Роман Заин
Следующий день
– Напротив, Флавиан!! Не стоит думать о них, как о бездушных животных, – кричал упитанный гость, показывая пальцем, на котором блестело огромного размера кольцо в форме черепахи, на рабов, вносивших в триклиний новый стол, с красовавшимся посередине блюдом.
– Так как же ты прикажешь о них думать?? Может нам еще совета у них спрашивать?? – Флавиан выждал паузу и продолжал – Как только мы приехали сюда, я велел выстроить рабов работающих в полях, для смотра. И клянусь златокудрым Аполлоном, что даже он, являясь богом-врачевателем, рассмеялся бы, увидев тот сброд, который предстал пред мною. Были косые, худые, или вообще еле живые. Так вот мне интересно, если бы я спросил бы их: Что же мне с вами сделать? Ответили бы они мне по совести, мол, да!! давно нам пора на остров Эскулапа, пожили и хватит!!!! – при этом он так расхохотался, что мраморные диски, натянутые между колон, задрожали. Остальные гости, вместе с толстым патрицием, тоже поддержали шутку и рассмеялись, искоса поглядывая на рабов и подмигивая им.
– Однако, – продолжал Флавиан, уже с серьезным видом, подняв указательный палец вверх, – однако, ценить хорошего раба я умею, потому что знаю сколько сил надо потратить на обучение и воспитание, действительного хорошего раба. И сейчас, я вам это докажу!
Щелчком пальца он призвал к себе официанта, что-то шепнул тому на ухо, и официант пулей вылетел из триклиния. Публика замерла, ожидая чего-то действительно необычного. Между тем рабы сменили стол, содержание которого, приковало внимание гостей и заставило на несколько минут забыть про поспешно выбежавшего раба. Посередине стола, на огромном золотом блюде, лежало что-то не понятное. Основу его составляла мелко нарубленный зелёный салат, разложенный по всему блюду, похожий на траву. Далее, по всей площади, с небольшим отступом от краев блюда, возвышался подиум со ступеньками с каждой из сторон. Состав этого подиума, по внешнему виду, было не угадать. Он представлял собой остывшее желе прозрачно – телесного цвета, перемешанное в себе, но ровное и гладкое по краям. На этом подиуме, красовался раскрытый лепестками наружу, во всем своем цветущем великолепии, цветок. Середина его состояла из маслин, перемешанных между собой с черной икрой, а лепестки сделаны из желто-красных перцев, и политы сверху сладким соусом. Ропот восхищения послышался среди гостей. Улыбки умиления озарили не только богатые лица, но и лица прислужников. Этакого блюда, до сегодняшнего дня, не видал никто.
– Уважаемые гости, прошу пробовать. Это кушанье не любит теплых температур, и долгих размышлений.
Уже через секунду, раб в белом сюртуке, ловким движением разрезал блюдо на несколько частей и разложил гостям по тарелкам. Вкус оказался весьма необычным. Он походил на мясной суп, но при этом супом не являлся. Внешняя оболочка отдавала холодом, тогда как внутреннее содержание – теплым. Угадать основной ингредиент ни у кого не получалось, хотя попыток для этого предпринималось немало. Пирующие настолько сильно заинтриговались этим, что не скрывали друг от друга удивленных улыбок одобрения. Даже рабы, находившиеся чуть поодаль стола, тоже светились радостными физиономиями, игриво наблюдая за веселыми угадываниями патрициев, и не могущих даже примерно сообразить, что же в итоге им подали.
– Ну не мучь нас Флавиан, – сказала тоненьким тягучим голосом одна из матрон, возлежащих с правого угла стола. При этом она расправила складки туники, немного взмокнувшей от жары и такого количества съестного.
– Мы перебрали уже все возможное, и невозможное тоже – закончила его подруга, кокетливо при этом прихихикнув.
Флавиан победно осмотрел присутствующих, выискивая глазами того, кто хотел бы еще раз попробовать угадать блюдо. И убедившись, что таковых нет, несколько раз громко хлопнул в ладоши. В проеме двери появился засаленный раб, облаченный в тунику, со следами свежих капель жира на ней. Выглядел он толстым, что совершенно не подходило к понятию раб, как к токовому. Лысая массивная голова, с глубоко посажёными на ней глазами, с искренним переживанием и даже с какой-то опаской смотрела вперед, на гостей. Руки, наскоро помытые перед появлением, нервически теребили подол фартука, наброшенного на него поверх туники. Войдя, нетвердою походкой в триклиний, он стал опасливо озираться по сторонам, как зверь, которого приготовили к травле. Раб заглядывал в лица гостей, хозяина, молодого господина, в лица своих товарищей рабов, пытаясь угадать, что являлось поводом его вызова на ужин. Ведь раньше он не помнил такого, чтобы его вот так брали, вытаскивали с кухни и заставляли бегом нестись к пирующим хозяевам. Мысли самые ужасные лезли в лысую голову. Уж не подгорело ли какое-нибудь блюдо?? Уж не пересолил ли он соней?? Или самое страшное, не подавился ли кто из гостей, по его милости. Однако, увидев, что публика в триклинии находились в самом замечательном настроении, немного приободрился.
– Подойди!! – повелительным тоном приказал ему Флавиан.
Раб замер в нерешимости, потому что голос хозяина показался ему страшным. Но собравшись с силами и сделав глубокий вдох, подошел, остановившись на некотором почтительном расстоянии. Что делать дальше он не знал, поэтому замер в оцепенении, ожидая своей участи.
– Что за блюдо ты нам приготовил? – уже более мягким голосом продолжал Флавиан, видимо заметив, что повар, сейчас от страха может сознание потерять.
– Запеченный в яме, хобот африканского слона, приготовленный под соусом из розы и черного перца, – дрожащим голосом проговорил он, не смея поднять глаз. Повисла немая пауза. Повар зажмурил глаза, ожидая самого страшного приговора в своей жизни.
– Великолепно!!! Уверен, что божественная Геба, подносившая на Олимпе богам нектары и амброзию, ничуть не постеснялась бы подать им и такое блюдо – послышался голос старого патриция, развалившегося на ложе, и ковыряющегося палочкой в зубах.
– Ничего вкуснее и я не едала, – поддержала матрона, находящаяся в правом углу стола, поигрывая при этом ожерельем с крупными жемчужинами, и разглядывая повара в свои прищурившиеся глаза.
Восхищение, будто звуковая волна, начало двигаться с одной стороны, на другую, ударяясь и отражаясь обратно во фразах довольных гостей. Лишь Флавиан возлегал неподвижно, молча слушая то одного, то второго хвалящего. Когда же все умолкли, он взял со стола большой серебряный кубок, на поверхности которого барельефом красовался Посейдон, вырывающийся из моря, в пене и брызгах, инкрустированных изумрудами.
– Прими же от меня этот кубок, в знак моего довольства тобою, – обратился он к рабу-повару.
Гробовая тишина заволокла триклиний. Раб стоял опешивший и не знал, что ему отвечать. Точнее, он не мог разобрать шутка ли это какая-то, или может быть сон. Никогда в жизни, он не получал от хозяина ничего кроме брани, тумаков и пинков. А сейчас!! Он стоит перед патрициями, матронами, пред остальными рабами в лучах славы. Повару вдруг показалось, что птицы запели в саду, им вторили фонтаны, своим нежным журчанием, и все этого происходило для него одного. Он принял из рук хозяина кубок, но ответить ничего не мог. В горле стоял огромный комок, мешающий говорить. К глазам прилили слезы, а сердце забилось так сильно, что казалось его звук, заглушает все вокруг. Приняв кубок, он повалился к хозяину в ноги, стал целовать сандалии, гладить лодыжки, и всхлипывать так протяжно, что даже самые сухие сердца, растаяли в эту минуту. Флавиан жестом приказал рабам забрать растроганного повара, потому что тот, в нежном порыве, ничего вокруг себя не видел и не слышал, в том числе и приказания хозяина отцепиться от его ног.
– Вот и конец нашего спора, мой друг, достопочтенный Кандид. Хороший раб и живет по-хорошему, коли может доказать, свою состоятельность и нужность господину. А плохой, – он задумался, ковыряя зубочисткой во рту, – плохой, значит не смог за свою жизнь научится ничему путному, был скотом, обязан скотом и подохнуть. Что тут еще надо говорить? – и после не долгой паузы, добавил, – Хотя я считаю Сенеку, наидостойнейшим оратором, и величайшим философом Рима, все же не согласен с ним в некоторых деталях. Раб должен знать свое место, и обращаться с ним, как будто бы с равным. …… Никак не возьму в толк, что же он этим хотел сказать??
– А как быть с больными и старыми, с теми, кто когда-то, может быть и давно, но все-таки доказал свою пригодность? Хотя бы и твой повар !! Ведь может же он состарится или заболеть? – не сдавался Кандид, при этом игриво прищуриваясь.
– Может состариться, может и заболеть!! Это верно. Однако, что мы делаем, когда находим в садах загнивающее дерево? Что делает пастух с коровой, не дающей молока?? А-А-А ты задумался!!! Верно!!! Если ты считаешь свои капиталы, если хочешь, чтобы дела твои шли в гору, то приходится избавляться от балласта!!! Что толку если дерево плодоносило? Что толку если корова давала молоко?? Сейчас этого нет!! Раньше корова ест – молоко дает, теперь просто ест!!! Однако, если ты толковый хозяин, то с легкостью сможешь сообразить, что старое дерево согреет рабов в морозы, а старая корова накормит их мясом. Всё должно употребляться в дело, на то мы и являемся людьми разумными, в отличии и от скотины, и от рабов.
– Мою точку зрения, я тебе уже явил, и менять ее не собираюсь – отвечал ему Кандид, поигрывая перышком меж своих толстых пальцев, – однако, мы с тобой никогда не придем к единому мнению. Поэтому, предлагаю выбрать арбитра!! Кого-нибудь из наших гостей, того кто смог бы рассудить наш спор. Согласен?
– Прекрасная идея. И я так понимаю, что ты уже выбрал, кого-то? – проговорил заигрывающим голосом Флавиан, рассматривая пирующих.
Гостям идея нравилась. За столом поднялся шум. Одни вставали на сторону Кандида, поддерживая его в и доказывая, что рабы тоже люди и заслуживают снисхождения. Другие напротив, соглашались с Флавианом, видя в рабах лишь орудия труда, или какую-нибудь другую полезную вещь. Чувствовалось, что спор будет долгим и интересным, да и признаться честно, темы подобной, давно не поднималось. И это втройне удивляло, так как предмет спора имелся у каждого, да еще не в единичном экземпляре. Гости кричали, стараясь переорать соседа, считая личный опыт самым разумным и правильным. Публика разгорячилась, лица и без того красные, налились румянцем еще сильнее, и неизвестно чтобы из этого вышло, если бы не Кандид, поднявшийся с ложа и жестом показавший окружающим, что он будет говорить.
– Думаю, выбрал!! – с улыбкой проговорил он. – Поскольку наши старые знакомые, уже заняли свои позиции относительного этого вопроса, и не собираются отказываться от них, я хочу, чтобы твой сын решил исход спора. Он юн, он не испорчен базиликами, его уши еще не успели привыкнуть к сладким речам адвокатов и к грозным тирадам обвинителей. Скажи нам Луций, как ты думаешь, что же такое есть раб?? И как следует относиться к нему??
Луций, совершенно не ожидал такого поворота событий. То есть ему, конечно, хотелось отличиться, но как-то по-другому он себе это представлял. Придя на ужин хотелось попробовать, на что-то остроумно ответить, колко и чуть язвительно что-нибудь заметить во время разговора, но никак не выступать претором, в споре гостей и родителя. Внутри что-то смялось. Бодрость и находчивость мгновенно его покинули, оставив на смену лишь глупую улыбку, да глаза, огромные, будто коровьи, которыми он медленно обводил присутствующих, как бы ища в них ответа. Алый румянец пробился сквозь естественную белизну щек, и какая-то неведомая сила обвила шею, сжимая ее, и не давая дышать спокойно. Первой мыслью пришедшей на ум, стал не ответ на поставленный вопрос, а идея как бы на него не отвечать. Она заключалась в некой хитрости, если точнее, то в глупом притворстве. Дать понять всем, что самочувствие сейчас не неважное, и сославшись на него, увильнуть от ответа. Однако, эта задумка сразу отлетела, сама собой. Уж больно по-детски это выглядело, да и может ли вообще патриций ссылаться на такие глупости как здоровье, выступая пред слушателями.
– Мне трудно будет рассудить вас по нескольким, весьма объективным, причинам. Первая и скорее всего самая основательная причина, это то, что я молод и не опытен. Где мне судить вас, прославленных представителей сословия всадников, умудренных годами, убеленных победами, окруженных всеобщим почетом. Второй же причиной является то, что разговор, который вы вели, не был полностью услышан мной, а значит, какие-то вещи мне придется додумывать. И тем не менее, я попытаюсь – Луций и сам не знал, откуда в нем проснулся дар красноречия. Слова шли сами собой изнутри, как вода течет по руслу реки, не докладывая никому от куда взялась, просто бурлит себе и всё. Луцию нравилось это новое чувство спокойствия и рассудительности, нравилось то, как значимо он сейчас выглядит. По крайней мере, юноше так казалось. Он распрямился во весь рост, заложил для важности руки за спину, и стал продолжать холодным, чеканным и тихим голосом. Взоры заинтересованных гостей устремились к нему, но больше всех буравил взглядом своего ребенка, Флавиан. Он, казалось, еще больше Луция изумился, доселе неизвестной никому, речистости сына.
– Начну с Сенеки, которого вспомнил в разговоре отец. Всем известно, его видение мира, известны его труды, известно его отношение к рабам. Однако, так же известна и одна из его любимых поговорок, которая гласит, что нет в мире ничего безобразнее, чем старик, что из доказательств своей пользы прожитой жизни, не имеет других, кроме своего возраста. Если мудрейший философ представляет раба, пускай таким же человеком, что и он сам, то и человека такого он презирает. Ведь сказано же, что седина не является заслугой. Это всего лишь стечение времени. Так ответьте же мне достопочтимые гости, чем эта поговорка, отличается от суждений моего отца. Всякий кто хочет развиваться, будет услышан и отмечен в соответствии со своим положением. От этого складывается и отношение к нему. Ведь будь раб человеком или вещью, его ценность будет напрямую зависеть от умений и приобретенного опыта, а не от названия. Всякому надо купить себе старость деяниями, какими-нибудь заслугами, своим отношением к делу, которое назначила его жизнь. У людей это дело одно, а у рабов другое. Однако, это не отменяет того, что всякому необходимо прикладывать усилия для обеспечения беспечной старости.
– Абсолютно верно!!! Правильно сказано!!! – подхватил Кандид. – Ты говоришь, что старость надо купить, и я думаю так же. Вот старается раб, пытается угодить во всём, усердствует не жалея себя. Видно его трудолюбие, причем не только хозяину, но и рабам вокруг. Как вдруг, хворь напала, ну или годами стал стар, так что ж его, по-твоему, на помойку? К примеру, твой благочестивый родитель, считает именно так!!!
– Нет!! Не на помойку!!! – рассудительным голосом ответил юноша.
– Ага!! – практически закричал Кандид, и даже подпрыгнул от удовольствия, – что же ты прикажешь с ним делать?
– Если верно служил, то я желаю ему лучшей участи.
– Что делать с ним скажи? А то все мы здесь люди добрые, и только добра вокруг желаем.
– Да, хоть бы и отпустить на волю – продолжал Луций таким же спокойный тоном.
Кандид торжествовал. Он медленно повернул голову в сторону Флавиана и впился в него продолжительным, победоносным взглядом. Лицо его не просто излучало радость, оно сияло триумфальным ликованием с тонкой ноткой завоевания. Ведь сын поддержал его, а не отца. Флавиан еще не успел этого сообразить и лишь смотрел на сына глазами счастливого отца, наблюдая в своем ребенке зачатки рассудительного философа. Однако, маленькая подозрительная тень сомнений все-таки закралась в его душу. Неужели!! – подумал он, Луций считает, что я поступил не верно, отправив тех доходяг в расход. И будучи больше человеком действия, чем философом, будучи прямым и бесхитростным, а не искусным политиком, он решил разобраться в этом моменте прямо сейчас.
– Я не понял тебя Луций!! Ты считаешь, я поступил ошибочно и несправедливо, с теми рабами??
– Нет, отец. Я так не считаю – с ледяным спокойствием продолжал Луций, заметивший торжество Кандида и негодование отца.
– Как это понимать?? – взревел Кандид. – Ты же только что говорил о том, что хорошего раба по прошествии лет, можно на волю отпускать??!! Что теперь изменилось?
– Ничего. Я так и думаю, и от слов своих не отказываюсь. Просто вы с отцом, не много о разных вещах говорите.
– Э во оно как!!! – толстый патриций, даже захлопал в ладоши и подмигнул сидевшему рядом, тоже удивленному Флавиану. – Ну, тогда просвети нас!!
– Вы говорите о разном, и я попробую объяснить, то как вижу и то, как понимаю этот вопрос. К примеру, вы достопочтенный Кандид, имеете ввиду рабов домашних, тех с кем вы жили не один десяток лет и чью работу видели и смогли бы оценить. Отец же отправил на остров Эскулапа тех рабов, которых видел первый раз. Будучи распорядителем и поверенным Луция Пизона, он поступил правильно, убрав доходяг непригодных к труду. Ведь не просил же Луций Пизон позаботиться о ком-то отдельно?? Да и могло ли быть по-другому, раз на место Мария, того кто привел дела любимого нами проконсула в упадок, назначают моего отца. Теперь порядок в делах будет обеспечен. И, по-моему, правильно начать именно с чистки нахлебников, лоботрясов и бездельников.
Гробовая тишина повисла в триклинии. Даже сверчок, соревновавшийся с музыкантом, замолчал. Взоры сконцентрировались на юном ораторе. Рабы, подслушивавшие за углом, и у входа в триклиний, тоже застыли в неподвижности, боясь шорохом выдать себя и пропустить столь важную для себя дальнейшую информацию.
– По-твоему те, которых отправили на остров, не заслуживали шанса?? – первым прервал тишину, в какой-то задумчивости Кандид.
Луций задумался, ведь именно поэтому поводу он недавно спорил с отцом. Однако, держать в споре сторону Флавиана казалось для него теперь важнее, чем собственные убеждения. Авторитет отца в ту минуту, был не то чтобы непоколебим, он был неприкасаем.
– Я думаю, когда наши легионы захватывают города и страны, их население возможно заслуживает шанса – неожиданно вмешался в разговор, тоже толстый патриций, весь вечер до этого молчавший, но как оказалось, внимательно слушавший. – Однако, нельзя обратиться к Фортуне, только тогда, когда тебе это необходимо. Эту капризную богиню надо задабривать на протяжении многих лет, строить в ее честь храмы, устраивать празднества. И тогда, быть может в ту самую минуту, когда это так необходимо, она снизойдёт до тебя и пошлет шанс, про который мы с вами так долго рассуждаем. На все воля богов!!! – громко закончил он и пролил из кубка несколько больших капель на пол, отдавая дань Фортуне. Остальные последовали его примеру, так же сплеснув из кубков на мозаику.
– С этим спорить бессмысленно, – поддержал его Кандид, по виду которого можно было догадаться, что разговор его сильно занимал. Его сущность светилась изнутри, он радовался за Луция, был доволен тем, что юноша не растерялся, а напротив, размышляет. И как размышляет!
– Однако, без сомнения, все вы слышали историю несчастного Педания Секунда, убиенного своим же рабом, из-за того, что передумал даровать ему свободу – продолжал он.
– Слышали – спокойным голосом отвечал Луций, которому очень понравился ответ толстого патриция.
– А слышали про погромы близ его дома?? Слышали про хаос, что произошел практически следом, когда рабов, составляющих его же законную собственность, повели на казнь, согласно древнему закону.
– Тоже слышали – в один голос ответили толстый патриций и Флавиан.
– Выходит дело, раз поднялся такой шум, неправильно с рабами поступили? Получается и у них есть права, а мы ими пренебрегли. Ведь, если бы все произошло по совести, то не было бы никаких столкновений, в которых, стоит признаться, участвовали не только рабы, но и прочие свободные граждане Рима, просто соболезнующие бедолагам.
– Закон, есть закон, – важно проговорил Флавиан, поднимая при этом указательный палец вверх, как бы демонстрируя этим, что это основа основ.
– Как ты считаешь Луций, правилен ли этот закон? Не устарел ли он?? Не делает ли он из нас животных?? – при этом Кандид сделал упор именно на имя юноши, чтобы каждый понял, что вопрос адресован именно ему.
– Да, я слышал про беспорядки, которые устроил народ. Слышал их доводы в защиту рабов. Все они указывали на то, что из-за одного провинившегося раба, казнить остальных нельзя. Слышал, как они демонстрировали младенцев-рабов и вопрошали в толпу, в чем же они повинны? Слышал, как выводили стариков, отдавших жизнь на служение господину, и задавали тот же самый вопрос. И да, я знаю, что им ответил на это сенат, знаю, как не хотели они соблюдать закон, и как Гай Кассии, взял на себя последнее слово, которое и стало в итоге окончательным. И если вам интересно мое мнение, то я согласен с тем, что закон должен исполняться, даже если, с первого взгляда он противоречит нормам морали.
– Ага!! Все-таки противоречит. То есть ты считаешь, что сенат поступил не по чести, соблюдая закон? То есть и ты видишь в нем мерзость, которая ложится красными пятнами на честь достойного римлянина.
При этих словах, произносимых Кандидом, Флавиана передернуло и покоробило. Разговор стал заходить в то русло, из которого можно и не выбраться чистым. Кандид открыто протестовал против случившегося, но сейчас, он еще и компрометировал сына, навязывая тому свою точку зрения, искусно маскируя её под личиной благородия. Более того, Флавиан прекрасно знал честолюбие своего сына, знал какие мысли он носит в голове, а также слышал, через слуг конечно, как сын бранил сегодняшнюю власть. Сейчас, он видел как загорелись глаза Луция, стоило тому услышать, вот так запросто, в своем доме, такие опасные, но вместе с тем близкие ему слова. Однако, ответ сына заставил его пересмотреть взгляд на характер своего ребенка.
– Нет. Я считаю, что этот закон никоим образом не пятнает чести римлянина. И справедливость своей мысли я вижу в том, что убийство римлянина, префекта города, в своем собственном доме, не может быть действием спонтанным, а есть акция продуманная, хладнокровно решенная позорным рабом. Я уверен, что кто-нибудь из рабов обязательно знал или догадывался о злых мыслях убийцы, и не сделал ничего, позволив, свершится задуманному.
– То есть, из одного негодяя, должны погибнуть несколько сот человек? – уже каким-то загадочным и расстроенным голосом проговорил Кандид, заглядывая в глаза юноши, как-то искоса.
– Я считаю, что торжество закона должно превозмогать над чувствами. Я считаю, что если бы сенат отреагировал по-другому, то очень нехорошие мысли поселились бы в головах рабов по всему миру. И напоследок, я считаю, что каждый волен распоряжаться своими рабами, как ему будет угодно. Поэтому, придя в собственный дом после прений в суде, он смог бы явить рабам свою волю, сказав им о том, что их хозяин, является обладателем прогрессивных взглядов, и если бы случись в его доме что-то подобное, наказан будет только виновный.
Пирующие и обслуживающие пир рабы, уставились на Луция. Он стоял раскрасневшийся от эмоционального возбуждения, глаза юноши светились дьявольским пламенем. В нем читалась такая уверенность и решимость, что спорить с ним сейчас, было бы делом неблагодарным, даже, если бы, он оказался тысячу раз неправ. Свою тираду он выпалил с такой уверенной твердостью, что казалось, по-другому просто не может быть. Видимо не зря Луций занимался с греком-преподавателем искусством ораторского мастерства, ибо на лицах, слушающих его, не то чтобы сомнения в правоте слов юноши не было, отсутствовал даже намек на них. Однако, к такому еще не успели привыкнуть родители Луция. Они возлегали, разинув рты и не сводя глаз со своего ребенка. До этой минуты родители не замечали в своем мальчике яростного и непреклонного Демосфена. Хотя речь его и не особо понравилась Флавиану, потому что в ней виднелись нотки нападок на Кандида, как бы вызов ему, однако, в любом случае, она была пламенна, обдуманна и патриотична. Отцу особенно доставило удовольствие, что произнес речь именно его сын. Между тем Кандид ни капли не расстроился, и не принял на свой счет никаких обидняков. Напротив, ему импонировали люди, умеющие думать и идти за своими мыслями, даже если они пересекались с мнениями остальных, пускай и более авторитетных людей. Его подкупала открытость Луция, нравилось его неподдельное стремление отстаивать свою точку зрения. Да и просто, всем своим видом и напористостью он понравился Кандиду. Поэтому расплывшись в неподдельной улыбке, он ответил:
– Я такого, своим рабам никогда не скажу!! Что же я, сумасшедший что ли? – при этом он прыснул со смеху и так звонко расхохотался, что смог заразить смехом и остальных. Кто-то смеялся от его шутки, но большинство гоготали глядя на Кандида, как тот захлебывался, охал и трясся, держа себя то за живот, то за лицо, видимо, чтобы треснуть. Несколько минут ушло на то, чтоб успокоиться. Хохот то утихал, то снова взрывался от чьей-нибудь веселой шутки, доводя до трясучки всех гостей.
– Давайте передохнем от наших споров, – сквозь гогот, могучим голосом, прокричал Флавиан, при этом сделав знак рабу-распорядителя ужина, кивнув тому головой. В мгновение ока несколько ламп потушили, что создало эффект полумрака в триклинии. К гостям ближе подвинули курильни с благовониями, в которые предварительно добавили побольше ладана, дабы перебить запах еды, державшийся в воздухе после последних горячих блюд. Позади гостей, еле слышно, так чтобы их никто не заметил, выстроились музыканты, ожидающие команды играть. И началось. Сверху, казалось прямо с потолка, начали падать сначала одинокие, потом парные и тройные лепестки роз. Они казались такими воздушными, и падали так медленно раскачиваясь в воздухе, что казалось, будто это не лепестки вовсе, а лодочки, красных и белых цветов, плывут по воздуху. Музыканты, при каждом опускании лепестка на мозаику триклиния, повторяли звук похожий на каплю, разбивающуюся об пол. Дождь из роз усиливался, устилая своими корабликами все вокруг. Сзади слышались звуки ветра и дождя. Дождь пошел еще сильнее, потом еще сильнее. Барабанная дробь из падающих корабликов перемешалась между собой и стала чем-то единым. Вокруг не стало видно, ровным счетом, ничего. Лишь красно-белая стена, да грохот ударных. Казалось, что триклиний сейчас разлетится на куски, неспособный вмещать эту вакханалию. Как вдруг, в одно мгновенье, все прекратилось, и посредине триклиния оказалась девушка. Никто не видел, как и откуда она появилась. Казалось, что она родилась из тех лепестков, что падали сверху. Девушка стояла одна, среди разверзнутого цветочного моря, но рассмотреть ее не представлялось возможности. На ней, поверх головы, красовался полупрозрачный платок, покрывающий девушку до пояса, в тон цветам, разбросанным на полу. Ее тонкие ноги, прятались в юбку из такого же материала что и платок, однако цвет юбки смотрелся более бледным и хуже просвечивающим. Щиколотки, виднеющиеся из-под юбки, остались босыми, лишь чуть поверх них, виднелись несколько переплетенных между собой золотых цепочек. Запястья тоже украшались золотом, только в отличие от ног, эти украшения были браслетами, свободно гуляющими, по тоненьким вытянутым в разные стороны рукам. Гости застыли в ожидании чего-то нового и доселе невиданного. Триклиний наполнился такой тишиной, что слышалось, как масло горит в лампах, или как птицы горделиво выхаживают по саду. Однако, тишине не суждено править в сей обители. Заиграла музыка. Неспешно, местами тихо, она лилась мягко и спокойно, будто ручей воды. Непонятно почему, но присутствующие точно знали, что это ручей перерастет в реку, бурную, с порогами и крутыми поворотами. Но это должно случится впереди, этого надо ждать, заставляя гостей теперь лишь предчувствовать это. Сейчас же музыка играла спокойно, басами отбивая ритм сердца гостей. Вот девушка из роз встрепенулась раз, за ним второй, и плавно, могло даже показаться, немножко лениво, начала свой танец. Ее руки мерно рассекали воздух, как будто бы она обнимала кого-то невидимого, как будто гладила его ладонью, скользила пальцами по его невидимой коже. Танцовщица, как кошка, терлась и трепетала от этих невидимых прикосновений. Зрители не видели рядом с ней никого, но она видела!! Ее хрупкий стан вторил музыке, раскачиваясь и неспешно прогибаясь под ее влиянием. Спустя немного времени, ее партнер, так для всех кроме неё и невидимый, как будто бы растаял, и ее плавные нежные поглаживания, перешли на себя. Кончиками пальцев правой руки, она ввела по внутренней части левого плеча, неторопливо скользя вниз. Она повторяла это движение несколько раз, но с каждым следующим повтором, нажим её пальцев становился сильнее, и платок, накинутый сверху, мешал этому скольжению. Танцовщица специально чуть-чуть приблизилась к гостям, мягкой и медленной, в такт музыке, походкой. Ей хотелось чтобы гости ближе рассмотрели ее кожу, чтобы прочувствовали ее желание танцевать для них, ее желание отдаться этому танцу. Но не только это она хотела показать. Еще она демонстрировала как этот платок мешает ей наслаждаться собственным телом, чтобы гости, так же сильно как и она, захотели бы избавиться от него. Луций смотрел на девушку, и никак не мог насмотреться. У него совершенно не получалось разобрать, кто же та, что танцует танец. Он вглядывался в лицо, скрытое за прозрачным материалом, но разглядеть его черты не получалось. Под покрывалом виднелись лишь глаза, кошачьи, хитрые и самодовольные устремленные в него, как ему казалось в этот момент. И каждый из присутствующих мужчин, думал точно так же. Каждому из них думалось, что страсть и голод в тех глазах прикрытых платком, адресованы именно ему. Плавная музыка начала ускоряться, ударник прибавил быстроты на своем тимпане, и когда скорость касаний стала невероятной, громким железным лязгом грянули кимвалы, и девушка из роз сдернула платок с головы, кинув его на пол. Музыка вернулась к первоначальному и степенному ритму. А танцовщица, вопреки ожиданиям присутствующих, оказалась еще в одном платке, но уже более прозрачным и более коротком, нежели предыдущий. Луций начал вглядываться еще пристальнее. Ему казалось, что он уже видел эту девушку, что это кто-то знакомая, а не нанятая отцом танцовщица. Там, за платком, начинали проясняться черты лица, но все равно слишком слабо, чтобы разобрать их. Ломая глаза в бесполезных попытках, Луцию лишь казалась, что танцовщица слегка закусила свою нижнюю губку, наслаждаясь плавными движениями пляски. Интрига захлестывала больше и больше. Он понимал, что хочет ее даже не зная, кто она и откуда, не зная, как выглядит ее лицо и сколько ей лет. Платок, оставшийся на ней, не закрывал оголенные предплечья, украшенные золотыми браслетами. В тусклом освещении, эти руки двигались, словно грациозные змеи заколдованные дудкой факира, заставляя смотреть только на них и не думая больше не о чем. Их белизна, их молодость притягивали взор, казалось, что они пахнут не тронутой юностью и наивностью. Девушка продолжала танцевать, только теперь ее кисти скользили не по плечам. Теперь они двигались от шеи, стекающими скользящими движениями вниз, проходили вокруг небольшой груди, описывая полукруг около каждой, достигали упругого, немножко выпуклого живота, и поднимались обратно, захватывая те же области. Снова застучали ударники, разгоняя темп музыки, снова последовал бой кимвал и девушка, быстрым движением рванула пояс, обвязанный вокруг талии. Но не сняла его, а лишь показала белоснежный живот, с родинкой над пупком, и ловким движением замоталась обратно. Музыка вновь вернулась к привычному темпу. Флавиан, возлегающий дальше всех от мнимой сцены, почувствовал нетерпение. Он быстрее других очаровался танцем, и жаждал чтобы танцовщица скорее сняла и второй платок, и когда этого не случилось, дыхание сперло от досады, а где-то внутри еле заметно, проступил гнев. Собственно говоря, про который он тут же забыл, потому что танцовщица так плавно и так изящно двигала бедрами, скользила руками по небольшим холмам груди, ласкала свою шею и руки, что гнев быстро ретировался, уступив свое место возбуждению. Она продолжала танцевать, то приближаясь то отдаляясь от гостей. В один момент она приблизилась к Луцию, и нежно коснулась его щеки кончиками пальцев. Юноша, совершенно не осознавая что происходит, протянул к ней руку, пытаясь схватить танцовщицу и привлечь к себе ближе, но она словно облако, выскользнула она из его объятий, оставляя в мальчишеской руке лишь тот платок, который укутывал талию. Этот трюк смотрелся так гармонично, будто был отрепетирован до этого, хотя конечно, это не являлась правдой. Луций притянул к себе платок и жадно вдохнул запах тела, которой еще оставался на нем. Ноздри его расширились. В этом вдохе сосредоточилась жадность и похоть одновременно. Флавиан заметил это и еле заметно улыбнулся, однако не успел скрыть свою улыбку от Кандида, тоже наблюдавшего за ним. Танцовщица продолжала двигаться, заставляя своими стройными ногами и руками, биться мужские сердца в учащенном ритме. Повернувшись спиною к гостям, она обхватила края верхнего платка пальцами и тихонько потащила его вперед. Он, повинуясь ее желанию начал спадать с головы, но делал это очень медленно, завораживая и притягивая взгляды. Сначала из-под него появились волосы, разбросанные по плечам и спине в беспорядке, вьющиеся, и черные как смоль. Даже в этих волосах чувствовалась энергия танца. На каждый ее изгиб в такт музыки, они отвечали ей мерным покачиванием, спаданием с плеч на спину, трением между собой, открыванием кусочков спины, видневшихся под ними. Когда платок все-таки покинул затылок она повернулась, придерживая его прямо над носом, открывая на обозрение свои черные алмазные глаза. Сколько же в них читалось кокетства, озорства, жизни и хитрости. Маленькими шашками она снова приблизилась к Луцию, и снова отошла от него, лишь только тот протянул руки на встречу. В этот раз ему не разрешалось стянуть его. В этот раз платок сам по себе полетел вниз, делая танцовщицу узнаваемой для всех. Это была Авелия. Насколько же красивой она смотрелась в этой воздушной юбке, под которой слегка просвечивала тоненькая, почти невидимая, набедренная повязка. Как же грациозно двигалась она в полоске из кожи, поддерживающей грудь, прилегающей неплотно, так что при определенных движениях ее нижняя часть открывалась взору гостей. Авелия являлась богиней сегодняшнего вечера, амазонка с растрепанными и живыми волосами, всевластная и всемогущая. Ритм музыки то разгонялся, то останавливался, и невозможно было предугадать, что произойдет в следующую минуту. Танцовщица продолжала танцевать, величественно извиваясь перед публикой. Руки скользили по открытому телу, задевая грудную повязку, заставляя ее сдвигаться с места, открывая на секунду молодую грудь, и закрывая ее обратно, не дав зрителям и нескольких секунд насладится зрелищем. Ловким движением, она сгребла волосы в копну и перебросила их через плечи, так чтобы они не закрывали ее тело от зрителей, и продолжала танцевать. Луций чувствовал, что теперь он находится не в своей власти а только в ее, и если бы сейчас его госпожа сказала бы разбить голову о стены, то он бы выполнил это с великой радостью. Кровь бурлила в жилах, будто лава в вулкане, на глаза нашла пелена застилающая все вокруг кроме нее, уши отказывались слышать, точно в них положили вату. Он чувствовал ломоту в костях, от безумного сумасшедшего желания, с которым не мог справиться, да и по правде говоря, не хотел справляться. Ее тело звало к себе, манило. Он уже чувствовал, что сейчас сорвется с места и унесет ее подальше от всех, однако, остатки здравых чувств смогли превозобладать и успокоить разгорячённое естество. В душе юноша уже молился своим богам, чтобы танец поскорее закончился, потому что справляться с собой сил, оставалось меньше и меньше. А она продолжала заигрывать с ним, и со всеми остальными одновременно. Бедра еще несколько раз качнулись, скрываемые под юбкой, но и этому суждено было прекратиться. Её тоненькие пальцы потащили юбку вниз, освобождая из плена красоту собственного тела. На свет явились трусики, тонкими линиями закрывающие прелести танцовщицы. Она продолжала извиваться. Чувствовалось, что в этот момент она сама себя любит, сама себя хочет. С каждым новым наклоном или поворотом, воспаленному вниманию Луция, открывались новые, неприкрытые части ее тела. Пухлые белые ягодицы, двумя свежими булочками, вырастали из-под повязки, заставляя сердце Луция колотиться с бешеной силой, особенно тогда, когда она находилась к нему полубоком, и плавными облегающими движениями вела руками по своему бедру снизу вверх. Еще чуть-чуть и контроль будет потерян безвозвратно. Он решил попробовать переключить внимание, чтобы хоть как-то успокоится. Глаза занимались поиском того, чем бы отвлечься, но тщетно. Словно завороженный, краем взгляда, он все равно ее видел. Рядом, на столе стоял бокал вина, который он осушил залпом. Ничего не могло его отвлечь. Как околдованный, он смотрел только в ее сторону, будто кролик повинующийся удаву, не в силах отказаться от нее и отвести взора. Авелия же ловким движением сдернула с груди повязку, прикрывшись лишь волосами, спадавшими с плечей. Голова молодого человека чуть не взорвалась от напряжённости. Луций слышал ее дыхание когда она гладила себя по груди, видел ее томный заигрывающий взгляд, когда мраморные пальцы прикоснулись к набедренной повязке, показав на мгновение, молодую поросль под ней. Все вокруг него закрутилось кувырком, голова сделалась тяжелой, мысли, переплетаясь в один огненный клубок, не давали сосредоточиться на чем-то одном. Только об ней он думал, только ее одну ему было надо. Юноше казалось, что даже дышат они в такт, то глубоко, то с замиранием, то громко выдыхая из живота огромную порцию воздуха. Вот набедренная повязка, задевая аккуратные колени, поползла вниз, оставляя ее как Афродиту, вышедшую из пены, нагую, сильную и прекрасную. Одной рукой она прикрывала грудь, вздымающуюся от усталости танца, другой прикрывала низ, оставаясь при этом самим совершенством. Музыка утихла, оставляя в воздухе лишь ее сбившееся дыхание, которое не могло быстро восстановиться после танца. Утих и триклиний. Каждый, кто стал свидетелем этого танца, переваривал сие событие. Оно было божественным, грациозным, одним единственным в своем роде, и самое главное, увиденным впервые. Авелия, уставшая и немного вспотевшая, буравила черными быстрыми глазами зрителей. И это возымело действие. Кандид приподнялся на своем ложе, вытянул голову вперед и стал медленно, но громко и выразительно, хлопать в ладоши. Звук этих хлопков, одинокий и сильный, метался по триклинию отражаясь от стен, пола и потолка, и растворяясь в ночи сада. Вслед за Кандидом аплодисменты поддержал Флавиан, за ним Луций, который уже не мог усидеть на месте, вытянувшийся во весь рост и хлопавший в ладоши так не истово, что казалось не танец он только что видел, а сам Аполлон с золотой кифарой в руках, выступал пред ними. Гости присоединились громкой овацией. Хлопали и рабы, никогда не видевшие ничего подобного. Но радостнее всех била в ладоши Эмилия. Ведь данный танец был отличным поводом похвалиться перед старыми подругами в Карфагене. А Авелия так и стояла недвижимая, перед ложами пирующих, как прекрасная обнаженная нимфа с распущенными волосами, желанная и недосягаемая как звезда. Флавиан жестом разрешил ей уйти, и она в тот же миг, подняв свои игривые глаза на Луция, почему-то сконфузилась. После, подняв платок лежащий рядом, быстро обвязалась им, и с румянцем на молодых розовых щеках, загадочно улыбаясь выбежала из триклиния.