Немецкие предприниматели в Москве. Воспоминания

Полная версия

19. Выборы в рейхстаг 1877 года

Необычное волнение охватило нас, гимназистов, когда в 1876 или 1877 году начались выборы в рейхстаг¹⁶⁸. Ведь наш горячо любимый учитель профессор Майхоф участвовал в этих выборах в качестве кандидата от Национально-либеральной партии. Поскольку и мой отец был близок к этой бисмарковской партии¹⁶⁹, я считал, что только она права и достойна доверия. Хотя среди партий, стоявших на буржуазной платформе, – к ним можно отнести и Консервативную партию, а также в какой-то мере Партию прогресса – национал-либералы имели больше всего сторонников, кандидат от Национал-либеральной партии мог победить в борьбе со стремительно набиравшими силу социалистами, лишь получив при баллотировке голоса Консервативной партии.

Консерваторы в Саксонии, тогда еще ярые партикуляристы, не могли простить Пруссии 1866 год¹⁷⁰. Поэтому, когда Майхоф набрал равное количество голосов с социалистом Августом Бебелем¹⁷¹, консерваторы в своей ненависти к Бисмарку и связанной с ним новой политической реальности в Германии призвали голосовать против «пруссака» Майхофа (он был мекленбуржцем¹⁷²). Такая политическая слепота тогда была характерна для ведущих политических кругов Саксонии. Ситуация изменилась лишь в 80‐е годы.

Из-за происков консерваторов Майхоф провалился, и Бебель вошел в рейхстаг представителем столицы Саксонского королевства. Трудно передать наше разочарование и отвращение к произошедшему¹⁷³¹⁷⁴.

20. Жизнь моего отца в Дрездене

Как бы живо ни интересовался мой отец общественной жизнью, он все же никогда не принимал в ней активного участия. В Дрездене он вел довольно уединенный образ жизни. Я и там помню его не иначе как за письменным столом или за книгой. Ему была абсолютно чужда чисто немецкая страсть к разного рода союзам, объединениям и клубам, хотя он, конечно же, состоял членом того или иного клуба, служившего общественному благу или образованию, но постоянное сидение в пивных, где проходили их собрания, было не для него.

Его жизнь была посвящена нашему – довольно суровому – воспитанию. За столом у нас не допускалась пустая болтовня; мы были приучены помалкивать, если не имели сказать что-нибудь заслуживающее внимания. Предметом застольной беседы – как правило, сдержанной и немногословной – служили темы, которые обычно предлагали он и Юлия. Так, личным примером, он последовательно приучал нас к серьезному взгляду на жизнь, к верности долгу, терпимости к другим и строгости к себе, к критическому мышлению, развивал в нас чувство собственного достоинства.

Огромную поддержку в этом ему оказывала моя старшая сестра Юлия, которой мы, младшие братья и сестры, обязаны очень многим. Эта умная, жизнерадостная, интеллигентная и одаренная девушка, соединившая в себе доброту матери с глубиной характера отца, мамину музыкальность и художественные задатки дедушки с папиным умом, взяла воспитание младших братьев и сестер в свои руки. Она сумела привить нам любовь к идеалам, к добру и к прекрасному и по мере наших природных возможностей развить в нас музыкальные способности, а также вкус к искусству. Чего стоили одни только посещения Дрезденской картинной галереи, оказавшие на наши юные души благотворнейшее влияние!

Я никогда не забуду золотые гимназические годы в Дрездене, где испытал благодатное влияние этих удивительных людей.

21. Круг общения родителей

Круг общения родителей ограничивался главным образом несколькими семьями, с которыми нас чаще всего знакомила Юлия: знаток и любитель искусства профессор Альфред Хаушильд (и его жена); архитектор Манфред Земпер (и его жена), руководивший тогда строительством нового придворного театра по проекту своего великого отца Готтфрида Земпера; директор Зоологического музея надворный советник Майер (и его красавица-жена из бедной семьи); необыкновенно добродушный адвокат, надворный советник Лески, саксонец до мозга кости, старый холостяк, фигура известная чуть ли не каждому жителю тогда еще довольно маленького Дрездена¹⁷⁵.

Следует также упомянуть о нескольких вернувшихся из России семьях, прежде всего о семье Йенни швейцарского происхождения, многие поколения которой жили на юге России. Фридрих Йенни, с которым отец, как я уже говорил выше, имел деловые контакты в рамках сахарного бизнеса, был одной из самых ярких личностей, которые я встречал в своей жизни, – коммерсант, настоящий вельможа и воплощение ума и доброты.

Временами в нашем доме бывали и знаменитости, например Клара Шуман¹⁷⁶, которая, останавливаясь у нас во время своих гастролей в Москве, подружилась с моей сестрой Юлией и матушкой, и талантливая певица Эрмина Шпис¹⁷⁷, известная своим прекрасным голосом, с которой нас, как выяснилось, связывали родственные узы, уходящие на двести лет назад.

22. Дом Везендонков

Со старым Везендонком¹⁷⁸, которого он знал еще с эльберфельдской школьной скамьи и который в начале 70‐х годов вернулся со своей семьей из Цюриха в Дрезден, отец встречался редко. Слишком разными были моя любимая матушка и его красивая высокообразованная жена Матильда¹⁷⁹. Юлия же была частым гостем в доме Везендонков.

Благодаря тому обстоятельству, что младший сын Везендонка Ганс был моим гимназическим товарищем, хотя мы и учились в разных классах, я тоже нередко бывал в их доме на пересечении Винер-штрассе и Гёте-штрассе, напоминавшем художественный салон, и каждый раз чувствовал себя немного скованным из‐за царившей там торжественной атмосферы. В стенах этого дома витали воспоминания, связанные с великим Вагнером, вселявшие в меня благоговение.

Я как сегодня вижу прекрасную, аристократичную фрау Везендонк, величественно восседающую в своей элегантной гостиной и благосклонно принимающую наше расшаркивание. Даже королевы, которых мне доводилось видеть позже, не производили на меня такого сильного впечатления, как эта Изольда Рихарда Вагнера¹⁸⁰.

23. Липман

В нашем доме все было не так торжественно. К тому же у нас был друг, которому мы обязаны многими минутами веселья, – Липман, наш привратник и истопник, который выполнял разные мамины поручения и жил в садовом флигельке.

Этот маленький человечек (в прошлом ткач) с тонкими чертами лица, поступая на службу к моим родителям, уже был вдовцом и имел многочисленное потомство. Он говорил на классическом саксонском диалекте, а орфографические трудности, с которыми он сталкивался в письменной речи, пытался преодолеть посредством фонетики. Это приводило к презабавнейшим казусам. Однажды в книге домашних расходов он в течение нескольких дней сделал две записи о покупке Korxen. Мама, отличавшаяся педантизмом, увидев эти записи, выразила удивление и сказала, что насколько она помнит, огурцы¹⁸¹ за эти дни покупали только один раз. «Видите ли, госпожа советница, – ответил Липман, – первый раз это были Korxen, которые едят, а второй раз – которыми затыкают бутылки»¹⁸².

Как-то раз Липман услышал, как мама говорит моему младшему брату Рудольфу, милому и славному, но шкодливому мальчишке, что он enfant terrible¹⁸³. Через какое-то время Липман, доморощенный философ и мыслитель, поделился со мной своим возмущением: «Знаешь, твоя матушка, конечно, женщина умная и образованная, но обзывать Рудольфа infamten Rüpel¹⁸⁴ – это уж совсем никуда не годится».

Несмотря на многочисленность своего потомства – а может, как раз благодаря ему – Липман в один прекрасный день решил еще раз связать себя узами брака и возвестил нашей матушке, что нашел «хорошую женщину», и к тому же с приданым, и что она готова поселиться у него на пару недель. Так сказать, «на испытательный срок».

Мама сначала была потрясена этим аморальным планом. Но Липман заявил, что сначала надо присмотреться к невесте, чтобы потом не кусать локти, и мама, рассудив, что жить «молодожены» все равно будут в садовом флигеле и дети ничего не увидят, в конце концов согласилась.

Как бы не так! Мы видели торжественный въезд этой миловидной, уже немолодой особы в кокетливой шляпке со своими ящиками и сундуками в садовый флигель. В соответствии с тогдашней модой зад ее был увенчан огромным турнюром, покачивавшимся при каждом шаге, как горб верблюда.

Впрочем, это было наше первое и последнее свидание с фрау Липман.

Через некоторое время матушка спросила бравого «жениха», когда же состоится свадьба. «Ах, ничего у меня с ней не вышло!» – ответил тот.

Так закончился скоротечный роман Липмана. Однако вскоре у него возникло нежное чувство к нашей кухарке Хелен, которое привело к такому бурному развитию событий, что матушка категорически настояла на его скорейшей женитьбе на Хелен. В результате получился счастливейший брак.

24. Путешествие в Австрию

Перед моей конфирмацией, во время летних каникул, я с отцом и Юлией совершил чудесное путешествие: Прага, Вена, Зальцкаммергут, Мюнхен.

Это было мое первое путешествие, которым я смог насладиться с некоторым пониманием, поскольку уже стал восприимчив к природе, искусству, городским видам и необычным впечатлениям, имея при этом в лице папы и Юлии превосходных экскурсоводов. Поэтому оно оказало глубокое влияние на мое духовное развитие.

Любовь к Вене и Австрии, этой древней, исконно немецкой стране с богатой культурой, уже тогда глубоко укоренилась во мне, и возникшая в те дни надежда на воссоединение наших народов с тех пор никогда не покидала меня.

25. Конфирмация

Моей подготовкой к конфирмации руководил пастор Остер, эльзасец, к которому я на всю жизнь сохранил чувство благодарности и уважение.

Пастор был блестящим оратором и выдающимся педагогом, который, как никто другой, умел поразить мое воображение. В 70‐е годы он в большей мере, чем позже, когда пошел на уступки догматизму, выступал за свободную трактовку христианства. Его занятия представляли собой доклады на религиозно-философские темы. Иисус представал в них исключительно как человек, как создатель религии человеколюбия, как великий философ. И у меня никогда в жизни не возникало потребности избавиться от приобретенных тогда знаний и религиозного опыта. Судьба уберегла меня от конфликтов с совестью, которых редко удается избежать тем, кто вырос в лоне ортодоксальных учений.

26. Соседи

В то время у нас появился очень милый сосед, ставший нам, мальчикам, хорошим товарищем, – наш ровесник и кузен из Москвы, Эдуард Штукен¹⁸⁵, старший сын сестры моей матери, Шарлотты (урожденной Купфер) и Карла Штукена¹⁸⁶, брата компаньона моего отца. Он, как и мы, должен был учиться в гимназии Витцтума. Позже он успешно реализовал свой яркий литературный талант и стал писателем. Произведения этого неоромантика нашли своих читателей в элитарных кругах нашего народа. Одно из них, исторический роман «Белые боги»¹⁸⁷, я надеюсь, пополнит сокровищницу мировой литературы.

Впрочем, с моей стороны было бы нескромно говорить здесь о значении творчества Эдуарда; я коснусь лишь нескольких эпизодов его детства.

Эдуард не унаследовал ни единой черты практичного склада ума и характера семьи Штукен, он весь пошел в свою умную и одаренную мать, а также в своего родственника по отцовской линии, профессора Бастиана, известного этнолога¹⁸⁸. Последнему он обязан своей необыкновенной памятью, трудолюбием и некоторыми странностями.

Еще двенадцати- или тринадцатилетним мальчиком, когда он приехал к нам, он часто поражал нас своей удивительной, совершенно необузданной фантазией. Так, однажды он положил свои драгоценные золотые часы (предмет нашей жгучей зависти, поскольку мы, Шписы, в двенадцать лет получали в подарок дешевые серебряные часы) на двенадцать часов в наполненную водой раковину умывальника, желая узнать, как подействует на часовой механизм такая водная процедура. С тех пор он относился к своим вещам совершенно иначе – с педантичной бережливостью и осторожностью.

В гимназии он прослыл редким лентяем, но приводил учителей в изумление и восторг своими не по возрасту обширными знаниями в области литературы, философии и подобных вещей, обычно не имевших никакого отношения к теме занятий. Он был блестящим декламатором.

Наша разница в возрасте – три года в отрочестве значат очень много – не позволила мне тогда сойтись с ним ближе, как это произошло позже. Я считал себя выше всех этих литературных произведений, которые создавал Эдди вместе с моим младшим братом Вилли, своим ровесником, и нашим общим другом Куртом Тройшем фон Бутлар. Они помещали их в рукописном еженедельном журнале «Веселый Музер».

Уже в этих ранних опусах Эдди – тот самый тонкий, чувствительный мальчик, неспособный обидеть даже муху, – ходил по щиколотку в крови. Одна из самых душераздирающих драм, родившихся в этом «печатном органе», поразила воображение читателей своим длинным, выразительным названием: «Минна Яичный Желток, или Кровавый Панурке, или Дед в ярости!».

Еще студентом Эдди, этот нежный, тонкий цветок, давал выход своей буйной фантазии в стихах, которые он объединил в сборнике под названием «Огненная невеста и кровная месть»¹⁸⁹. Этот томик, наверное, когда-нибудь станет литературным курьезом.

Только первая жена Эдуарда, Аня (урожденная Лифшиц), наконец привела его в чувство и сделала зрелым поэтом.

Я благодарен ему за полученные от него бесчисленные духовные импульсы. Мы навсегда остались верными друзьями.

Вскоре после моей конфирмации в нашем доме появилась моя дорогая семнадцатилетняя кузина Мари Шернваль. В Дрездене, столь богатом искусством, она должна была завершить свое художественное образование.

Неудивительно, что я, шестнадцатилетний юноша, мгновенно воспылал к своей прекрасной, милой и талантливой кузине страстной любовью, которая была безнадежна и так и осталась платонической.

Но как типичный немецкий юноша той эпохи – и только поэтому я вообще упоминаю о своей первой любви – я не претендовал ни на что другое, как, тайно изнывая от нежности, украдкой любоваться предметом воздыхания и жадно внимать звукам необыкновенно красивого любимого голоса (Мари никогда не пела). Каждый вечер перед сном – для меня было мукой и унижением перед Мари с девятым ударом курантов отправляться в постель – я по пути в нашу мальчишескую спальню в самом верхнем этаже прокрадывался в ее спальню, чтобы запечатлеть на ее подушке нежный поцелуй и на мгновение захмелеть от исходящего от этой подушки аромата.

Любовь была для меня чем-то священным и мистическим. Год спустя, читая вечерами маме и сестре какой-нибудь из модных романов Георга Эберса¹⁹⁰ или других авторов, что были в то время у немцев настольными книгами, я каждый раз мучительно краснел при слове «любовь» и с трудом сдерживал волнение.

Когда по истечении срока пребывания Мари дядюшка Кнут Шернваль приехал в Дрезден за своей дочерью, я во время прощального ужина, ставшего для меня чем-то вроде последней трапезы приговоренного к смерти узника, произнес проникновенную речь, облеченную в стихи. Я был так взволнован, что не смог сдержать слез и разревелся. На прощание я подарил Мари главное сокровище своей «естественно-научной коллекции» – опал. Во всяком случае, я свято верил, что этот проданный мне каким-то старьевщиком камень – опал. Скорее всего, это было обыкновенное стекло. Но Мари оказалась слишком тактичной, чтобы лишить меня этой сладкой иллюзии.

Сердечная дружба связывала нас с Мари всю жизнь. Она стала благородной женой и матерью. Первая мировая война потребовала от нее страшной жертвы – единственного, горячо любимого и достойного своей матери сына Хенрика. Он тайно пробрался из Финляндии через Швецию в Германию, вступил там в Финский легион (27‐й егерский батальон) и воевал на нашей стороне, на Двинском фронте, против врагов своего отечества, русских. Потом, когда Финляндия под руководством Маннергейма¹⁹¹ поднялась на освободительную борьбу, этот егерский батальон вместе с другими немецкими частями был переброшен в Финляндию. Хенрик пал в Карелии, воюя за свое отечество¹⁹².

27. Я избираю поприще коммерции

Через год, перед моим переходом в 8‐й класс, папа спросил, нет ли у меня желания последовать примеру братьев Леона и Альберта и стать коммерсантом.

Он рассказал мне о своих деловых интересах в России. Мне все это показалось заманчивым. Я согласился, ибо какой глупый мальчишка не захочет раньше времени покинуть школу и удрать от опостылевших древних классиков?

По мнению моего отца, которое я потом так и не смог понять, аттестат об окончании гимназии нужен лишь тем молодым людям, которые решили продолжить учебу в университете.

Он рассудил, что школа ткачества для меня – самое подходящее учебное заведение как первая ступень на коммерческом поприще. Так я попал на Пасху 1879 года в Мюльхайм-на-Рейне.

Вечером накануне моего отъезда моя дорогая матушка среди прочих напутственных слов посоветовала мне никогда не забывать, что женщины, как и мужчины, – всего лишь люди.

Глубокий и истинный смысл этих слов я понял лишь через двенадцать лет.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ГОДЫ УЧЕБЫ НА РЕЙНЕ. 1879–1882

28. Путешествие на Рейн

Вскоре после Пасхи 1879 года отец отвез меня в Рейнскую область, где я, несмотря на то что прожил там всего три года, чувствовал себя лучше, чем где бы то ни было, вероятно, потому, что тамошние жители оказались близки мне по духу, как никто другой.

Прежде чем отвезти меня в школу ткачества в Мюльхайме-на-Рейне и навестить вместе со мной своего брата Альберта Шписа в Бонне, отец показал мне Бергишес-Ланд, где прошло его детство, и привез в Эльберфельд, в гостеприимный дом моего двоюродного брата Альвина Шписа. С ним и с его женой Паулой, удивительной женщиной, меня с тех пор связывала самая тесная дружба¹⁹³.

В Эльберфельде, на Пост-штрассе, почти напротив почты стоял родительский дом моего отца. Это был старинный дом, выстроенный в характерном для тех мест стиле, с облицованными сланцем стенами. Там он провел счастливое детство, прежде чем умерла его мать, а его отец вскоре после того потерял свое состояние и, нищий и сломленный духом, вынужден был переехать в скромный городишко Вермельскирхен.

Оттуда, а потом из Вольфрата, где он после смерти моего деда еще мальчиком нашел приют у своей черствой сводной сестры, отец часто, как только позволяли обстоятельства, возвращался на родину своей любимой матери, в Кеттвиг-на-Руре. Лишь там, у своих отзывчивых родственников, бедный чувствительный сирота находил сердечное тепло и понимание.

Туда мы с ним и совершили пешеходное путешествие, и он представил меня Шайдтам и показал идиллическое местечко в Рурской долине, с которым были связаны немногие счастливые дни его детства. Там, на маленькой площади рядом с церковью, он играл вместе со своим кузеном Юлиусом и другими кеттвигскими мальчишками. Здесь же еще стояла старая школа, в которой он одно время учился.

Старая ткацкая фабрика Иоганна Вильгельма Шайдта давно уступила место современным заводским корпусам, которые построил папин отец, тайный советник Юлиус Шайдт, а его сын Вильгельм, тоже тайный советник, в 1879 году возглавивший семейное производство, значительно расширил.

Для меня это был особый интересный опыт – во время моих частых визитов в Кеттвиг наблюдать замечательные патриархальные отношения между рабочими и Шайдтами. Почти весь Кеттвиг жил за счет их фабрик.

Шайдты обладали особым чувством семейственности, которое проявлялось в их удивительном умении жить в мире и согласии друг с другом. Три виллы – сегодня их уже, наверное, больше – украшали раскинувшийся вдоль берега Рейна парк: дома старой фрау советницы, семьи Вильгельма Шайдта и овдовевшей фрау Луизы Шюрман (урожденной Шайдт).

Дом советницы отличался восхитительным старомодным убранством; сейчас сказали бы: в стиле бидермайер, а тогда это называли просто «старомодным».

Эта милая старушка (урожденная Фурман из Леннепа) с тонкими чертами лица, покрытого сетью мелких морщин, была настоящей дамой. Впрочем, всегда важный, торжественный вид не мешал ей быть очень доброй. В соответствии с эпохой ее юности она неукоснительно соблюдала устав церковной жизни и придавала огромное значение внешним приличиям. Благодаря этому обстоятельству папа стал счастливым обладателем ценной картины. Фрау советница возмутилась до глубины души, когда ее супруг купил и повесил в своем доме на видном месте известную картину Газенклевера¹⁹⁴ «Сцена в винном погребке». Она назвала ее прославлением пьянства и заявила, что не потерпит этого в своем доме. Ради сохранения мира под родным кровом дядюшка Юлиус Шайдт продал картину моему отцу в Москву¹⁹⁵.

С домом Вильгельма Шайдта, ставшего для меня добрым другом, меня связывают самые светлые воспоминания. После того первого визита я в течение следующих трех лет еще не раз приезжал в гостеприимный Кеттвиг.

Вильгельм Шайдт был тогда в полном расцвете своих творческих сил, которые он – выдающий промышленник и удивительный по натуре человек – успешно реализовывал в неутомимом труде. Однако он обладал потрясающей способностью сочетать труд с радостью бытия и наслаждением жизнью.

Дома у них властвовала его супруга Августа (урожденная Хольтхаус). Я не встречал более яркой и интересной женщины. Несмотря на всю глубину своих чувств, она всегда была бодра и весела и прекрасно понимала молодежь. К сожалению, ее славные дети тогда еще были слишком малы, чтобы я мог с ними как следует подружиться.

Зато между мной и юным братом Вильгельма Карлом родилась сердечная дружба, которую, увы, прервала его ранняя смерть: он страдал болезнью легких.

Я через всю жизнь пронес глубокую благодарность за ту любовь, которую подарили мне мои кеттвигские родственники.