Роман Воронов
Планета Богов
И зрячие придут к слепым
Не обманываемся ли мы в суетливых попытках отыскать следы, никем не оставленные, узреть в тающем мираже сущее, а не его отражение, впустить в себя безропотно слово, молвленное не по нашему поводу, и постичь то, что разуму неподвластно, ибо только чувствуется и осязается? Не жаждет ли напрасно душа чудес, доказывающих ее величие, по причине заточения своего в остроги плотного мира, и не будет ли вера ее в то, что видят очи, есть толика малая от Истины, сии чудеса подтверждающая, пуста и беспочвенна?
С этими волнениями душевными пришел к тебе в смирении, так что скажешь в ответ, Матронушка, представшему пред закрытые веки твои, без просьб и чаяний, но ищущему и надеющемуся?
– Видишь слепой и неходячей меня?
– Вижу, истинно так.
– Слепота моя – не испытывать к просящему ни симпатии, ни отторжения, но пребывать всегда в нейтральности. Ног же лишил Господь меня, дабы и шага не могла сделать в сострадании к другим, но приходили ко мне сами и подтверждали бы тем веру свою. А уж коли кто пришел в вере, служением мне намечено помочь ему.
– Как же ты, Матронушка, грязь эту, ведь грехи и пороки несем, превращаешь в Свет и Любовь?
– Трансформировать, преобразовать энергию боли, страдания, чаяний в Свет – что слепить снежок. Можешь решить, что толкую о поднятых «с земли» тяжелых мыслеформах, имеющих определенную структуру (как у снежинки) и затем переведенных (сжатием ладоней) в иной вид и плотность (снежок), но речь всего лишь о простоте действия, не требующего специальных навыков и умений, кроме собственной жертвенности – многократное восприятие чужой боли, надежд и чаяний, «обмораживает ладони». Вот почему всяк, кто пришел в вере, «греет мне руки».
И впрямь ладони свои натруженные спустила с Небес на землю, к нам поближе, и человеки не отпускают их, словно приклеенные невидимым сиропом-патокой, даже отойдя, несут в памяти эти прикосновения. Невольно бросаешь взгляд на собственные руки, а что я передал Святой Матроне, с чем приходил и что уношу?
– Ты принес страдание, а страдание человеческое – прежде всего обида. Обижаешься на судьбу, всякий раз поминая неудачи и невезение, а ведь выбрал ее сам, и пути, коими жизнь свою меришь, сотканы тобой. Обижаешься на обидчика – будь он неладен, проклят и что еще желаешь в таких случаях, а он, бедолага, учитель твой, благостно решивший взять на себя неприятную и тяжкую роль ради ближнего, то есть тебя. Обижаешься на Бога, руки заламываешь и взываешь к Небесам «за что, Господи», но Бог первый, кто предупреждал, увещевал и отговаривал, отводя от беды. Обижаешься даже на себя, что редкость неимоверная, но обида эта происходит под аккомпанемент самости, не голос души скорбит о себе, но верещит гордыня.
Любое препятствие – призыв к действию над… собой, а не самолюбование унынием или горделивая обида на что угодно. Свет любви Бога, дарованный в виде испытания, обиженный переводит в шлак, истратив драгоценную энергию на корм Эго.
– Что же трансформирует отходы человеческого несовершенства в Свет?
– Страдания, боль телесная и душевная, ибо призваны они менять сознание спящее и ленивое, подобно хлысту наездника, подгоняющего замедлившуюся лошадь. Не подними руку мучитель на Христа, не было бы и молитвы Спасителя о не ведающих, что творят.
– Не чудо ли то, что глаголешь сейчас? Неужто Богом задумано таковое?
– Самым ярким из созданных Богом чудес является Человек, ибо наделенный сутью Творца способен на то, чего не может позволить себе сам Бог, на совершение греха, но через эту способность дающий Ему полную картину мира как бы с изнанки.
– Почему же мы, сколь чудесные, столь и неразумные, обрекаем себя на страдания?
– За блеском злата, коего часто и нет в закромах, а значит, это иллюзия, прячется сияние Истины, мед лести из сосуда самости, заливает уши, а ведь это не Грааль, и они глухи к слову Истины, а без Истины процветает пустота душевная, отчего и страдания ваши.
– Но вот я пред тобой, не желающий мучений духа и тела, ждущий от бытия благ и удачи, так скажи слово свое, коим наградил тебя Бог, и даруй от щедрот своих, коими богата.
– Богата тем, что не дал мне Творец на земле, богатством этим и делюсь. Семья, ребенок, удачливость в бытии – пуст Грааль мой был на Земле да полон на Небе, из него черпайте и по вере вашей будет.
– Как же опустошаешь себя, возможно ли так с дарами Всевышнего, хватит ли на всех, ведь человеческой реки к порогу твоему не видно конца и края?
– Господь Бог спускает любовь свою, подобно струящимся волосам девы, лучик к лучику, во Славе и Сиянии, но стоит отдать их на волю ветра или наклониться к смоле да зацепить за ветку неосторожно, и гребешок дивной ладьей уже не проследует по золотым волнам ровно и беспрепятственно. Кто ты, ветер стремительный? Неуемные желания человеческие. Кто ты, смола липкая? Отчаяние, густое и не отпускающее. Кто ты, ветка сучковатая? Страх, всегда на Пути поджидающий. А кто ты, гребешок, ладья дивная? Душа человеческая, страдающая.
Как помогаю, пришедшему с болью? Даю новый гребешок (меняю сознание), только в этом случае проснувшаяся вера в мою силу позволит вам получить желаемое не просто так, а в результате собственной трансформы, это просто, как слепить снежок.
Пришедший без веры уйдет с пустыми руками, он принесет мне боль, но не «оплатит» при этом Свет.
Я не Господь Бог, я – пункт приема, собственные спутанные «волосы» вы расчесываете сами, я всего лишь доказываю вам, что это можно (и нужно) делать самостоятельно. Осознайте, я – маяк на Пути, но не Путь.
Неспешно, деловито катит свои серые воды вечная река времени, я осторожно наклоняюсь к ее зеркалу:
– Матронушка, что видишь ты, ослепленная Здесь и прозревшая Там?
– Разглядывая свое отражение, не смотришь внутрь себя, истинный ты отражаешься не в зеркалах, но в деяниях, что проявляются на твоем теле.
Я резко выпрямляюсь, и река времени уносит за поворот отпечатки моих дней, живописным узором тисненные на озадаченном лице:
– Матронушка, быть может, мне просить о здравии?
– Что тяготит земное тело – не ранит душу, что нестерпимо для души, то язвой вырастает на телеси Бога. Отсюда исходи, когда вершишь дела свои и сотрясаешь словом быстрым воздух мира.
– Знать, не просила Бога ты об исцелении ног и глаз, знать, приняла как дар, ограниченья тела в этом мире.
– Любой дар (способность, присущая существам небесным) оплачивается недугом физического тела, иначе нарушен будет Баланс. Идеально слепленный Адам не вкусил бы Яблока Познания, не потеряй ребра, Ева – «недуг» его телесный, дала взамен силу Небес (тягу к постижению мира). Но человеку, желающему обрести небесное зрение, не потеряв земного, требуется взойти на Голгофу, а именно принять Христосознание. В этом случае распускается цветок Искры Божьей, и в здоровом теле по-настоящему проявляется здоровый дух.
Пора уходить, сзади напирают страждущие чуда, верящие безоглядно в миражи собственного сознания и спешащие изменить быт, судьбу, здоровье, да все что угодно, кроме самих себя. Таким же самонадеянным, легковесным, с ухмылкой на устах и скепсисом в мыслях пришел сюда и я, зрячий, на поклон к слепой и неходячей Матроне, и вот теперь стою подле, не в силах сделать шаг в сторону и выпустить ее руку из своей.
Овца заблудшая
Не встретив ни малейшего сопротивления на своем пути, разве что несколько крупных валунов, да и те удалось обойти ловко и изящно, колючий, сухой ветер Египетских пустынь, перемахнув через вершину холма, свалился горячей волной вниз и у самого его подножия уткнулся в неподвижную фигуру сидевшего на обочине старика. Упрямо сжатые, бесцветные губы и полуприкрытые веки первыми встретили хлесткую плеть, тут же залепившую глубокие морщины недрогнувшего лица мелкими песчинками, отчего незнакомец приобрел вид прекрасно сохранившейся мумии.
Южный склон слыл местом нелюдимым, горожане, когда ни с того ни с сего приспичило казнить кого-нибудь, причем именно на вершине Голгофы, будто и нет других мест в округе, выбирали дорогу с другой стороны, прямее и короче.
Старик с интересом прислушивался к звукам города, не обращая внимания на безжалостно палящее солнце и надоедливо танцующие перед носом пылевые воронки. Ближе к полудню из городских ворот выкатилась странная процессия, сопровождающаяся свистом хлыстов, женскими воплями и солдатской руганью, окаменелые веки «мумии» ожили, а иссушенное под «присмотром» шерстяной симлы худосочное тело забила мелкая дрожь.
Вот тут-то на пустынной, круто поднимающейся вверх тропинке появилась молодая миловидная женщина, обряженная в простую льняную тунику, с младенцем, судя по всему, не старше года на руках. Заслышав ее торопливые шаги, старик окончательно разлепил веки, с нескрываемым удивлением разглядывая приближающуюся путницу.
– Удивительное дело, – прозвучал под аккомпанемент несмолкающих завываний ветра старческий, скрипучий голос, когда молодая мать поравнялась с ним. – Что может заставить кормилицу бегом бежать в гору с дитем, да еще и босиком?
Женщина остановилась и, отдышавшись, почтительно произнесла:
– Разве не знаешь ты, добрый человек, что Царь Иудеев сейчас следует на собственную казнь.
Старик пошамкал сухими губами, роняя на седую бороду редкие песчинки:
– А зачем тебе на казнь, убивают-то другого?
Неприкрытый сарказм собеседника не смутил женщину, смахнув со лба прилипший локон и перехватив ребенка поудобней, она задумчиво ответила:
– Говорят, Царь Иудейский красив как Бог.
– То есть, – уже не скрываясь, усмехнулся старик, – ты идешь из любопытства поглазеть на мучения и гибель красивого человека, прихватив на это зрелище собственное дитя?
– Мне не с кем оставить его, – воскликнула женщина, горделиво вскинув подбородок, а старик продолжил, как ни в чем ни бывало.
– Неужели созданию, призванному давать жизнь, любопытно видеть ее кончину и, более того, демонстрировать это своему потомству?
– Я все пропущу, болтая с тобой, – раздраженно махнула рукой молодая мать. – Он уже начал восхождение.
И понеслась дальше, ойкая на острых камушках, усеявших тропинку.
– Любопытство первым отправилось на встречу с Сыном Божьим, – насмешливо пробормотал старик и устало прикрыл веки.
Свист и улюлюканье из-за холма становились все громче, словно царственная особа въезжала через триумфальную арку после победоносного похода, а не следовала на смерть. Здесь же, на этом склоне Голгофы, после ухода кормилицы установилось относительное спокойствие, впрочем, ненадолго. Подобие тишины нарушил быстрый жизнерадостный топот множества юных ног. Стайка мальчишек, пытающихся перекричать друг друга, толкающихся меж собой прямо на бегу, прошмыгнула мимо старика, подняв в и без того непрозрачный воздух клубы серой пыли. Один из них, похожий на восторженного лягушонка из-за невероятно оттопыренных розовых ушей и почти огромных, на выкате черных глаз, остановился:
– Эй, развалина, не рассиживайся, иначе лучшие места займут другие.
– Лучшие для чего? – спокойно поинтересовался старик, приоткрыв один глаз.
– Мы набрали камней для Царя Иудеев, – вместо ответа мальчик раскрыл ладонь, предъявляя серо-белую, матового оттенка гальку собеседнику.
– Разве на горе нет камней, да и зачем они ему? – старик сделал удивленное лицо, раскрыв и второй глаз.
– Мы специально подбирали не острые, они дальше летят, – гордо сообщил юнец. – Будем выяснять, кто из нас самый меткий.
– Вы собираетесь побить камнями человека, не сделавшего вам ничего дурного, пребывая в столь юном, ранимом возрасте? – старик, очаровательно улыбаясь, посмотрел на мальчика.
Тот не смутился и также улыбнулся в ответ:
– Но вы, взрослые, собираетесь распять человека, не сделавшего вам ничего дурного, пребывая в столь мудром и почтенном возрасте. – Сжав свои снаряды покрепче, мальчик ехидно добавил: – Мы – ваше отражение.
Он собирался рвануться за товарищами, но старик остановил его:
– А если Царь Иудейский – настоящий Бог?
– Но если Царь Иудейский – настоящий Бог, его нельзя распять, а значит, и побить камнями, – мальчик весело подмигнул старику и помчался на гору.
– А вот и глупость вослед любопытству отправилась припасть к ногам Христа, – пробормотал старик, сдувая со своей симлы осевшую пыль.
За спиной кашлянули, негромко, скорее даже смущенно. На тропе, переминаясь с ноги на ногу, стояла совсем юная дева, с аккуратно уложенными в тугой узел черными блестящими волосами, в расшитом на восточный манер хитоне и совершенно новых, еще не запыленных, сандалиях, всем своим видом показывая, что желает проследовать мимо пыльного облака, извлекаемого из одежд незнакомца. Старик догадался и перестал колотить себя по бокам:
– На казнь? – поинтересовался он, и морщинистое лицо озарила лукавая усмешка.
– Я иду посмотреть на своего возлюбленного, – поморщившись, ответила недовольным тоном девушка. – Он в охране Царя Иудеев, он – легионер.
Старик согласно кивнул головой, будто эта информация была ему ведома:
– Ты знаешь, что твой стражник будет сечь беднягу на всем пути, а затем распнет его на кресте?
Девушка, помолчав, нехотя вымолвила:
– Знаю, это его работа.
Старик снова усмехнулся:
– И все равно идешь смотреть, как твоя любовь уничтожает чью-то.
Юная собеседница пожала плечами:
– Мне все равно.
– А если я скажу тебе, что Царь Иудеев – это Сын Божий, Его любовь? – старик впился глазами в девицу.
Та не отвела взора:
– Мой возлюбленный гордится тем, что ему доверили эту работу, и очень просил меня прийти, вот я и иду.
Она прошмыгнула мимо с недовольным и возмущенным видом, внимательно разглядывая блестящую кожу своих сандалий, не запылились бы.
– Ну что, Христос, – процедил насмешливо старик, – вот и безразличие готово составить тебе компанию.
Вопли за холмом не стихали, переместившись ближе к середине Голгофы, и старик, язвительно скривив рот, прошептал про себя:
– Час близок.
За спиной, внизу, снова зашуршало, затопало, задышало, нервно и возбужденно, и спустя мгновение местные безликие «красоты» почтил своим появлением запыхавшийся, раскрасневшийся от бега юноша, голубоглазый и златокудрый, ни дать ни взять, натуральный ангелок.
– Добрый человек, не проходила ли здесь прекрасная дева? – с места в карьер начал он.
Старик благодушно улыбнулся:
– Стоит ли спешить за той, чье сердце принадлежит другому?
Юноша тут же вспыхнул, надо полагать, догадываясь о чем-то подобном:
– Я выясню это, и ничто не помешает мне.
– Даже мучения Царя Иудеев? – стариковские глаза неожиданно блеснули желтизной.
– Любые мучения ничто по сравнению с моими, – молодой человек гордо выпятил грудь и посмотрел на собеседника с вызовом.
– А если это Бог и страдания его посвящены всему миру? – не унимался старик, отпихивая из-под себя ногой надоедливых муравьев, пытавшихся всей оравой забраться на полы симлы.
– Весь мир – это она, моя богиня, и чужие муки всего лишь пыль под ее прекрасными ножками, будь это жертва самого Сына Божьего, – вскричал обезумевший влюбленный и, едва не свалив старика, помчался в гору.
– Сколь слеп бывает человек средь бела дня, влюбленный в… собственное чувство, – подвел итог оставшийся в одиночестве старик, а эхо добавило от себя: – Жди, Христос, в гости слепоту во всей присущей ей ярости, я же стану дожидаться следующего путника.
Ожидание затянулось на долгую четверть часа, вздыхая да охая, на тропе появилась грузная женщина, пот застил миндалевидные карие глаза, а распухшие лодыжки, торчащие из-под длинной туники, украсились сеткой вздутых сине-черных вен.
– Что заставило хозяйку дома, мать и жену, бросить дела насущные и тащиться в жару на вершину Голгофы смотреть на убийство одного человека многими? – ехидно поинтересовался старик, когда пыхтящая, как чан с похлебкой на огне, женщина поравнялась с ним.
– Тот, кто Царем назвал себя, отнял у меня единственного сына, забрав его в ученики. Хочу взглянуть в глаза ему, а потом плюнуть в них, хуже вора злодей, что лишает матери дитя, – женщина, глядя сквозь собеседника, да и похоже, сквозь гору, погрозила кулаком невидимому обидчику.
– А если сын твой стал Апостолом и удостоился быть, хоть и не долго, подле Бога? – внимательно рассматривая грязные, ломанные ногти на пальцах своих ног, негромко и медленно произнес старик.
– Вранье бесстыжее, нет Бога на земле, не верю ни единому об этом слову, – оскорбленная мать плюнула под ноги и, шевеля губами проклятия, отправилась наверх.
– А вот неверие собственной персоной, – старик противно хихикнул: – Веселое у тебя общество, дорогой Христос.
У каждого в этом мире свои заботы; ветер треплет прохожим шевелюры и шныряет в скалах по щелям, солнце катит свое пылающее колесо по небу, Царь Иудеев тащит на спине крест, а старик у подножия холма дожидается очередного собеседника, кстати, вот и он. Внимательный взгляд без труда, по одежде и натруженным рукам, определит в нем ремесленника, такого же, как и все вышеперечисленные, дюже занятого.
– Вижу, что некогда тебе, – прокричал ему старик. – Но все же спешишь на Голгофу.
– Желаю взглянуть на неженку… – нехотя буркнул мужчина, у которого и впрямь полно работы в мастерской.
А старик, как бы промежду прочим, вставил:
– Столяра.
– Который своей болтовней… – не услышал его путник.
– Проповедями, – снова успел втиснуть замечание старик.
– … добился именоваться Царем Иудейским.
– А тебя не смущает, что столь высокий титул привел его на казнь? – старик поморщился на яркое солнце, и его морщины на лбу образовали орнамент из полдюжины полумесяцев.
– И поделом, – ремесленник огромной ручищей стер пот с лица и, не оглядываясь, продолжил свой путь.
– Вот и гнев поспешает насладиться распятием Сына Божьего, – хмыкнул старик, вглядываясь в исчезающий сгорбленный силуэт собеседника.
Кто-то, теряя сознание от тяжести на спине и боли в сердце, оставляет кровавые следы на дороге, ведущей к жизни вечной, а кто-то стоит на обочине и не решается отправиться следом. Каждый шаг – выбор, каждый вдох – жизнь, каждый выдох – смерть…
Старик и не заметил, как подле него оказалась древняя бабка, возможно, старше тех скал, по которым нынче еле-еле карабкается наверх.
– Вам-то почто не сидится дома, ходите еле-еле, суставы скрипят, вот-вот развалятся, а одышка того и гляди порвет легкие? – вскинув брови, пробормотал старик негромко, но бабка, божий одуванчик, услышала издалека.
– Скучно дома-то, развлечений нет, поговорить не с кем, – ответила она, как только доковыляла до места, где обосновался старик.
– А Бог, что всегда рядом, не устраивает? – «держатель» тропинки с нескрываемым интересом разглядывал старушку.
– Вот тот, Царь Иудеев, Богом и назвался, так схожу, погляжу, послушаю, – неожиданно весело проворковала возрастная путешественница.
– Слушать раньше надо было, ибо вещал он о жизни, а смотреть осталось только на смерть, – назидательно начал старик.
Но его собеседница только рукой махнула:
– Иди к черту, дурной.
– Вот и пустота на поклон ко Христу отправилась, – почесал затылок старик, усмехнувшись про себя на последние слова старушки.
Еще не успело ее дребезжащее ворчание отразиться эхом от холма, как послышалось мерное постукивание посоха.
– А вот и кавалер, – промурлыкал тихо старик, глядя на приближающуюся согбенную фигуру, но когда беспрестанно кряхтящее создание наконец доковыляло до него, вполне миролюбиво поинтересовался: – Куда и зачем поспешаешь ты, старче? Не пристало в таком почтенном возрасте столь рьяно шевелить ногами и вспотевать ликом.
– Когда казнят царей, всегда раздают деньги, боюсь опоздать, а встану за толпой, глядишь, какая-нибудь монетка и докатится до меня, – вздохнув, ответил дед, а прищурившись на собеседника, добавил раздраженно: – Сам старче.
– У Царя Иудеев нет ничего, он все уже роздал, слово к слову, истина к истине, а те тридцать сребреников, что давали за него, уже забрал другой.
– Буду слушать всякого встречного – точно опоздаю, прощай, – буркнул дед и, сгорбившись, продолжил тыкать посохом в камни на тропинке.
– А вот безумие вприпрыжку лезет на Голгофу, – заключил про себя старик и сверкнул неожиданно покрасневшими зрачками.
«Успехи» Царя Иудеев по взятию вершины Голгофы можно было отслеживать по перемещающемуся вверх, хоть и небыстро, вою толпы. Старик, жмурясь, смотрел на солнце, сияющее все ярче вопреки законам природы, по мере приближения креста к своему заготовленному (предначертанному) месту.
Осторожные, крадущиеся шаги прервали его медитацию, старик открыл глаза. На тропе предстал во всей красе Иудейский первосвященник, в расшитой золотом мантии и накинутом поверх оной золотом же нагруднике.
– Вы, ваша светлость, – язвительно начал старик, – как я погляжу, никуда не торопитесь?
– Некуда мне спешить, – хмыкнул священнослужитель. – Смотреть, как секут безбожника и колотят гвоздями чресла его, неинтересно, а вот как он стерпит висение на кресте, да, тут я и подоспею. Назвавшись Богом, терпи мучения стойко, а не визжи, как щенок, – широкая, окладистая борода скрыла усмешку.
– А ежели стерпит, а после еще и воскреснет из мертвых, как обещал? – старик недобро поглядел на святошу.
– Не было доселе такого, и теперь не случится, – не совсем уверенно ответил тот, нахмурился и прибавил шаг.
– Вот и зависть не поленилась ко Христу на смотрины, – улыбнулся во весь рот странный старик.
Крест рухнул наземь на самой вершине Голгофы, о чем с почти животным восторгом сообщили иудеи дружными воплями, подле креста лег и Царь Иудеев, изможденный, обессиленный, но не сломленный. В этот исторический момент, как позже заявят сами сыны Израилевы во многих книгах и сказаниях, на тропе появились три старца в длинных одеждах на восточный лад и причудливых тюрбанах, из-под которых торчали конскими хвостами седые бороды.
– Кто вы, добрые люди, и зачем пожаловали сюда? – спокойно спросил старик, явно не удивившись «гостям» и, похоже, уже зная ответ.
– Волхвы, – коротко ответил один из них. – Я Каспар, хочу забрать свое золото, дар младенцу Иисусу.
Первый гвоздь порвал сухожилие правой руки, толпа на вершине холма взвыла с новой, необузданной силой.
– Золотом твоим начертается имя его в сердцах людей, оставь его ему, – невозмутимо предложил старик.
Каспар сделал шаг вперед:
– И без того заняты златом людские сердца, не желаю тратить свое.
– Я Мельхиор, испрошу у Царя свой подарок— ладан, – произнес вслед за первым второй старец, опустив виновато глаза.
– Но ладаном будет окутан всяк молящийся Ему, просящий и прославляющий, – старик насмешливо смотрел на мага.
– Боюсь, мысли их будут одурманены ладаном и среди просьб не останется места прославлению, – Мельхиор подвинулся к Каспару, ища защиты у своего товарища. Второй гвоздь пронзил левое запястье Иисуса, и толпа начала визжать от удовольствия.
– Я Валтасар, – произнес низким, грудным голосом третий маг. – И спрошу обратно смирну, ту, что даровал ему ранее.
– Смирной будут омывать «идущих» на Суд Его, оставь дар свой, – старик еще раз попытался остановить волхвов.
– Смирна моя не смоет грехов человеческих, испрошу обратно и найду ей лучшее применение, – жестко произнес Валтасар и присоединился к своим спутникам. Гвоздь пробил стопы Христа и намертво приковал его к дереву.
– Пока он еще жив, испросим свое, – сказал примирительно Каспар на прощание, и троица, пыля по тропе длинными балахонами, отправилась к распятию.
– Ему жить вечно, – рассмеялся во след волхвам старик. – Можете не торопиться.
Когда над Голгофой взмыл крест с распятым Царем Иудеев и гогочущая толпа разношерстной рекой потекла обратно в вечный город, он, с усталым видом взглянув на Христа, произнес:
– Вправе ли вы, человеки, полагать Царя Иудейского овцой заблудшей, отбившейся от вашего стада особью, приведшей себя саму на погибель, если каждый из вас есть Он, Иисус, только наоборот?
Сухой колючий ветер Египетских пустынь, нагулявшись вдоль каменных стен Иерусалима, горячей волной метнулся проверить старого знакомого и, с удивлением обнаружив вместо стойкого к его плетям старика обернувшуюся кольцами гадюку, понесся к вершине, где на огромном кресте, тенью своей накрывшем полмира, умирал Царь Иудеев в окружении чужих грехов и пороков, как заблудшая в болото овечка, под волчий вой и блеск холодных звезд.
