Сергей Юрьевич Борисов
Полымя

Егоров поправил фуражку.

– Догоняй.

Дойдя до дороги, Игорь Григорьевич остановился. Колычев все не появлялся и вдруг возник на ступенях крыльца, под аркой разрушенных ворот, как в рамке, как в раме.

* * *

На ужин была рыба. Дешево и сердито – сам поймал, Даша приготовила.

С кружкой чая Крапивнин отправился на берег. Проходя по двору, свободной рукой коснулся крыла свежевымытой «шохи». Поработала – отдохни. До завтра.

За спиной хлопнула дверь.

– Картошки принеси!

– Принесу.

Но это потом, и Даша знает, что потом, да ей и не надо, чтобы сию секунду.

Мимо мастерской, погреба и сарая, обогнув теплицу, он вышел на берег. Здесь было его место, то есть его любимое место. Скамейка, сколоченная отцом. Земля ему пухом… Все просто: два столбика, две дюймовых доски и одна под наклоном – спинка. Конечно, с его умением можно было бы сконстралить что-нибудь эдакое, да с резьбой, и лаком поверху, да под крышей. Но ему дорога эта, какая есть, и потому, что отец делал, и потому, что на этих досках его заднице каждая щербинка знакома. Так что пусть все остается как есть: и доски, и щели, и щербинки.

Крапивнин сел. Отхлебнул чаю. Озеро лежало перед ним умиротворенное, готовое принять последние лучи падающего за дальний лес солнца.

– Привет, Петрович.

Крапивнин махнул соседу, появившемуся за забором и тут же исчезнувшему. Все в суете… Отдыхающим нравится, когда вылизано. Подъедут – шашлыки будут жарить, дымком искушать. Ну и пусть, лишь бы не орали. И ладно, когда песни хором, вскладчину, не в строй и невпопад, но случалось, отношения начинали выяснять – с визгом, криком, матом. Как-то ему даже пришлось вмешаться, когда разборки до кулаков дошли. Припугнул, утихомирил. Но без злости, с пониманием. С виду-то приличные люди, но дорвались – и распоясались, раздухарились. Будто специально для этого сюда приехали – чтобы берега потерять и рамсы попутать. Может, так оно и есть, для того прикатили – клапана сорвать. Стравят пар, и наутро будут тихие, вежливые, заберутся в лодку и поедут с заплывшими рожами удочками у камышей мелькать. А ввечеру опять накатят, словно готовясь к тому, что их назавтра ждет, к возвращению в город, в будни.

– Как? Не надумал?

– Не-а.

Сосед вряд ли услышал – снова пропал. А ответ у него все тот же: не будет он из своего дома гостиницу делать. Соседу – что? Он с женой к теще отваливает, оставляет свои хоромы приезжим в полное распоряжение. Ключи – в зубы, и отдыхайте на здоровье, мясцо жарьте, мангал имеется, и рыбку, коли поймаете, а как уезжать соберетесь, то звякните, подскочу, получу остаток денежек за постой, без аванса я не согласный.

На их улице Хорошкова многие пускали отдыхающих, да, пожалуй, большинство. Потому что место удачное – подворья вдоль берега рассыпаны, прямой выход к воде. Так что спрос есть, вот народ и пользуется, для многих это единственный доход. А он… Пока «шоха» на ходу, они как-то выкручиваются. Последний год даже полегче стало, потому что доча в Твери пристроилась, сама себя содержит, в какой-то конторе на телефоне сидит, всякую дребедень людям в уши льет, рекламщица. Хотя не только в «шохе» дело. Им с Дашей и уехать-то некуда, нет у него тещи поблизости, родня жены по дальним деревням разбросана. И свое подворье с кем-то делить – нет, не готов он, чтобы чужие люди на его земле вдруг главными стали, а так и будет: кто платит, тот и музыку заказывает. И гостевой дом придется строить, а где? Сарай снести – мало. Если только мастерскую… Нет, не готов он!

Крапивнин выругался сквозь зубы. Да и как не выругаться, когда сплошные тупики вокруг, засады. А надеяться на что? На Божью помощь? Будет день, будет и пища, так? И не унывать, потому что уныние – грех тяжкий. И если верно это, то что ему с того, развеселиться?

– Саша, про картошку не забудь!

Он взял кружку и даже не отхлебнул: чай остыл, только выплеснуть.

* * *

Сквозь сон Олег слышал голоса – мужской и женский. Если первый от него ничего не требовал, то второй был настырный, подкрепленный толчками в плечо. Мужской голос пробубнил что-то успокаивающее, укоризненное, и женский истончился, удалился, исчез.

Потом его тряхнуло, но уже не как прежде, а всего. Где-то внизу лязгнуло. Следом явилась первая более-менее оформившаяся мысль: «Поезд. Приехали».

Олег открыл глаза. В купе было светло. И дверь приоткрыта. Соседа не было. Как его? Алексей Николаевич. Да, точно. Воронцов.

– Выходим! Поторапливаемся! – прокатилось по коридору.

Олег приподнялся, чтобы взглянуть, что там на столике. Да ничего, то есть ничего стоящего. Корытце с розовой бахромой остатков винегрета. Стаканы. Смятые обертки. Пустые бутылки.

Что пустые, его не сильно огорчило. Поправляться не требовалось. Голова прояснялась при отсутствии какого бы то ни было неустройства в животе, тяжести в мышцах, ломоты в костях. Он вообще никогда не мучился похмельем – на зависть мужикам, с которыми ему доводилось выпивать и просыпаться под одной крышей.

Зато Ольга возмущалась: «Нашли чему завидовать! Отсутствие сдерживающего фактора, наказания за неумеренное возлияние – есть прямая дорога к алкоголизму». Вот как нахваталась по журналам! И ведь не придерешься. Только кому какое дело до этой правоты? И мужики продолжали завидовать. Особенно Димон. Когда перебирал, наутро его корежило по-черному, до тремора и сухача во рту. Правда, давно это было, и кто знает, как у него сейчас, так же или привык, пообтерся? Нынче они по разные стороны начальственного стола, а совместные гулянки случаются только два раза в год – в день рождения рекламного агентства, возглавляемого Дмитрием Юрьевичем Шепотковым, плюс новогодний корпоратив.

Дверь купе откатилась.

– Москва, – объявила проводница с видом таким непримиримым, словно он хотел навсегда остаться в вагоне и она была готова этому воспрепятствовать, вплоть до объявления военных действий.

– Две минуты… – просипел Олег.

Смотри-ка, не обошлось без последствий. Он кашлянул и повторил:

– Две минуты, милейшая, и я избавлю вас от своего общества.

Проводница тряхнула крашеной челкой и скрылась, пробормотав:

– Пьянь.

За окном кто-то что-то крикнул, должно быть, торопил. И ему пора…

Олег свесил ноги. Сел. Спал он одетым, так что путаться в штанинах не пришлось. Когда наклонился, чтобы завязать шнурки, голова закружилась, но продолжалось это лишь несколько секунд. Не страшно.

На затертом ковре, выстилавшем пол, под столиком белели две визитные карточки. Его визитки! Как они там оказались, когда выронил? Верно, хорошо за полночь, они же долго с Воронцовым базарили. А вот о чем именно, этого Олег в точности не помнил. Да обо всем! Поначалу все больше о вере, о церкви. Потом о любви и надежде, о мечтах. Потом перескочили на кино, на книги. Зацепили Украину, как же без нее? Помянули киевлянина Булгакова и по-питерски сумрачного Достоевского, а потом вообще в чересполосицу пошло. И чем дальше, тем больше говорил он, и образно так, красиво. А чтобы веса словам добавить, предъявил документальное свидетельство: нате-с, полюбопытствуйте.

Олег изловчился, изогнулся и достал визитки. На них вверху и слева было написано, где он имеет честь работать. Внизу адрес конторы и телефоны. По центру в две строки фамилия-имя-отчество. Третья строка – должность: «КРЕАТОР».

Это все Димон. Низкопоклонец перед Западом. Почему не по-нашенски? Хотя «творец» или «идейный вдохновитель» еще хуже – нелепо, а для главы агентства еще и унизительно, словно он на вторых ролях. А так Димон еще и пыжился, когда вручал ему пачку свежеотпечатанных карточек, наверное, ждал похвалы от креатора. Но одобрения от старого друга, волей судьбы ставшего подчиненным, господин Шепотков не дождался.

Олег скомкал визитки и бросил на столик, к другому мусору. Огляделся: что забыл? Хотя у него и не было ничего… Надел куртку, охлопал карманы. Ключи, портмоне, смартфон. Ага, вот. Он достал мобильник и нажал кнопку, возвращая гаджет из анабиоза, в который вчера сам же его и погрузил. Чтобы никто не дотянулся.

Сегодня – другое дело. Хочешь не хочешь, а надо выныривать. Потому что жить в обществе и быть свободным от общества нельзя, как справедливо заметил Владимир Ильич в программной статье «Партийная организация и партийная литература».

Олег хмыкнул: вон как врезалось. Ладно, кто звонил? Кто искал? Кому понадобился? Так… Ольга – несколько раз. С этим понятно. С работы – два раза. Эти обойдутся. Еще какие-то номера, похоже на спам, наверное, о кредитах или тарифах.

Он убрал телефон и вышел из купе. Вагон был пуст. Проводница стояла на перроне, переминаясь с ноги на ногу.

– До свидания, – сказал Олег. – Извиняйте за беспокойство.

Проводница отвернулась. Ну и пускай, не он – ей Бог судья. Он всем судья, минувшей ночью это ему во всех подробностях объяснили.

Домой Олег поехал на такси, на вполне свежей «кореянке» – из тех, что с недавних пор захватили лидерство среди столичных таксомоторов. А водитель оказался приезжим откуда-то с Юга, с упрямо сжатыми губами, не чета вчерашнему хозяину «шохи». Так они и ехали, завязая в московских заторах, под атональную музыкальную жижу, сочившуюся из динамиков.

Таксист следовал указаниям навигатора, готовый подогнать машину к самому подъезду. Но Олег сказал, что сворачивать во двор не обязательно – потому сказал, что там всегда битком, красться придется чуть ли не на ощупь, только время терять. Водитель послушно прижался к бордюру, включил «аварийку» и взглянул на пассажира, ожидая платы за доставленное удовольствие, за свое молчание в том числе. Олег жадничать не стал – дал сверху, но и барствовать не счел нужным – дал немного. И подумал: «Надо было все же… да как его? Крапивин? Крапивнин?.. тоже сверху накинуть».

Почти сразу же, стоило ему ступить на тротуар, к нему кинулся расхристанный мужик с шальными глазами, волосы в колтунах, и в шлепанцах.

– Купи!

В руках у мужика была коробка, вся в снежинках, елках и снеговиках.

– Хорошая гирлянда. Купи!

Олег сделал шаг в сторону, но мужик преградил ему дорогу.

– За бутылку пива отдаю!

– Поправиться надо? – без всякого участия осведомился Олег. – Не нужно мне.

Из-за мужчины выступил замурзанный паренек лет десяти или годом старше, худенький, в тертых мешковатых джинсах.

– Па, пойдем домой. Па, пойдем домой.

Он канючил монотонно и безнадежно, даже не пытаясь взять отца за руку или просто коснуться его, чтобы привлечь внимание к себе и своей просьбе.

– Возьми!

Мужика заметно потряхивало.

– Достал! – Олег полез в карман, выгреб, что там имелось, отделил 50-рублевую купюру.

Алкаш схватил деньги, сунул коробку Олегу, развернулся и потрусил прочь. Шлепанцы били его по голым пяткам. Двигался он целенаправленно, и Олег знал куда. Там, дальше, находился круглосуточный магазин. Олег и сам там отоваривался. И лицо мужика ему показалось знакомым, вроде бы мелькал у прилавков. Местный алконавт.

– На, – протянул он коробку пацаненку. – И спрячь. От греха подальше. – Хотел добавить «и от грешников», но не стал.

Мальчишка взял новогодний презент. Глаз не поднял – не тупил, просто потупился. И спасибо не сказал.

Олег двинулся было к дому, но остановился, достал сигареты. Ветер задувал пламя зажигалки. Он повернулся, загораживаясь, и закурил.

Смотри-ка, а в городе совсем лето! Граждане – нараспашку, гражданки – в коротком. И солнце, жарко, ветер закручивает пыль, не радуя и не освежая.

Мальчишка стоял рядом с отцом. Коробка снова была в руках мужика, и тот что-то говорил сыну. Все высказав, заозирался. Сын поднял руку, указывая на что-то… на кого-то.

Олег заперхал – дым не туда пошел. Выронил окурок. Все не так…

-–

В квартире, упав на диван, он ответил на телефонный звонок. Достали-таки!

– Олег Иванович! Вас Дмитрий Юрьевич разыскивает.

– Будем считать – нашел.

– Вы когда будете на работе?

– В понедельник. А когда надо?

– Я уточню.

– Уточните.

Через пять минут позвонил Димон – снизошел:

– Привет, как дела?

– Нормально.

– Где был?

– Да так, съездил в одно место.

– Что за место? – По голосу чувствовалось, что Шепотков напрягся. Как всякий начальник, он не любил невнятицы, она его настораживала.

– Пасторальное, – сказал Олег, не добавляя ясности. – А что за вопрос?

– Нормальный вопрос, – сердито проговорил Шепотков, не любивший, как всякий руководитель, вдаваться в объяснения. А пришлось: – Вдруг на сторону смотришь.

– Когда надумаю, ты первый узнаешь. Обещаю.

– Не пугай. Ты вообще как, в кондициях?

– В идеальных. А что, есть работа?

– И срочная.

– Насколько?

– Вчера.

– Значит, неделя у меня имеется.

– Шутишь?

– Пытаюсь. Но ты пришли задание – я гляну.

– Ты лучше в контору приезжай.

– К тебе под надзор?

– Не быкуй. Сейчас пришлю.

Олег не обманул – поднял себя с дивана и подсел к компьютеру. Через пару минут пришло сообщение. Ничего интересного. Обычный заказ: требования, параметры, цели… Однако, судя по дерготне Димона, платить готовы щедро.

Он набрал номер.

Димон ответил сразу:

– Ну, что там?

– Все непросто. Требования противоречивые, потребитель не определен, конкурентов много, и они давно в деле, таких обскакать – проблема. Короче, полная задница. Даже не знаю, как подступиться.

Такой расклад Шепоткова озадачил, поэтому он выдал дежурный подхалимаж:

– Так и ты мастер! Ублажи клиента, а уж я тебя не обижу.

– Не о том речь, – запротестовал Олег, а были бы они тет-а-тет, так и руки к груди прижал бы. – Я не выпендриваюсь! Зубная паста – это не йогурт какой-нибудь, не колбаса и не пельмени. Тут ход придумать надо, чтобы народ купился. А как придумать, когда все ходы уже записаны?

– А ты постарайся. Честь фирмы на кону!

– И деньги.

– Да, и деньги. Если справимся, вполне можно и долгосрочный договор подписать. А это, сам понимаешь…

– Чего ж не понять? Добро, попробую, но ты уж распорядись, чтобы меня дня три никто по пустякам не тревожил. Потому как Чапай думать будет.

– Три дня?!

– А по-твоему, это для меня как в носу ковырнуть?

– Нет, но…

– Это я еще по «льготному тарифу». Может, и неделя понадобится.

– Не гони, Олег. Нет у нас недели. Договорились – три дня. Но ты уж не подведи.

– А когда я тебя подводил?

На том разговор закончился. Олег был уверен, что Димон в бешенстве, психует – и улыбался. Три дня? Ему нужен час, от силы два на все про все, но знать об этом не следует ни Шепоткову, ни кому-либо еще. А он, как срок подойдет, еще и покапризничает, денек в плюс выцыганит, якобы надо последние штрихи нанести. И только потом вручит руководству папочку с листочками, на которых будут изложены его высоколобые соображения. А иначе нельзя! По-другому – себе в урон. Сядут и поедут, ценить не будут, помыкать станут. Поэтому только так. Не нравится? Тогда сами придумывайте, как задвинуть на рынок новую зубную пасту. Даже если она очень хорошая – как? А у него ответ уже есть, и в первом приближении он вполне экранный: старики у него будут грызть морковку, детки – леденцы, мамы – шоколадки, а отцы семейства – и это апофеоз! – перекусывать проволоку, ремонтируя бытовую технику. Крепкие зубы каждому! Такая концепция. Но чтобы обнародовать ее, с этим он погодит. Есть печальный опыт. Развели его чехи. Хотя не они, конечно, а их российские представители. Он с ходу придумал слоган и в азарте тут же выдал: «Скоро в «Шкоду». И даже объяснять не надо, что тут все классно: и ритмика, и ассоциации, и ностальгия. Растолковывать действительно не пришлось. Одобрили, похвалили, сунули в зубы 200 баксов – и гуляй. А сами потом сколько на этом слогане премиальных поимели? Так что не будет он торопиться и никому себя торопить не позволит. И не жадный он – ученый.

Олег выключил компьютер, снова улегся на диван и стал разглядывать потолок. В сплетении трещин на штукатурке ему всегда виделось что-то новое: то лицо, то цветок. Сегодня ему почудился храм.

Глава 3

Декабрь 2016 года. Пожар

Скомканный лист чернеет, пытается распрямиться, становится алым, почти прозрачным – так, что бегущие строчки кажутся повисшими в пламени, и еще они дрожат, будто сопротивляясь, не соглашаются с неизбежным. Это продолжается несколько мгновений, потом бумага вспыхивает, обращается в пепел. Его лепестки взмывают вверх в столбе раскаленного воздуха. На пути к свободе их встретит сажевый фильтр – и не станет преградой: что-то задержит, что-то измельчит и пропустит. Пыль вынесет наружу, и она в морозном безветрии окрасит черным снег на крыше, рядом с трубой, и серым – снег у дома.

Шуруп, привыкший к купаниям в сугробах, был крайне недоволен таким преступным отношением к белому покрывалу: тявкал возмущенно, тер лапами нос.

Печник, проверявший дымоход, сетовал, что при таком отношении откуда хорошей тяге взяться? Но говорил тихо, потому что шло бы все по уму да по инструкции, не было бы вызовов в усадьбу, работы и последующей ее оплаты.

Визгливые упреки Шурупа и ворчание печника Олег оставлял без внимания. Вечерами, под настроение, он чиркал длинной «охотничьей» спичкой и разжигал огонь.

Стружек хватало. Хватало и дров – при изготовлении шпангоутов, стрингеров, бимсов отходы неизбежны. Это в первую зиму ему привезли несколько кубометров с лесосеки. Березовые стволы свалили у ворот усадьбы, там он ими и занимался. Ворочал ломом, подстраивая бревно под бензопилу, а распилив, рассаживал, ахая финским колуном. Поленья грузил на тачку и отвозил в гараж, где складывал у стены рядом с дверью, ведущей из гаража в дом, – это чтобы при ненастье лишний раз за стены не высовываться, не одеваться, не обуваться.

В тот раз шоферу лесовоза сбрасывать бревна помогал Тютелька. Водителю одному было не справиться, на Олега он не рассчитывал, вот и подрядил баламута, а тот и рад. Тютелька вызвался наколоть дрова, но Олегу помощь не требовалась: хотелось самому покуражиться с топором и еще менее хотелось препоручить это занятие Тютелину. За минувшие месяцы между ними пробежала не одна кошка.

На второй год в эллинге и у стапеля скопилось столько обрезков, роскошного горючего материала, что в привозном нужды не было. Этими отходами производства Олег и потчевал камин, а когда огонь разгорался, придвигал поближе кресло и усаживался, предварительно обеспечив себе комфортное времяпрепровождение на следующие час-два. На стул, под правую руку, ставилась бутылка с горячительным, например, бальзамом Кашинского спиртзавода, классная вещь. Рядом выкладывались сигареты, зажигалка и пепельница – бросать окурки в камин Олег полагал неприличным.

Обеспечив себя таким джентльменским набором и приняв «на грудь» первую рюмочку, он вытягивал к огню ноги в следках ручной вязки. Их еще в первую его зиму на озере подарила Мария Филипповна. В Полымени и Покровском все пользовали зимой особую обувку, потому что понизу сквозило даже при теплой печке, тут не до тапочек. Правда, у большинства сельчан в качестве следок были старые обрезанные валенки, но в некоторых домах женщины, да и мужчины, щеголяли в вязаных, называя их почему-то «зефирками». Почему – это Олегу выяснить не удалось: никто не смог объяснить, откуда есть-пошло название. Мария Филипповна Колычева вязала красиво, разноцветно, и следки-«зефирки» у нее выходили замечательные. От подарка Олег отнекиваться не стал, ведь от чистого сердца и в благодарность за его отношение к Славке. Однако и пользы для себя от «зефирок» не видел. Пол в усадьбе был с подогревом, в экономии энергии нужды не было, тогда зачем? Но неделю спустя, в буран, у Жабьего ручья повалило старую осину, ровнехонько на линию электропередач, срывая провода с изоляторов. В усадьбе помертвело. Прощально булькнув, утих холодильник. Погасли таймеры и экраны. И как на грех, закапризничал дизель-генератор, призванный страховать при форс-мажорах. Но тут Олег был сам виноват – следовало еще осенью проверить, а он профилонил, расслабленный тем, что подобных эксцессов прежде не было. А незадача возьми и случись! При свете фонаря понять, что к чему с генератором, ему не удалось. Мастер из райцентра, до которого он дозвонился, сказал, что добраться сейчас до усадьбы – это утопия: дороги замело, и когда еще расчистят. В общем, не оставалось иного, как обматерить произведение итальянских инженеров и ретироваться в дом поближе к камину, к живому огню. По той же причине – замело и вьюга все не стихала – бригада электриков восстановила линию только через два дня. Дом успело выстудить. Олег спал на матрасе, который подтащил к камину. Шуруп по мере сил старался исполнять роль грелки, забиваясь под бок хозяину. Вот тогда Олег и оценил «зефирки» должным образом – высоко. Тепло, удобно и как-то очень уютно – настолько, что хоть не снимай. Он и не снимал до самой весны, в них ходил, а подогрев пола убрал до минимума – чего зря ноги жарить.

Языки пламени в камине обретали силу, а с ней сине-стальной оттенок. Опрокинув еще рюмку, покурив и загасив сигарету, Олег открывал папку, лежавшую на коленях, брал сбитые степлером листки формата А4 и начинал читать.

-–

Эту папку и еще несколько он нашел на антресолях в квартире отца. Папки лежали в самой глубине. Стремянки в квартире, разумеется, не было, так что пришлось заняться эквилибром – изогнуться буквой «зю», рискуя свалиться с табуретки, поставленной на стул. Он удержался, дотянулся, вытащил под 60-ваттную лампочку, упрятанную в припорошенный пылью абажур.

В папках были вырезки из газет и журналов. Сотни. Пожелтевшие и сохранившие белизну, они повествовали о дальних странах, об их прошлом и настоящем, о народах, их населяющих, о традициях, обычаях. Охвачены были все континенты, но по количеству заметок и статей можно было судить о приоритетах – более всего отца занимали острова Южного океана, Австралия, Новая Зеландия…

Особенно Новая Зеландия. Ей была посвящена отдельная папка, пускай и потоньше остальных. Сверху в ней лежала журнальная страница, в уголке которой была обозначена вполне традиционная рубрика – «Пестрая смесь». В заметке рассказывалось о том, как по верованиям маори, коренного народа Новой Зеландии, зародилась жизнь под солнцем. Произошло это после соития Земли-Матери, именуемой Папатуанаку, и Неба-Отца, нареченного Рангинуи. У них родился сын Тане, которому, томимому неясными чувствами, с возрастом стало как-то совсем тоскливо. И тогда он создал женщину, слепив ее из земли и через ноздри вдохнув в нее жизнь. Эта женщина и была первым человеком. Тане назвал ее Хине-Аху-Оне. У пары стали рождаться дети – маори, то есть люди «обычные», «естественные», «нормальные», кому что нравится, это уже тонкости перевода. В память о том чудесном сотворении, о любви Тане и Хине, маори делают хонги – прижимаются друг к другу лбами и трутся носами, так они соприкасаются душами, делятся божественным дыханием жизни.

Олег вспомнил, как очень давно, он еще в школе учился, отец вдруг притянул его к себе, и он испугался, что его сейчас поцелуют, но вместо этого отец потерся носом о его нос. Тут же отстранился и буркнул, ускользая от недоуменного взгляда: «Потом объясню». И не объяснил, конечно, потому что вообще чурался доверительных разговоров с сыновьями – что со старшим, что с младшим. «Бирюк, – называла мужа их мать. – Сухарь». И была права, с этим все соглашались.

И не права… Оказывается, его отец – инженер-теплотехник с приличной зарплатой, которую он до копейки приносил домой, не ездивший с семьей в санатории, предпочитая им дачу или пустую квартиру – это важно, что пустую! – был мечтателем. Он грезил далекими островами, где люди веселы и беспечны, где мужчины рассекают океанские волны на утлых каноэ, а обманчиво доступные девушки в юбчонках из пальмовых листьев танцуют вокруг пришельцев из другого, незнакомого мира и поют им песни. Эти папки были зримым свидетельством того, что у отца была вторая жизнь – тайная, в которую не было доступа никому.

Еще одним доказательством служила личная библиотека, собиравшаяся многие десятилетия. Но доказательством не столь явным, поскольку в годы тотального дефицита книги хватали без разбору, лишь бы урвать. К тому же литературы по географии, этнографии, о путешествиях водных и земных выпускалось до прискорбия мало, поэтому в отцовской либерее главенствовали классика и присоседившиеся к ней тома современных беллетристов.

Судя по датам выхода газет и журналов, указанных на вырезках и вырванных страницах, пополнять папки отец перестал задолго до тех времен, когда Интернет вынес смертный приговор бумажным изданиям, согласившись лишь на отсрочку его исполнения. Наверное, отец перегорел или разуверился в том, что перемены возможны, а может, просто устал после главной перемены в своей жизни. А может быть, уйдя из семьи, обнаружил, что все так страстно желаемое находится не за горами и лесами, морями и океанами, не на островах, где потомки маори и сейчас делают хонги, а в «однушке» на бывшей окраине Москвы, в Медведкове.

Каждому нужен свой малый уголок, утверждал Сомерсет Моэм. Роман с таким названием тоже имелся в библиотеке отца – стоял между сочинением того же автора «Бремя страстей человеческих» и «Островом сокровищ» Стивенсона. Роман этот Олег в свое время осилил, совсем не впечатлившись, но пассаж о малом уголке – для человека – и сокровенном уголке – в его душе запомнился. А еще оригинальничание корифея британской прозы, который начал книгу так: «Глава 1. Все это случилось много-много лет назад. Глава 2. …»

Так и в жизни. Олегу казалось, что отец умер много-много лет назад. Ему позвонила мать и сказала об этом голосом бесцветным, выгоревшим.

* * *

«Мечты». Он не помнил, почему дал рассказу такое название, пришитое к тексту на гнилую нитку. Вероятно, вкладывал особый смысл, тогда очевидный, но потом утерянный, и уже навсегда.

«В ночи затерялись звуки. Город будто вымер. Но не умер. Мигают желтым светофоры.

Я курю на балконе и сплевываю вниз. Капелька слюны теряется в темноте, потом появляется и, сверкнув отражением уличного фонаря, разбивается об асфальт или крышу припаркованного у дома автомобиля.

Разбавленная оранжевым тьма поднимается от земли к прорвавшимся сквозь городское зарево звездам. Постепенно она теряет чужеродный цвет, становясь черной и прозрачной,

Туда же воспаряют души – если ты жив, там остаются – если ты умер. Но кого волнует, жив ты или умер? Люди спят, накрывшись простынями или теплыми одеялами, и сны их безмятежны. Другие сновидения им не нужны, другие люди неинтересны. Даже те, кто более других достоин жалости, сочувствия, любви.

Как же я вас…

Так рождается ярость, не знающая снисхождения.

Хотя… Хотя… Хотя… Я сам – не из тех, я сам – из вас.

Заложив окурок между большим и указательным пальцем, я щелкаю, и «бычок» летит вниз.

Он летит бесконечно долго, ударяется о крышу автомобиля… проваливается в щель воздухозаборника… падает на тряпку, которой владелец машины протирал двигатель и которую по рассеянности оставил под капотом…

Столб огня поднимается к небесам, смахивая с них звезды.

Взрыв разрывает тишину, сны и мечты.

Зажигаются окна. Женщина в бигудях свешивается через подоконник и кричит, обращаясь неизвестно к кому:

– Что случилось? Ради Бога, что случилось?

Но я не Господь, я не знаю ответа».

Такой вот рассказец. Хотя никакой, конечно, это не рассказ, а пустышка, фитюлька, потуги строчкоплета, уверовавшего в свою исключительность, которую не дано разглядеть окружению из пустых, недалеких особей рода человеческого. А хотелось бы, чтобы разглядели, так ведь?

Листок на коленях ждал решения своей участи. Олег смял его и бросил в камин. Взял следующий. Надо же, один к одному. Рассказ назывался «Огонь».

«Дверь рванули. Примерзшая, заиндевевшая, она пружинила и скрипела. Выполняя свой долг, она не желала пускать в прогретое помещение январскую стужу.

Дежурный по отделению сонными глазами следил за поединком двери и человека. Он уже было поднялся, намереваясь прийти на помощь, но тут дернули отчаянно, и дверь, вскрикнув пружиной, распахнулась.

Сначала появились двое. Кто – девушки? парни? – разгадать было невозможно, так они были облеплены снегом.

За ними вошел милиционер. Переступив порог, он закрыл дверь, и та облегченно всхлипнула, снова оказавшись на посту.

– Это кто? – спросил дежурный, ткнув пальцем в бесполые создания.

– Сейчас, – прохрипел милиционер. Негнущимися пальцами он рвал смерзшийся в комок узел под подбородком. Пальцы соскальзывали, не справлялись.

Отодвинувшиеся в угол фигуры слабо шевелились. Одна из них, выпростав руки из карманов, бочком-бочком двинулась к батарее отопления. Дежурный не без злорадства наблюдал, как ладони потянулись к чугунному литью и были отброшены холодом. Он покосился на стоящий рядом с его столом электронагреватель и подмигнул малиновым спиралям. Но тут же, посерьезнев, перевел взгляд на милиционера, чья затянутая шапкой голова казалась крохотной.

– Что там?

Подчиненный, продолжая терзать тесемки, промычал что-то невразумительное и все же сорвал ушанку. Его лицо было болезненно бледным, подмороженным. По щекам ползли ручейки растаявшего снега, а со стороны могло показаться, что это слезы.

– Я их на площади… Сидят вокруг Вечного Огня, руки греют.

– Так холодно же, – раздался из угла жалобный голос. – Что нам, замерзать?

– Это не тот огонь! – отрезал дежурный.

Он придвинул к себе бланк протокола и стал заполнять его, бормоча:

– Нашли огонь… Вся страна в огне! Вы еще пожар устройте!

Он писал, а за окном плакала вьюга…»

Многоточие! Ах, как оно оправдано, как уместно здесь, предлагая додумать, домыслить. Несомненно, господа, это непростой рассказ. Он из тех произведений, что созданы по завету Хемингуэя, утверждавшего, что хорошая книга подобна айсбергу, семь восьмых которого укрыты водой. Автор вновь не хочет разжевывать, давать предысторию, он уважает читателя. А если тот не проникнет в суть, не оценит замысел, что ж, придется с прискорбием повторить: есть чистые разумом и нечистые помыслами, есть близкие, а есть недалекие, которые возопят в жажде ответа, лишь когда прогремит и полыхнет перед самыми глазами. И даже если будет им сказано, они ничего не услышат, не просветлеют умом и сердцем, а закроют окна и лягут в постель, спрячутся под одеялом. И душа их будет спокойна – выхолощенная, сморщенная до кулька, в котором если и сохранились какие-то крохи, то столь жалкие, что их лучше не являть белому свету.

Где-то так. Высоколобо, надменно… С многоточием. Ну и хватит, пошутили – и будет. В огонь!

Комкая бумагу, а потом, глядя, как она обращается в ничто, ибо ничтожны словеса, начертанные на ней, Олег испытывал чувство, в котором было поровну удовлетворения – вот какой я объективный, и горечи – той, которая возникает, когда печалятся о безвозвратно ушедшем времени. В общем, коктейль: смешали не взбалтывая.