С. Н. Ходоров
Белая Лилия
Как только за Виктором и Лилей захлопнулась дверь, Сергей Иванович, нежно обняв жену за плечи, грустно заметил:
– Да, Эммочка, не очень приветливо ты встретила свою невестушку. Надо как-то сгладить всё это. А мне, вопреки всем твоим возражениям, Лиля понравилась. По всему видно скромная и покладистая, а главное – надёжная девушка.
– Знаешь, Серёжа, – тяжело вздохнула Эмма Абрамовна, – и мне так показалось. Перегнула я палку, просто всегда мечтала, что у моего сына жена будет из обеспеченной и интеллигентной семьи.
В свои шестьдесят четыре года мать Виктора, прожив совсем нелёгкую жизнь, чувствовала себя уставшей от неё. Продолжая в пенсионном возрасте ещё напряжённо работать на ответственной должности, ей уже было сложно заботиться о том, чтобы каждый день в доме был полный обед, как говорится и первое блюдо, и второе, и даже компот. Слава богу, отсутствием аппетита в её доме никто не страдал. Как Сергей Иванович, так и Виктор, хотя и не были большими гурманами, получать удовольствие от вкусной еды никогда не пропускали. Немало сил забирала стирка, стиральные машины в обиходе только начали появляться: пока же всё, начиная от белья и заканчивая рубашками, приходилось стирать вручную. К тому же в доме всегда толклись друзья и подружки Виктора, которым к чаю или кофе надо было обязательно подать нечто кондитерское, которое она, не любя готовых гастрономических изделий, выпекала сама. Очень хотелось, чтобы все эти заботы взвалила на себя молодая жена Виктора. Безошибочным женским чутьём Эмма Абрамовна поняла, что Лиля сможет и накормить, и обстирать, и, возможно, даже, как говорится, и Виктора на скаку остановить, если того не в ту сторону занесёт.
Было ещё одно обстоятельство, из-за которого мать одобрила выбор сына, никогда ему в этом не признаваясь. Даже из кратких рассказов Лили о себе проницательной Эмме Абрамовне стало ясно, что её будущая невестка, как и Виктор, тоже поздний ребёнок в семье и что она очень привязана к своим немолодым уже родителям. Совсем не зря этот факт стал, чуть ли не определяющим в решении матери принять невестку в дом. Дело в том, что на дворе стоял 1970 год, год, когда тронулся лёд, открывший, ещё пока не очень большой поток эмиграции евреев, в основном из Прибалтики, Закарпатья, Черновцов и Львова, в Израиль и США. Причиной этого ледохода стала блестящая победа в июне 1967 года израильской армии над войсками Египта, Сирии, Иордании и ряда других арабских стран, щедро напичканных советским оружием. Эта победоносная война Израиля над арабами, мечтавшими уничтожить суверенное еврейское государство, вызвала небывалый душевный подъём у советских евреев, и разбудило, подавляемое бушевавшим в стране антисемитизмом, их национальное самосознание. Реакция советского руководства не заставила себя долго ждать: Советский Союз немедленно разорвал дипломатические отношения с Израилем. Однако уже через год в ЦК КПСС поступило совместное письмо, подписанное министром иностранных дел А.А.Громыко и председателем КГБ СССР Ю.В.Андроповым. Авторы этого письма возглавляли в то время два важнейших и ключевых ведомства страны. Такой тандем вовсе не был случайным: функции обеих структур настолько плотно переплетались, что не всегда было понятно, где кончается одна из них и начинается другая. Об этом свидетельствует небольшой фрагмент из этого письма: «решение вопроса о возобновлении выездов советских граждан в Израиль по мотивам восстановления разрозненных войной семей может получить положительную оценку в глазах мирового общественного мнения как гуманный акт. Комитет госбезопасности сможет продолжить использование этого канала в оперативных целях». И не больше, и не меньше. Добавить к этой цитате нечего, как говорится, комментарии излишни. Как бы там ни было, политика Советского Союза в отношении репатриации евреев в Израиль существенным образом смягчается. Вот и из их дома всего несколько месяцев назад на постоянное место жительства в Израиль выехала семья Кальмановичей, с которыми они были в близких отношениях много лет. С их сыном Илюшей Виктор учился в одном классе и достаточно и просто дружил во внешкольное время. Несмотря на то, что Виктор учился в университете, а Илья – в полиграфическом институте, их дружба не прекращалась. Ещё совсем недавно, когда Виктор намеривался проводить своего друга на вокзал, Сергей Иванович отпаивал её, Эмму Абрамовну, валерьяновыми каплями. Кто знает, сколько здоровья она потеряла, когда гневно кричала сыну:
– Виктор, прошу тебя, не будь самоубийцей, попрощайся с Илюшей здесь, у него дома, там, на вокзале сотрудники комитета государственной безопасности занесут тебя в чёрный список, и ты уже никогда в жизни не найдёшь себе нормальной работы.
По большому счёту Эмме Абрамовне нельзя было отказать в логике. Внешняя разведка страны внимательно следила не только за перемещениями уезжавших евреев, а и за лицами, окружающими их. Но Виктор, не соглашаясь с доводами матери, срываясь на фальцет, в свою очередь орал:
– Но, мама, я же уже никогда не увижу своего друга, мы прощаемся с ним навсегда, ты понимаешь, навсегда. Как же я могу не проводить его.
Практически сразу после отъезда Илюши в домашних разговорах Виктора стала звучать острая критика советских порядков, всё больше у него стал проявляться здоровый интерес к жизни за железным занавесом. Несмотря на бурные протесты родителей, Виктор всё чаще и чаще стал настраивать старый семейный радиоприёмник «ВЭФ Аккорд» на вражескую волну радиостанций «Голос Израиля», «Голос Америки» и «Свобода». Сквозь монотонный гул советских глушителей Виктору всё-таки удавалось услышать правдивую информацию о политике, проводимой партийными руководителями его родины, страны победившего социализма. После этих прослушиваний, как отцу, так и матери становилось всё труднее и труднее убеждать Виктора, что мы живём в самой замечательной стране, где всё делается для человека и ради человека. В семье Бровченко до этого времени не было принято говорить обо всём том, что связано напрямую с еврейством, да и вообще негласно на эту тему было наложено табу. В реальности оказалось, что Виктор никогда не забывал, к какой национальности относится его мать. Ещё больше Виктор стал идентифицировать себя евреем, когда узнал, что в отличие от большинства народов мира, где наследование национальности идёт по отцу, на протяжении всей еврейской истории национальная принадлежность ребёнка определялась исключительно по матери, независимо от происхождения отца. Разумеется, Виктор не бил себя в грудь и не поднимался на высокую трибуну, с которой во всеуслышание кричал:
– Люди! Посмотрите на меня, я оказывается не какой-нибудь славянин, а стопроцентный еврей.
Да и в молоткастом и серпастом паспорте в пресловутой пятой графе у него стояла национальность – украинец, благодаря которой он поступил в университет и в соответствии, с которой перед ним открывались все возможности карьерного роста, что, вряд ли, имело бы место быть, если бы он вдруг решил записаться по национальности матери. Так или иначе, получалось, что о своём еврействе Виктор помнил всегда. А теперь, когда он достиг свадебного возраста, Эмма Абрамовна очень опасалась, что достаточно будет мимолётного знакомства сына с девушкой из «выездной» еврейской семьи, как Виктор всю свою энергию направит на то, чтобы покинуть пределы своей социалистической родины. Терять сына и выпустить его из поля своего зрения навсегда было для Эммы Абрамовны не чем иным, как преждевременным перемещением на кладбище. В этом плане, Лиля, с её чисто русскими корнями, была беспроигрышным вариантом и являлась тем якорем, который навсегда оставит Витю неразлучным с матерью и отцом.
Через несколько дней окрылённый Виктор сообщил Лиле, что отец попросил его направить все усилия на успешное доведение дипломного проекта до ума и не беспокоиться о деньгах, поскольку все свадебные расходы он берёт на себя. Теперь, следуя неизвестно кем придуманной традиции, Виктору предстояло попросить руку своей невесты у родителей Лили. Лиля, зная нелюбовь Виктора к праздничному одеянию, слёзно попросила его выглядеть даже не на сто, а на все сто двадцать процентов, намекая на то, что встречают всё-таки по одёжке, а по уму лишь провожают. Виктор не посмел ослушаться невесту: постригся, побрился, надел новый дорогой свитер, долго и придирчиво подбирал галстук под зелёный цвет этого свитера.
В последний момент выяснилось, что свою меховую пыжиковую шапку забыл вчера у соседа, который в данный момент не находился дома. Что делать, за окном трещит февральский десятиградусный мороз. Покопавшись на антресолях, где мать прятала старый хлам, нашёл изрядно потрёпанную шапку, которую носил ещё школьником.
– Сойдёт для сельской местности, – подумал про себя Виктор и завёл всё тот же свой пурпурный мотоцикл, где на заднем сидении удобно устраивается Лиля, облачённая в ярко-голубую каску. Снова в путь, теперь не такой близкий, её родные живут на расстоянии шестидесяти километров от областного центра в селе Поморяны.
Лиля вдруг вспомнила, как в прошлом году на зимние каникулы решила проведать родителей. Когда до Поморян оставались всего около десяти километров, автобусу, на котором она ехала, преградил путь огромный занос, глубина снежного покрова составляла не менее полуметра. Водитель автобуса заявил, что разворачивается и возвращается назад в районный центр, что он, дескать, не намерен ночевать в непрогреваемом автобусе, в случае, если застрянет на заснеженной дороге. Все пассажиры остались на своих местах, осознавая, что разумной альтернативы решению шофёра в наличии не имеется. Только Лиля, понимая, что дорогу не расчистят ни сегодня, ни завтра и даже ни послезавтра, решила дойти до родительского дома пешком. Уговоры водителя и остальных пассажиров не возымели должного действия. Лиля, протянув руку по направлению к маленьким домикам, видневшимся вдали, беспечно выкрикнула:
– Да посмотрите внимательнее, люди добрые, моя деревня видна из окна нашего автобуса, через полчаса я буду дома.
Когда спустя час нелёгкого пути Лиля достигла этих покосившихся сельских избушек, оказалось, что они принадлежат не Поморянам, а небольшому хутору, в котором проживал лесничий и ещё несколько семей. До её дома оставалось не менее пяти километров. Внезапно холодное зимнее солнце скрылось за набежавшими свинцовыми тучами, повалил густой снег. Ещё через полчаса начало смеркаться, поднялся сильный ветер, который проникал сквозь тонкое Лилино пальто и холодил все что находилось под его нетёплой тканью. Она весьма своевременно вспомнила инструктаж незабвенного начальника геологической партии Коршунова, который всегда наставлял своих подопечных:
– В пургу движение и только движение является синонимом жизни, если же сядешь передохнуть, обязательно заснёшь, а это уже – антоним бытия, точнее говоря, небытие.
Следуя этим словам Коршунова, Лиля, стиснув зубы, поочерёдно вытаскивала ноги из сугробов с тем, чтобы через секунду провалить их опять в эту снежную бездну. Замерзшие ноги постоянно подкашивались и она падала, ударяясь лицом в твёрдый белый наст. Собиралась с духом, напрягая остатки сил, поднималась и снова продвигалась вперёд, выбрав за ориентир какую-то силосную башню на дальнем горизонте. Часа через два изнуряющего перехода в снежный буран она заметила приближающиеся огоньки и через некоторое время, почувствовав облегчение в ходьбе, вступила на утоптанную деревенскую улицу. Изобразив на полуобмороженном личике подобие жизнерадостной улыбки, она стремительно влетела в родной дом, сообщив обеспокоенным родителям, что добралась до деревни на попутном грузовике.
Через полтора часа пути мотоцикл притормозил у, окрашенной в зелёный цвет, калитки и Лиля с Виктором прошли через узкую тропинку, ведущую от палисадника к входной двери, из которой показались полная светловолосая женщина и высокий худощавый мужчина, мать и отец Лили. Мама обнимает дочку и целует её в обе щёки, а отец подхватывает её на руки и вносит в светлую и просторную горницу. Бережно опустив дочь на пол и, усадив её на высокий табурет, он протягивает будущему зятю свою крепкую мускулистую руку и весело приветствует его со словами:
– А вы, стало быть, Виктор, очень и очень приятно, а я значит Михаил Григорьевич, а мою дражайшую половину величают Анфисой Александровной. Вы, Виктор, не стесняйтесь, дом у нас незатейливый, да и мы с Анфисой люди простые, будьте, как дома и, как говорится, забудьте, что вы в гостях.
У Виктора, который всю дорогу молчал и мысленно прокручивал слова прошения руки Лили, все заготовленные фразы в одночасье улетучились из головы. А тут ещё Анфиса Александровна так крепко прижала его к своему необъятному бюсту и так смачно и размашисто поцеловала его в губы, что на какие-то мгновения бедный студент вообще лишился дара речи. Пришёл Виктор в себя только после того, как одним махом, неожиданно для самого себя, опрокинул стопку самогона, вовремя преподнесенную отцом Лили. Михаил Григорьевич повторно наполнил маленькие стограммовые стаканчики мутной белой жидкостью, протянул руку, к видавшей виды, самодельной этажерке, извлёк из неё газету «Львовская правда» и стал медленно, с выражением читать:
– Я не просто призываю, а настоятельно заклинаю тебя, милая, стать навечно моей надеждой, моей путеводной звездой, моей любимой женой.
– Хочу сказать тебе, Виктор, – продолжил Михаил Григорьевич, – эти твои слова из песни, из твоей песни, не выбросишь; я, если доживу, буду показывать их своим внукам. Когда мы прочитали их, моя Анфиса плакала, да и меня, признаться, прошибла скупая мужская слеза.
Виктор неожиданно вздрогнул, самогонные пары вскружили ему голову, и он хотел было начать свой заготовленный монолог о благословении родителей Лили на их брак, как Михаил Григорьевич обнял его и, протянув стаканчик с крепким напитком, торжественно заявил:
– Сынок, дорогой, ничего не надо говорить, ты сказал уже всё, сказал очень ёмко и красиво. Дай бог, чтобы так оно и было в вашей долгой и радостной жизни. У нас есть к вам только одно напутствие: будьте счастливы, успешны, благополучны, всегда и везде любите и берегите друг друга. Совет вам и Любовь.
– Витенька, – вступила в диалог Анфиса Александровна, – я хорошо знаю свою дочь и, поэтому, заверяю тебя: она и в радости, и в горе будет верна тебе, она всегда будет предана тебе, и до конца дней твоих будет любить только тебя. Совет вам и любовь, мои милые.
Лиля порывисто обняла мать, поцеловала отца и, заключив Виктора в свои нежные объятия, прижалась к нему, готовая пребывать в этом состоянии целую вечность.
– А сейчас, зятёк, приглашаю тебя в нашу деревенскую баньку, которую я специально растопил, попаримся, а потом уже и отужинаем с нашими женщинами.
После двух стопок самогона Виктор, непривычный к высокоградусному спиртному, был готов идти не только в баню, а и к самому чёрту на кулички. Михаил Григорьевич осторожно взял его под руку и повёл к небольшой деревянной избе. Когда они вошли вовнутрь, в хорошо вытопленную и выстоявшуюся баню, Виктора сразу охватил запах берёзовой рощи, от распаренного в шайке веника пахло запаренной мятой, и сухой и жаркий воздух приятно пронзил все частички его тела. Михаил Григорьевич, поддав горячую водицу на раскалённые камни, исхлестал до изнеможения себя и Виктора веником, а затем облил холодной водой. Расслабленные после этих процедур до приятной истомы, они блаженно растянулись на полках в предбаннике.
– А ты знаешь, Виктор, – завёл неторопливый банный разговор отец Лили, – ещё в далёкой юности я мечтал о такой баньке. Но в те тревожные 30-е годы было не до баловства. Жили мы тогда в Орловской губернии. Я выучился на горного инженера, женился на ладной и скромной девушке, которая родила мне трёх прекрасных сыновей. Да вот беда, в эти годы в СССР началось позорное явление, прозванное народом голодомором.
– Никогда не слышал такого термина, – глухо отозвался со своей полки Виктор.
– Видишь ли, сынок, такие вещи в курсе истории КПСС в ваших университетах не изучают, – продолжил беседу Михаил Григорьевич, – а ведь именно коммунистическая партия со своим сталинским руководством являлась виновницей массового голода, охватившего Россию и Украину. Именно она повинна в гибели нескольких миллионов человек. Именно она провела коллективизацию и полную ликвидацию частных деревенских хозяйств, в результате чего в стране сложился катастрофический дефицит продовольствия, и как следствие, массовый голод.
– Да-а-а, много пришлось вам испытать, – сочувственно отреагировал разомлевший от сухого пара Виктор.
– Не спеши, дорогой, – откликнулся Михаил Григорьевич, – это ведь только начало истории нашей семьи, пока пар медленно проникает в наши разогретые кости, я, с твоего позволения, продолжу.
Лилин отец рассказал Виктору, что, спасая семью от голода, от неминуемой гибели, они переехали в цветущую Абхазию, в город Ткварчели. Именно в эти годы там начались разработки месторождений богатых залежей угля, и он без особого труда устроился там, на работу в должности горного мастера. Райская неповторимая природа на южных склонах кавказского хребта, шум горных рек и водопадов, превосходные климатические условия, а главное, возможность прокормить близких обеспечило его семье относительно сносное проживание. Но перед самой войной жена Михаила Григорьевича заболевает туберкулёзом и скоропостижно умирает, и он остаётся один на один с тремя маленькими детьми.
– Сказать, Виктор, что мне было нелегко, значит, ничего не сказать, – продолжил Михаил Григорьевич.
– Было невыносимо тяжело, честно говоря, сам не понимаю, как я успевал работать и ухаживать за детьми, как я вообще выжил. Но, видимо, есть всевышний на свете. В один из ясных и солнечных дней у нас на шахте появилась новая нормировщица, хорошенькая полногрудая женщина. Это была Анфиса, твоя будущая тёща, дай бог всем такую. Судьбы наши были очень схожи. Она приехала в Ткварчели из Курска так же, как и мы, спасаясь от голода. Мужа её в 1939 году забрали на финскую войну, где он погиб. Двое несмышленых детей остались без отца. Помочь Анфисе по уходу за детьми приехал свекор, она уходила на работу, а он оставался с малышами. Не знаю, как это получилось, но отец её мужа не уберёг детей, не уследил за ними. Зимой в Курске стояли небывалые морозы, дров не хватало, квартира протапливалась плохо. Дети сильно простудились и умерли от воспаления лёгких. Через месяц после похорон Лилина мама продала свой нехитрый скарб и уехала в Грузию. Так уж сложилось, Виктор, что мы с Анфисой полюбили друг друга. Когда мы поженились, она взвалила на свои хрупкие плечи не только трёх моих маленьких сыновей, но и тянула на себе всё хозяйство. Она, моя любимая женуленька, обустроила всю нашу жизнь, в которой мы благополучно пребываем и по сегодняшний день. Лихие годы войны с фашистами мы тоже провели в Ткварчели, на фронте мне быть не довелось, так как уголь являлся стратегическим сырьем, и его добыча на шахтах входила в оборонную промышленность. Поэтому мне была предоставлена бронь.
– Мне Лиля ничего не рассказывала об этом, – прервал грустный монолог Михаила Григорьевича Виктор.
– Видимо, не хотела бередить твою душу столь печальным рассказом, – заметил он и тут же продолжил:
– А наша ненаглядная Лилечка, кстати говоря, тоже родилась в очень несытные послевоенные годы, родилась в Ткварчели в 1947 году, когда мы с Анфисой решили, что пора осуществить свою мечту о милой и прелестной доченьке. Как видишь, Виктор, так оно и получилось. Буквально через год правительство решило поднимать экономику в западных областях Украины, присоединённых к Советскому Союзу в 1939 году. В числе крупных промышленных проектов был и львово-волынский угольный бассейн. Я попал в число специалистов, направленных на разработку месторождения бурого угля. Так наша семья и оказалась в селе Поморяны, в котором ты, Виктор, и находишься в данный момент.
– Михаил Григорьевич, – едва слышно прошептал притихший на жаркой полке Виктор, – так получается, что Лилечка выросла в деревне?
– Выходит, что да, – отозвался Михаил Григорьевич, – может быть не совсем в деревне, а в посёлке городского типа. Хотя по большому счёту всё-таки в деревне, с утренними криками петухов и кудахтаньем кур, доением коров на зорьке и прополкой своего огорода. Лиля была сообразительным ребёнком, с шестилетнего возраста мы отправили её в школу и, прямо скажу, вместе с учителями нарадоваться не могли её успехам практически по всем предметам. Однако, когда она закончила восьмилетку, шахту, на которой я работал, закрыли как ставшую нерентабельной. Специалисты-горняки переехали на другие места, где угольные ресурсы ещё не истощились. Мы же с Анфисой к этому времени вышли на пенсию и решили не переезжать с нажитого места, где успели пустить корни. Посёлок опустел, закрыли за ненадобностью и среднюю школу, где училась наша доченька. Ей предложили продолжить учёбу в школе в райцентре, это в двадцати километрах от нашего посёлка. На семейном совете мы с Анфисой, скрепя сердце, решили выпустить её, как говорил Максим Горький, в люди. Мне удалось устроить её в Львове в школу – интернат в расчёте на то, что после окончания Лиля сможет работать или учиться в большом городе.
– А что такое школа – интернат, – спросил Виктор, – я слышал такое словосочетание, но так толком и не знаю, что оно означает.
– Как тебе объяснить, – промолвил Михаил Григорьевич, – в принципе это как бы обычная школа, но только при ней имеется общежитие, т. е. там не только учатся, но и едят, и делают уроки, и спят, словом живут. Жизнь детей проходит там, можно сказать, не в идеальных условиях. Интернат, где училась наша Лиля, находился на территории бывшего монастыря. В крохотные спаленки, оборудованные в бывших кельях, умудрились вместить двенадцать, сдвинутых одна к одной, панцирных старомодных кроватей, на которых спали девушки. Случалось, что в ватных матрасах бегали клопы, а в девичьих локонах заводились вши. Удобства, разумеется, были в коридоре: один туалет на пять комнат. Нетрудно посчитать, что один унитаз, извини, приходился на шестьдесят девушек. Невозможно даже себе представить, что творилось там утром. Да и кормёжка больше напоминала монашескую трапезную, чем нормальную столовую. Короче, как ты понимаешь, Виктор, это был не санаторий. Зато наша дочка за два этих, полных тягот и лишений, года учёбы в этом, можно сказать, богоугодном заведении прошла хорошую закалку, которая, как я понимаю, пригодится ей в грядущей жизни.
Плавное повествование Михаила Григорьевича прервал из-за двери весёлый голос Анфисы Александровны:
– Милые мужчины, мне кажется, что с вашей парилкой вы уже настолько чистые, что можете немедленно приступать к ужину.
За ужином Анфиса Александровна как бы невзначай осторожно спросила:
– Лилечка, Витя, свадьбу-то, где думаете справлять, – и, не дожидаясь ответа, кокетливо и задорно повернув свою русоволосую голову к мужу, сказала, – а может у нас в деревне, на свежем воздухе, места у нас во дворе для всех хватит, подумайте, пожалуйста.
Уже прощаясь, мать, отводя дочку в сторону, шепнула ей на ухо:
– Ты знаешь, доченька, понравился нам Виктор, но вот беда, с деньгами у них в семье, видимо, не шибко. Вот тебе деньги, купи ему, пожалуйста, на день советской армии, 23 февраля, в подарок нормальную шапку.
– Да что ты такое говоришь, мама, – рассмеялась Лиля, – есть у него шапка и стоит она, пожалуй в три раза больше, чем ты мне даёшь. Просто её он забыл у друга, вот и прихватил старую, что под руку попалась.
– Ну, смотри, Лиля, – недоверчиво покачала головой Анфиса Александровна, – если что, не стесняйся. Мы не богачи, но чем сможем, всегда поддержим, главное, чтобы жили вы в ладу и согласии.
По дороге в город Виктор, остановив свой мотоцикл на лесной просеке, которую обвили с обеих сторон заснеженные кроны берёз и клёнов, обнял свою Лилю, крепко прижал к себе и долго-долго целовал её пахнущую ромашкой, мятой и ещё чем-то фантастически приятным белую головку.
На следующий день Лиля и Виктор отправились в ювелирный магазин выбирать обручальные кольца. Сказать, что эта была простая задача, означало ничего не сказать. Мало того, что в советском государстве жизненно важные продукты питания являлись дефицитом, так руководство страны сделало всё возможное, чтобы изделия из золота и серебра были также труднодоступны для простого городского обывателя. Недаром, граждане, у которых накапливались какие-то сбережения, предпочитали обращать их в эти, всегда имеющие ценность, изделия. С другой стороны, государство, надо отдать ему должное, всё-таки позаботилось о молодожёнах. Оно придумало Дворцы бракосочетаний, которые являлись неким конгломератом бюрократического ЗАГС (а) (учреждения, где осуществлялась запись актов гражданского состояния) и аналога церковного венчания под знаком советской символики и геральдики, где мужем и женой объявляли не по воле всевышнего, а от имени Союза Советских Социалистических Республик. Когда кандидаты в молодожёны подавали просьбу о регистрации брака, им выдавались специальные талоны, по которым они, разумеется, за собственные деньги, могли прибрести обручальные кольца. Сверх того, в специальном магазине, вход в который производился по этим же талонам, невесте предоставлялась возможность приобрести свадебное платье, а жениху – приличный импортный костюм, которого в розничной торговле не купишь ни за какие деньги. В ювелирном магазине «Сюрприз» было пусто. Название магазина оправдывало как форму, так и содержание его торговой деятельности: для обыкновенного человека приобрести здесь что-нибудь, действительно, являлось большим сюрпризом. Однако Виктор и Лиля были необыкновенными покупателями: они были молодожёнами, отличительной особенностью которых являлись синие талоны в руках. Они долго выбирали и примеряли свои кольца, пристально вглядываясь в безымянные пальцы друг друга. Лиля облюбовала себе тоненькое колечко, так как широкое не очень-то смотрелось на её хрупких пальчиках. Виктор, наоборот, пожелал массивное кольцо.
– Пусть все девушки даже издалека видят, что я женат, – продолжал он любоваться кольцом, – и по этой причине не будут домогаться меня.
– Ты посмотри на него, – весело рассмеялась Лиля, – прямо Ален Делон с привокзального района.
Ювелирную покупку отмечали в любимом кафе «Армянка» в центре старого города. Здесь собиралась львовская богема: художники, артисты, журналисты и писатели. Хотя наши молодожёны не причисляли себя к людям искусства, они обожали это маленькую уютную кофеюшку, где потчевали великолепным кофе, который варили в джезве на раскалённом песке. На один из пяти красных столиков, который был свободен, Виктор положил небольшой букет белых гвоздик, предназначенный для Лили. Сегодня они должны были, наконец, обсудить и решить, где провести свадебное торжество. Прямолинейный Виктор без всяких предисловий, почему-то резким голосом, заявил Лиле:
– Сначала, я скажу тебе, какую свадьбу я не хочу. Я совсем не жажду веселья с политической окраской, т. е. комсомольскую свадьбу в общежитии, которую, как мне донесли, собирается организовывать наш комсомольский вожак. Не помышляю я и о помпезном торжестве в каком-нибудь дорогом ресторане с неизбежными официантами в белых рубашках, банальным тамадой, который всё время заставляет жениха и невесту целоваться под полупьяные возгласы «горько».
Не дослушав, чего ещё не хочет Виктор, Лиля, кокетливо дунув на локон своих белых волос, закрывающие её зелёные глаза, задорно прощебетала:
– Неужели, Витенька, это такая большая работа для тебя целовать меня?
– Милая моя, я готов исполнять эту напряжённую работу не только каждый день и каждый час, а каждую минуту, но только не под призывные выкрики платного тамады в присутствии десятков гостей, находящихся в угаре алкогольного опьянения. Ещё, Лиля, – продолжил Виктор, – я не хотел бы расписываться с тобой в львовском дворце бракосочетаний, где какая-нибудь напыщенная и вальяжная тётка, опоясанная красной или белой лентой, прошепелявит, что именем закона украинской советской социалистической республики объявляет нас мужем и женой.
– А что же ты, да хочешь, Виктор, – полушёпотом спросила Лиля.
– То, что я, действительно, хочу, Лилечка, к сожалению, невыполнимо, – с грустью заключил Виктор, – я всегда мечтал в день свадьбы видеть свою возлюбленную в белой прозрачной блузке, белых брюках и белых спортивных кедах на вершине, покрытой белым снегом. Жених же, в моём лице, также облачённый в белые одежды протягивает тебе букет белых лилий. Затем мы с тобой спускаемся на цветущий альпийский луг, где расстелен гигантский красный ковёр. На этом ковре среди заморских яств и корчаг отборного вина восседают наши самые родные люди и самые близкие друзья, которые не от имени канонов социалистической республики, а от своего имени искренне провозглашают наш брачный союз. И нашими свидетелями, становятся синие горы, изумрудные ручейки, стекающие с них, пёстрые рододендроны и белые эдельвейсы, шумные водопады и хвойные леса.
– Послушай, Витенька, – стушевалась Лиля, – а может и впрямь организовать нашу свадьбу в деревне, как предлагала моя мама. Правда, наверняка, твои родители будут против, зато это будет близко к твоим фантазиям.
– Ты знаешь, Лиля, – мягко проговорил Виктор, – мне очень понравились твои родители, простые, чуткие и отзывчивые люди, у вас дома я совсем не чувствовал, что я в гостях, да и идея твоей мамы вполне уместна, надо только её развить и довести до ума.
Доводил до ума и раскручивал эту идею уже не Виктор, а лучшая подруга Лили Ляля Кирилова. Впрочем, ей было положено это по штату, ведь она теперь была уже не только подругой, а и её свидетельницей на свадьбе. Больше того, она взвалила на себя обязанности и организатора, и распорядителя, и тамады, и ответственной за кучу всяких как больших дел, так и мелочей, необходимых для свадебного торжества. Где она училась этому – неизвестно. Скорее всего, процесс управления, состоящий из множества организаторских процедур, сидел у неё в крови. Не надо забывать, что все женщины, которых называют роковыми, очень организованные и талантливые люди. Ляля даже съездила в Поморяны, где познакомилась с родителями Лили. Она побывала в сельском клубе, не обошла вниманием и председателя колхоза, с которым договорилась о столах, посуде, электроосвещении и украшении двора. Ляля подыскала необычный и колоритный оркестр, уговорила главного механика колхоза выделить машину для новобрачных, решила за короткое время массу малых, но важных проблем, на которые кто-нибудь другой потратил бы целую жизнь. Но самое главное, что свершила Ляля, она, включив всю силу своего внутреннего обаяния, убеждения и шарма, применив мощь гипнотической энергетики, присущей её необыкновенной ауре, сумела убедить мать Виктора, Эмму Абрамовну согласиться на проведение свадьбы под кодовым названием «деревня». Уже через несколько дней Эмма Абрамовна, приглашая на свадьбу начальника городского отдела здравоохранения, говорила:
