но крепкая. Рыбу Тютелька, посмеиваясь и важничая, продавал дачникам. Те как ни старались со своими дорогущими удочками и кевларовыми спиннингами, как ни штудировали наследие Сабанеева, того самого, что написал толстенный труд про жизнь и ловлю пресноводных рыб, а все равно без улова оставались, сорным подлещикам и годовалым щучкам радовались. Потому что в этом деле теории мало – практика требуется: на зорьке забрасывать или под вечер, к тростецу или на глубину, со дна ловить или с полводы, как прикармливать, как приваживать, что насаживать и когда подсекать. Много в этом деле тонкостей, и ни одной лишней. Так что навык нужен. Или сеть.
С сетями, конечно, тоже все непросто, однако тут Егоров специалистом не был. Случалось, по молодости ставил плетенки, но как форму примерил – завязал. Из принципа, и чтобы погоны не потерять. Рыбнадзору помогал, да, но без усердия, понимая, что для многих деревенских незаконный лов – подспорье. Жизнь-то какая? Вот то-то же… Но тех, кто края терял, промышляя мелкоячеистыми, тем более китайскими «путанками», участковый не миловал. Видя такое, народ повозбухал, побулькал паром, а потом поутих, потому что себе дороже выходило, и завел сети нормальные, на крупняк.
Тютелин пределы дозволенного не преступал, не борзел попусту. Егоров его за другое гонял – что деревенских мужиков склонял, выражаясь канцелярским языком, к совместному употреблению спиртных напитков высокой крепости. А на сети смотрел сквозь пальцы. Потому что жить и Тютельке надо. Иначе пойдет по миру. Был опыт…
Оставшись без ступни и голени, и еще до того, как получил протез и научился заново ходить, отставив костыли, Тютелин запил. От безысходности, отчаяния, от всего вместе. А потом исчез. Куда подался – никому не сказал.
Прошло три недели, и Егорову позвонили из райотдела. Выслушав, он оседлал «уазик» и рванул по Старой дороге, зубы отбивая на колдобинах.
В городе Игорь Григорьевич сначала заехал к звонившим, в отдел, чтобы прояснить обстоятельства, а потом отправился в больницу.
Досталось Тютелину сильно: голова забинтована, под глазами чернаки с желтым отливом, и челюсть своротили так, что врачи, надо думать, насилу выправили, иначе зачем бы ее перетягивать какой-то сбруей? Что под одеялом, того видно не было, но повреждения и там имелись, пинали Тютельку долго.
«А-а, гражданин начальник, – прохрипел Тютелин. – Здрас-сьте».
Егоров придвинул стул к кровати, сел, нагнулся к изголовью, но тут же отстранился из-за едкого медицинского запаха, исходившего от бинтов.
«Встанешь на ноги… – негромко сказал он, но спохватился: – Поднимешься – возвращайся в деревню. Здесь тебе житья не будет: нищеброды додавят или органы запрессуют, им такие перевертыши ни к чему, картинку портишь. Или уезжай куда подальше, там побирайся. Вот такая тебе альтернатива. Все понял? Короче, надумаешь вернуться – дай знать, приеду, заберу. И одежду привезу. Другое выберешь, тогда все сам, я в благотворители не нанимался. И вот еще что. Заявление на тех, кто тебя оприходовал, не пиши, не ждут его от тебя. И последнее. Я в деревне никому ничего не скажу. Чтобы лишнего позора не было. Надеюсь, отсюда не докатится, хотя у нас с этим сам знаешь как».
Егоров поднялся и шагнул к двери.
«Прощевайте, граждане болящие», – сказал он, обращаясь к мужчинам, лежавшим на койках справа и слева от Тютелина.
«И вам не хворать», – ответили те, делая вид, что только сейчас обратили на него внимание. Ну да, как же, когда он говорил, у них даже уши шевелились.
В коридоре к Егорову подошла женщина в белом халате. Протянула пакет с обязательным изображением главного монастырского храма:
«Вот его вещи».
«Спасибо».
Игорь Григорьевич взял пакет и направился к выходу.
О том, что он заберет одежду больного, участковый договорился, когда в регистратуре выяснял, где лежит гражданин Тютелин. «Так в травме, где ж еще?» – ответили ему. А что ее следует забрать, ему дали понять в райотделе. Вообще-то это означало уничтожение улик, но уликами эти вещи станут лишь после заявления пострадавшего. Коллеги рассчитывали, что участковый из Покровского прочистит фальшивому нищему мозги, но хотели подстраховаться.
Сев в «уазик», Игорь Григорьевич заглянул в пакет. Но сначала принюхался. Нет, кровью не пахло. Высохло, выветрилось. А крови было много – и на куртке, и на штанах, на берете и тельняшке.
Чужие это были вещи, не Тютельки. Униформа. Чья она на самом деле, кто обрядил в нее Тютелина, этого в отделе не сообщили. А зачем был нужен маскарад, и так ясно. Когда безногий десантник, с нашивками за ранения, со значками и знаками, которые за просто так на грудь не вешают, просит милостыню, как такому не подать?
Где Тютелька спал, в какой компании ел-пил, этого тоже не открыли, но каждое утро кто-то привозил его из города к воротам монастыря, а вечером забирал. Но прежде изымал деньги, что набросали в голубой берет сердобольные прихожанки и паломницы. Мужчины, те проходили мимо, распознавая подделку, потому что калека с багровой культей никак не походил на бойца, пускай и бывшего, войск дяди Васи Маргелова. А так и было: Тютелин два года провел не в вэдэвэшных частях, а на часах, охраняя затерянный в лесах под Красноярском склад боеприпасов.
Тихо-мирно, строго по уговору, было недолго, потому что Тютелина занесло: раз заныкал часть выручки, другой, а потом, ума-то нет, стал похваляться своей ловкостью перед другими нищими.
Опухшая женщина, в платке по брови, теми же изъеденными болячками губами, которыми шептала молитвы, между ними выпрашивая копеечку на вспоможение, вложила Тютельку по полной программе: крысятничает безногий!
На следующий день, вечером, Тютельку обыскали, нашли заначку, отволокли в сторону и стали учить уму-разуму, потому как понятия нарушать нельзя. И перестарались, уж больно хлипким оказался «десантник». А когда уразумели, что натворили, сорвались и сдернули, прихватив у монастыря нищенку с сукровицей на губах, понятия ведавшую.
По всему должен был Тютелька загнуться, а все же не отдал Богу душу. Видимо, Господь и помог, посчитав, что рановато пока этого раба прибирать. Уже в темноте выползшего к дороге Тютелина подобрали монастырские послушники. Они возвращались в обитель с полевых работ, задержавшись там из-за сломавшегося грузовика. Да и мудрено было не сломаться, поизносился старик, еще при прежней власти был сработан в славном трудовыми подвигами городе Горьком, ныне вновь Нижнем Новгороде. За километр до озера ветеран окончательно встал, пришлось идти пешком, а тут из кустов стон…
Тютельку принесли в монастырь. Вызвали «скорую» из райцентра. Вызвали и милицию, то есть полицию. Двое сотрудников приехали быстро, но действовали они без рвения – так, словно разборки между нищими были делом если не частым, то рядовым. Опросили послушников, наскоро осмотрели место избиения и засобирались обратно. А на слова отца-эконома, что братия будет молиться за здравие пострадавшего от злодеев, лишь ухмыльнулись.
В райотделе нежелание раздувать эту историю объяснили положительной динамикой: в этом году кривая преступлений только-только вниз пошла, а еще комиссия из области ожидается с проверкой, и тут на тебе! Возможно, так и все было, насчет кривой и комиссии. Но вероятнее другое: тот, кто стоял во главе нищенской шатии, отстегивал кому и куда нужно долю малую, а может, не такую уж малую. И всех такое положение устраивало, и не Тютельке с его заявлением о причиненных побоях было его менять.
Прозрачные намеки Егоров понял, невысказанную просьбу уважил. Иначе не сидел бы сейчас в «уазике» и не рассматривал испятнанные кровью шмотки.
Прежде чем тронуться в обратный путь, уже не по Старой дороге, а по грейдеру, где, конечно, тоже колбасит, но не так убийственно, Егоров свернул к монастырю.
На площадке перед мостом было густо от машин и людей. Но терпимо, потому что автобусы с недавних пор останавливались дальше, за соснами, у турбазы. Оттуда паломники и экскурсанты шли пешком – сначала вниз по косогору, а потом через стоянку легковушек к мосту.
Этот мост построил объявившийся на озере столичный предприниматель, эмигрировавший из Москвы после инсульта. Оказавшись в сих благословенных краях, он быстро поправил здоровье, после чего решил отсюда не уезжать, а заняться VIP-туризмом, о котором этих краях и не слыхивали. А мост он построил из благодарности за выздоровление, что было, без сомнения, главным, и чтобы людям, приходящим в монастырь, было удобно, и чтобы стало их больше, в том числе и к его выгоде.
Лет десять, как мост встал между островом и берегом, материком. Годы его не пощадили, что неудивительно при такой нагрузке, монастырь восстанавливали стахановскими темпами.
Церкви Пустынь вернули в начале 90-х, тогда же появились первые монахи, но поначалу и они, и обитель влачили жалкое существование. Потому что на отшибе, вдалеке от федеральных трасс – это раз, и уж больно все запущено, не понятно, за что хвататься, – это два. Все изменилось, когда с дальних северов вернулся старец Ириней. Его молитвой, в противном верующих было не убедить, что районную и областную власть даже обижало, и началось настоящее, не бумажное под печатью, возрождение обители.
С бизнесменом-инсультником старец имел долгую беседу. Из кельи деловой человек вышел задумчивым. И уже через неделю началось строительство. Появились на берегу бревна, груды кованых скреп. Гул шел по всему озеру, когда стали вбивать сваи. И встал мост, по которому покатили самосвалы с щебнем, камнем… Доски моста прогибались, но держались, будто и они готовы были безропотно нести тяжкое, но богоугодное бремя.
Слышал Егоров, что мост собираются обновить, а может, и вовсе заменить капитальным, на бетонных опорах. И строиться он будет не за счет благотворителей – деньги поступят из Москвы, таково распоряжение патриарха, приезжавшего в Пустынь прошлым годом. Увиденным патриарх остался доволен, свершениям братии порадовался, на золотые купола, заменившие серую оцинковку, подивился. Вот только мост… И с Иринеем ему встретиться не удалось – занемог старец. Думали даже, отдаст Богу душу, но все же выкарабкался. Опять, что ли, молитвой?
На середине моста участковый придержал шаг, притопнул ногой. Из щелей между досками поднялось облачко земляного и древесного праха. Да, пора новить, а то рухнет, беда будет.
Он переложил пакет из руки в руку и направился к воротам.
Нищенствующих сегодня было трое. Тетку, заложившую Тютельку, участковый опознал сразу. Описание, словно мимоходом данное отдельскими, было кратким, но ярким, не спутаешь.
Он подошел и навис над ней. Тетка обшарила его глазами – сначала безразличными, потом настороженными. Хотя Егоров был в гражданском, но, видно, что-то почувствовала, какую-то опасность. Потому что стоит и молчит, буркалами сверлит, и чего надо?
«Чего надо?» – голос у нищенки был глухой, скрипучий.
Игорь Григорьевич не ответил. И не шелохнулся, давя на психику.
Тетка заерзала на скамеечке, специально сделанной низенькой, чтобы каждый проходящий сверху вниз глядел на несчастную, судьбой обиженную, добром обделенную. Чужое ничтожество так возвышает! Ну как тут не бросить копеечку? Да, и тут психология, как с тельняшкой, значками на груди и беретом.
«Надо чего?» – повторила тетка.
Егоров снова не ответил.
Губы нищенки задергались. Могло показаться, что она сейчас завопит, скликая людей на помощь, но участковый был уверен, что кликушества не будет, его на крайняк придержат. Но он до предела доводить не будет.
Егоров поднял пакет, перевернул и вывалил его содержимое на землю. Сверху упал, придавив одежду, солдатский ботинок, грубый, потертый, и один – два Тютельке были без надобности.
«Знач так, – начал он, – забирай шмотье и передай там, сама знаешь, где и кому, что все на этом. Мы забудем, и вы забудьте. Поняла?»
Нищенка кивнула.
«А чтобы лучше дошло и крепко запомнилось…»
Начищенный ботинок опрокинул банку из-под сметаны с мелочью на дне. Да и купюры, наверное, тоже бросали, только их сразу припрятывали, чтобы у идущих мимо и готовых подать от щедрот своих не возникла мыслишка, что, мол, довольно с нее, ишь сколько накидали.
Монеты раскатились в стороны и заблестели желтым и белым.
«Мужчина! – стегнул по плечам гневный голос. – Вы что творите? Как вам не стыдно?!»
Егоров обернулся. Паломница в показательно убогом платье смотрела на него с ужасом и, в общем-то, праведным возмущением.
«Мне-то? – задумчиво проговорил он. – Мне не стыдно».
Участковый пошел к мосту, на сто процентов зная, что сейчас происходит у него за спиной. Шмотки тетка споро отгребла в сторону, а монеты собирает и ссыпает в банку, и наверняка ее станет больше, этой мелочи, паломницы добавят, пожалев побирушку. Только все это его теперь не касалось.
Он забрался в «уазик» и уехал.
А Тютелька… Он появился в Покровском через полтора месяца, сам добрался на попутках и был весь из себя бодрый, разговорчивый, в одежке с чужого плеча. О своем отсутствии плел разное: что гостил в Твери у армейского дружка, что получил путевку в санаторий для инвалидов, что встретил в райцентре фигуристую дамочку и она в него с ходу втюрилась, жить к себе зазвала, а он и не отказал, но потом они характерами не сошлись: дамочка командовать стала, а он человек гордый… Заливал Тютелин напропалую, и продраться сквозь его вранье было невозможно, хотя мужики и пытались, подносили стопочки. И все напрасно, хотя в убытке они себя не чувствовали – слушать было занятно. А Тютельке только того и надо было – чтобы интерес к нему имелся и стакан не пустел.
С таким жизненным подходом спиться – запросто, но горьким пьяницей Тютелин все же не стал. Лишь закалился. И потому гармонии в Покровском как не было, так и не стало: богачи не объявились, пропойца тоже, один дурачок в наличии.
-–
– Вот что, – сказал Егоров, взглянув на поникшего, зажавшего меж коленей ладони Славку. – Пойдем-ка отсюда, друг сердешный, нечего здесь делать.
– А я уже все сделал.
Участковый поднял голову. Да уж… Ничего не осталось от погоста. У деревни сейчас новое кладбище, а здесь вскоре после войны хоронить перестали. Завалились кресты, попадали оградки, все заросло репейником и лопухами, а по краям борщевик поднялся, будь он проклят. На всем погосте две-три могилы в приличном состоянии, это тех, чьи дети-внуки-правнуки до сих пор в Покровском живут, они и присматривают. И еще один холмик ухожен, ради него сюда Колычев и ходит.
Егоров встал.
– Ты, Слава, завтра с утра ко мне. Будем твой косяк исправлять.
– Хорошо.
Колычев тоже выпрямился, вот же детина вымахал!
– Пойдем.
– Я сейчас, дядя Игорь, мне только цветы поправить.
Перед могилой Славка опустился на колени и поклонился до земли – буквально, коснувшись лбом примятой травы. Поправил букетик полевых цветов – тот лежал вдоль, а он его положил поперек, наверное, так ему казалось красивее.
На изъеденной временем каменной доске значилось: «Антонина Березовая. 1918-1945». Буквы были недавно подправлены золотистой краской.
