Роберт Льюис Стивенсон
Принц Отто
Посвящение
Нелли вон дер Хрифт
(мистрис Адульфо Санчец из Монтерея)
Наконец-то, после стольких долгих лет, я имею удовольствие снова представить вам моего «Принца Отто», которого вы, вероятно, помните еще совсем крошечным, не больше тех нескольких листков заметок, которые были написаны для меня вашим милым почерком. Увидев это имя, вы, вероятно, перенесетесь мысленно в старый деревянный дом, снизу доверху обвитый ползучими растениями и вьюнками и представлявшийся неразлучным с тем запущенным густым садом, среди которого он, казалось, вырос, как в лесу вырастает гриб; а между тем в молодости этот дом был смелым мореплавателем, и в свое время он обогнул мыс Горн, конечно, в разобранном виде, во чреве, то есть в трюме, корабля, где он слышал над собой и топот ног, и крики матросов, и призывный свисток боцмана, и иногда даже громовой голос командира. Оно напомнит вам и неописуемых бесчисленных обитателей этого дома, теперь рассеявшихся в разные стороны: двух лошадей, собаку, четырех кошек и котят, из которых один, другой, а быть может и несколько, заглядывают даже теперь вам в глаза, в то время как вы читаете эти строки; и бедную даму, столь несчастливо сочетавшую свою жизнь с автором этих строк; и маленького китайчонка, который теперь, быть может, насаживает червя на свою удочку где-нибудь на берегу реки в стране цветущих садов; а главным образом оно напомнит вам того шотландца, который тогда был при смерти, как все полагали, и для которого вы так много сделали, неустанно поддерживая в нем бодрость духа и стараясь заставить его вести себя как подобает.
Вы, я думаю, должны еще помнить, что он был преисполнен непомерного честолюбия и множества самых смелых планов, которые он собирался осуществить, как только к нему вернется здоровье; вы, вероятно, не забыли, что он собирался заработать целое состояние, что он должен был отправиться в дальнее путешествие, должен был испытать и пережить и заставить других испытать и пережить вместе с ним бесчисленные восторги, и в том числе создать настоящий шедевр из «Принца Отто».
Я не могу согласиться с тем, что мы окончательно разбиты по всем пунктам. Нет! Помните, мы тогда вместе с вами читали историю Брэддока? Припомните то место, где его, умирающего, приносят с поля сражения, на котором он потерпел жестокое поражение, и он дает себе слово впредь поступать умнее и лучше. Это место всегда будет трогать мягкие благородные сердца, и они с умилением будут читать трогательную предсмертную речь злополучного героя, достойную более счастливого полководца. Я напомнил вам об этом, потому что я тоже стараюсь подражать Брэддоку: я все еще надеюсь вернуть себе здоровье, и все еще намереваюсь и мечтаю, не так – так эдак, создать, если не в этой, то в следующей моей книге, настоящий шедевр, поистине образцовое произведение, которым я остался бы вполне доволен, и все еще надеюсь, не теперь, так после, увидеть еще раз ваше дорогое лицо и пожать вашу милую ручку.
А тем временем этот маленький бумажный странник, этот смелый маленький путешественник отправляется вместо меня в дальний путь через безбрежный океан, через долы, через горы и, совершив весь свой длинный путь, дойдет наконец до ваших дверей и принесет вам мой сердечный привет в Монтерей. Примите его, прошу вас, ведь он пришел к вам, этот маленький бумажный вестник, из дома, где, как и у вас, собраны кое-какие забытые обломки нашей милой совместной жизни в Окленде; из дома, где, несмотря на его чужестранное название и на его отдаление, вы горячо любимы.
Р. Л. С.
Часть первая
Принц Отто
Глава 1
Принц отправляется искать приключения
Вы напрасно стали бы искать на карте Европы исчезнувшее с лица земли маленькое государство Грюневальд, минимальную частичку Германской империи, независимое княжество, игравшее в продолжение нескольких столетий свою маленькую роль в раздорах европейских держав и в конце концов, когда пробил его час, благодаря умствованиям нескольких лысых дипломатов исчезнувшее бесследно, как ночной призрак поутру. Менее счастливое, чем Польша[2], оно не оставило по себе ни славы, ни сожалений, и даже сами границы его стерлись и забылись.
Это была страна холмистая, почти сплошь поросшая густым зеленым лесом. Многие реки брали здесь свое начало. В зеленых долинах Грюневальда они вращали множество мельниц для счастливых жителей этой страны, в которой был всего только один город и множество живописных деревень, селений и деревушек, раскинувшихся повсюду, по долинам и по холмам, сползая по их крутым склонам так, что крыши домов громоздились одна над другой в несколько ярусов. Сообщение между городом Миттвальденом и многочисленными деревушками и селениями поддерживалось с помощью высоких крытых мостов, перекинутых через большие, глубокие и бурливые потоки и реки. Шум водяных мельниц, плеск и рокот стремительно бегущих вод, живительный запах свежих сосновых опилок, тихий шелест и аромат, приносимый на крыльях легкого ветерка, дувшего между рядов бесчисленной армии горных сосен, догорающий костер, разведенный охотниками, глухой стук топоров дровосеков, работающих в лесу, непригодные для езды дороги и свежая форель, только что пойманная в реке на ужин, и этот ужин в пустынной, опрятной, но несколько темной зале деревенской гостиницы, несмолкаемый щебет и пение птиц и тихий вечерний звон колоколов деревенских церквей – вот те воспоминания, какие увозил из Грюневальда путешественник, побывавший в этом лесистом уголке Европы.
И к северу, и к востоку холмы Грюневальда разнообразными мягкими склонами и живописными уступами спускались в большую, беспредельную, казалось, долину соседних государств: Грюневальд граничил со многими мелкими немецкими княжествами и герцогствами, в том числе и с безвременно угаснувшим великим герцогством Геролынтейн. С юга же Грюневальд соприкасался с землями сравнительно сильного и могущественного королевства Приморской Богемии, славившейся своими цветами и горными медведями и населенной народом, отличающимся странной, удивительной простотой и нежностью сердечной. Целый ряд перекрестных браков сблизил и сроднил царствующие роды Грюневальда и Приморской Богемии, и последний принц Грюневальда, историю которого я намереваюсь рассказать в этой книге, происходил от Пердиты, единственной дочери короля Флоризеля I Богемского. Эти частые перекрестные браки, несомненно, смягчили характер, нравы и вкусы грубой мужественной породы первых властителей Грюневальда, и это возбуждало неодобрение всего населения. Горные угольщики, дровосеки, пильщики, обладатели широких топоров и широких ртов, жившие среди темных могучих сосен грюневальдских лесов, гордившиеся своими жилисто-мозолистыми руками, здоровыми кулаками и мощными плечами, а также и своим грубым невежеством, которое они считали древней мудростью, смотрели с нескрываемым презрением на мягкость характера, на деликатную сдержанность и ласковость обхождения представителей их царствующего рода и питали затаенную злобу против своих государей.
В каком именно году христианской эры начинается наш рассказ, я предоставляю догадаться читателю; что же касается времени года, что в данном рассказе является несравненно более важным, чем точность даты, то я скажу, что весна шагнула уже так далеко вперед, что горные жители Грюневальда, слыша с раннего утра и до поздней ночи звуки охотничьих рогов в северо-западной части княжества, говорили: «Верно, сегодня принц Отто и его охота выехали в последний раз в поле до наступления осени».
На северо-западной границе Грюневальда горы и холмы круто обрывались в долину и местами представляли собой совершенно неприступные скалы и утесы. Эта дикая местность являлась резкой противоположностью прекрасной, тщательно обработанной равнине, лежащей у подножия этих гор. В ту пору в этой местности пролегали всего две дороги; одна из них – имперский тракт, полого спускавшийся по самим отлогим склонам, идущий прямо на Бранденау в Герольштейне, другая – пролегавшая по самому гребню гор, извивавшаяся между скал, спускавшаяся местами в глубокие ущелья и овраги, местами вся мокрая от брызг бесчисленных мелких водопадов и то тут, то там пересекающих ее ручьев. Эта дорога вела мимо большой старинной башни или замка, стоящего высоко на горе, на самом краю высокого скалистого утеса, с которого открывался обширный вид на всю пограничную линию грюневальдских владений и на кипящую трудовой жизнью равнину Герольштейна. Фельзенбург, так назывался этот замок или башня, временами служил тюрьмой и местом заточения, а временами – мирным охотничьим замком. Несмотря на то, что он стоял так уединенно среди диких неприступных скал, затерянные в глуши бюргеры Бранденау со своей обсаженной липами террасы, куда они выходили гулять по вечерам, могли с помощью небольшой подзорной трубы сосчитать окна в этом замке.
В той части лесистых холмов Грюневальда, которая врезалась клином между двумя дорогами, весь день не переставая трубили рога, слышался лай собак и звуки голосов, внося шум и оживление в лесные чащи этих зеленых холмов. Но когда солнце начало клониться к горизонту, торжествующие, радостные крики возвестили о том, что охотникам наконец удалось затравить зверя. Спустя немного охотники, стоявшие на номерах первый и второй, отскакав от места сборища, с вершины небольшого пригорка стали внимательно вглядываться в даль во всех направлениях. Чтобы лучше видеть, они прикрывали глаза рукой, защищая их от солнца, которое теперь опустилось уже совсем низко и светило им прямо в лицо. Впрочем, на этот раз величественный закат дневного светила казался более бледным сквозь частую сетку ветвей еще обнаженных, не одевшихся листвой тополей, и сквозь облака дыма, медленно струившегося из печных труб жилых домов, в которых теперь всюду готовили ужин, и сквозь прозрачную дымку вечерних паров, поднимавшихся с полей. И на фоне этой прозрачной дымки и бледного заката крылья ветряной мельницы, стоящей на вершине одного из холмов, двигались бесшумно и лениво, как сквозь сон, точно длинные уши мула или осла. Тут же, подле мельницы, точно шрам по лицу зеленых холмов, тянулась прямая, как струна, широкая проезжая дорога, прямо в направлении низко опустившегося солнца.
Есть в природе еще одна многим людям знакомая песня, которую люди еще до сих пор не переложили на свою музыку, – это песнь, манящая человека странствовать по свету, песнь, так властно звучащая в душе цыган и некогда громко звавшая наших отдаленных предков вечно кочевать и искать новые страны. В этот момент и в это время дня и в это время года весь окрестный пейзаж и все в природе трогательно сливалось в один общий призывный аккорд. Высоко в воздухе плавно неслись на север и на запад стаи перелетных птиц; они пролетали над Грюневальдом целыми роями черных точечек, едва уловимых для глаза там, в вышине, а тут, внизу, туда же, в неизвестную, беспредельную даль бежала и широкая, ровная, бесконечная, как казалось, дорога.
Но двум всадникам, остановившимся на вершине пригорка, эта песня была не слышна; может быть, потому, что оба они были чем-то, видимо, сильно озабочены. Они внимательно вглядывались в каждую ложбинку между холмов, в каждую просеку или прогалину в лесной чаще, и при этом их лица и движения выражали не то гнев, не то досаду и нетерпение.
– Воля твоя, но я нигде его не вижу, Куно! – сказал первый охотник. – Он даже следа не оставил; ну хоть бы волос из хвоста его белой кобылы!.. Как видно, выждал удобную минутку, да и утек!.. А теперь ищи ветра в поле! Его теперь с собаками не сыщешь!..
– Может быть, он домой уехал, – заметил Куно, но в его тоне не было уверенности.
– «Домой»! – воскликнул первый охотник. – Полно! Можешь благодарить Бога, если он через двенадцать суток домой вернется! Нет, брат, раз уж это у него началось, так уж, верно, то же самое будет, что три года назад, перед его женитьбой. Запропадет бог весть куда, с собаками не найдешь, словно цыган какой; позор, да и только! И это прирожденный принц! Прирожденный самодур какой-то, прости господи!.. Глянь, вон оно, наше правительство-то! Мчится на своем белом коне прямо через границу!.. Впрочем, нет, я, кажется, ошибся!.. Да все равно, только я даю тебе слово, что я дал бы больше за английскую гончую или хорошего полукровка мерина, чем за твоего принца Отто!
– Да он вовсе не мой Отто, – пробурчал Куно.
– Если так, то я, право, не знаю, чей он! – возразил насмешливо собеседник.
– Полно, ты положил бы за него руку в огонь, – сказал Куно.
– Я?! – воскликнул первый охотник. – Я желал бы увидеть его на виселице! Я грюневальдский патриот, я числюсь в рядах территориальной армии и имею медаль, и чтобы я встал на защиту Отто! Никогда! Я стою за свободу.
– Да-да… это мы знаем, – сказал Куно. – Но скажи при тебе кто-нибудь другой то, что ты сейчас сказал, ты бы упился его кровью – и ты это отлично знаешь.
– У тебя все только он на уме, – огрызнулся собеседник. – Да вон он скачет! Смотри!
Действительно, на расстоянии мили от холма спускался под гору всадник на белом коне. Он быстро проскакал по открытому месту и минуту спустя скрылся из виду в густой чаще леса по другую сторону оврага.
– Через четверть часа он будет по ту сторону границы, в Герольштейне, – сказал Куно. – Как видно, он неизлечим!
– Но если он загонит эту кобылу, я ему этого никогда не прощу! – сердито заявил первый охотник, подбирая поводья.
В тот момент, когда они оба повернули своих коней и стали спускаться с пригорка с тем, чтобы присоединиться к остальным товарищам-охотникам, солнце окончательно скрылось за горизонтом и леса мгновенно как бы потонули в серой мгле наступающей ночи.
Глава 2
Принц разыгрывает Гаруна аль-Рашида
Ночь окутала своей мглой леса и застигла принца, в то время как он пробирался по поросшим травой тропинкам той части леса, что раскинулась в долине. Хотя звезды одна за другой зажигались у него над головой и при их трепетном свете стали ясно видны бесконечные ряды верхушек высоких сосен, ровных и темных, как могильные кипарисы, слабый свет мигающих звезд не мог принести большой пользы запоздалому путнику в густой чаще леса, и принц поскакал вперед наугад. Мрачная красота окружающей его природы, неизвестный исход его пути, открытое звездное небо у него над головой и свежий лесной воздух восхищали и веселили его, как вино; а глухой плеск реки слева от него звучал в его ушах, как тихая мелодия.
Было уже больше восьми часов вечера, когда старания его выбраться на дорогу увенчались наконец успехом, и он выехал из леса на прямую белую большую проезжую дорогу. Дорога впереди спускалась под гору, слегка уклоняясь на восток и как бы светясь между темными чащами кустов и деревьев. Отто придержал коня и стал глядеть на дорогу; она уходила милю за милей все дальше и дальше, все такая же белая, ровная и прямая; ее пересекали или к ней подходили еще другие такие же дороги, и так до самого края Европы, где извиваясь по самому берегу моря, а где пролегая через залитые светом многолюдные города. И бесчисленная армия пеших и конных путников вечно двигается по ним то в том, то в другом направлении, во всех странах, как будто все они движимы одним общим импульсом, и в данный момент все они, все эти путники, точно по общему уговору, спешат или плетутся к дверям гостиниц и ищут приюта для ночлега. Целые вереницы подобных картин зарождались и мгновенно исчезали в его воображении; то был прибой искушения. Кровь приливала к голове, и как будто что-то могучее, манящее подымалось в нем, в его груди или в его душе – он не мог разобраться, – и побуждало его всадить шпоры в бока скакуна и нестись вперед, к неизведанному, вперед без оглядки. Минута, и это настроение прошло; голод и усталость давали о себе знать, и привычка к полумерам во всех наших действиях и поступках, эта половинчатость во всем, если можно так выразиться, которую мы обыкновенно величаем здравым смыслом или рассудительностью, взяли верх, предъявив свои права и в данном случае, и принц не без удовольствия остановил свой взгляд на двух светящихся среди мрака, слева от него, между дорогой и рекой, окнах какого-то жилья.
Принц свернул на проселок и спустя несколько минут уже стучал рукояткой своего хлыста в дверь большого двухэтажного дома фермера; целый хор свирепо залаявших собачьих голосов был ответом на его стук. Затем в приотворившейся двери показался и вышел на крыльцо очень высокий седовласый старик с зажженной свечой, которую он заслонял от ветра рукой. Видно было, что в свое время он обладал недюжинной силой и был весьма красивый и видный из себя человек; но теперь он немного сгорбился и вообще сдал: зубов у него совершенно не было, а голос его, когда он говорил, часто ломался и звучал фальцетом.
– Простите меня, – сказал Отто, – я путешествую, и места эти мне совсем незнакомы; я заблудился, как видно, потому что сбился впотьмах с дороги.
– Вы сейчас у Речной фермы, сударь, может быть, вы слыхали, а ваш слуга покорный, что стоит теперь перед вами, Киллиан Готтесхейм, готов служить вам чем возможно, – степенно проговорил старик своим дрожащим голосом. – Мы здесь находимся в шести милях расстояния как от Миттвальдена в Грюневальде, так и от Бранденау в Герольштейне; дорога в обе стороны превосходная, но на всем этом протяжении вы не встретите ни одной корчмы или пивной лавчонки, и вам придется воспользоваться моим гостеприимством на эту ночь. Не могу вам предложить ничего достойного вас, сударь, но то, чем я богат, я предлагаю вам от души, потому что у нас говорят: «Гость в доме – Бог в доме!» – И при этом он почтительно поклонился своему гостю, предлагая ему войти.
– Аминь, – произнес Отто, отвечая на поклон старика, – сердечно благодарю за радушие.
– Фриц! – крикнул старик, обращаясь к кому-то в горнице. – Отведи лошадь этого господина в конюшню, а вы, сударь, соблаговолите войти.
Отто вошел в большую просторную комнату, занимавшую почти весь нижний этаж дома; вероятно, некогда она была разделена на две комнаты, потому что пол одной ее половины значительно возвышался над полом другой половины, так что ярко пылавший в камине огонь и накрытый белой скатертью стол, на котором был приготовлен ужин, находились как бы на эстраде. Кругом по стенам стояли все темные дубовые с медными скрепами и скобами шкафы и комоды; темные дубовые полки были уставлены старинной глиняной и фаянсовой посудой; под ними красовались развесистые оленьи рога, охотничьи ножи и ружья, картины на сюжеты старых баллад висели тут и там на стенах; высокие часы с розами на циферблате стояли гордо между двух комодов, а в одном из углов заманчиво приютилась на своих дубовых подставках бочка с вином, сияя своими медными обручами. Все в этой большой горнице с низким темным потолком было уютно, красиво, оригинально и до чрезвычайности опрятно.
Рослый здоровый парень поспешил заняться чистокровной кобылой гостя, а Отто, после того как старый Готтесхейм познакомил его со своей дочерью Оттилией, также прошел в конюшню взглянуть на свою лошадь, как и подобает хотя не принцу, но каждому хорошему наезднику. Когда он вернулся обратно, прекрасная дымящаяся яичница и изрядное количество больших ломтей копченой баранины ожидали его; затем последовало вкусное заячье рагу и сыр. Только после того как гость утолил свой голод и все маленькое общество перешло к камину и расположилось у огня в приятной компании, со стаканами доброго виноградного вина, изысканно любезный и благовоспитанный хозяин позволил себе наконец обратиться с вопросами к своему гостю.
– Вероятно, вы едете издалека, сударь? – спросил он.
– Да, я проехал немало миль сегодня, – сказал Отто, – и, как вы видели, проголодался порядком. Я съел почти все, что было на столе, и, можно сказать, вполне оценил превосходную стряпню вашей дочери.
– Я полагаю, что вы едете из Бранденау? – продолжал старик.
– Да, совершенно верно, – подтвердил Отто, – и, если бы я не проблуждал так долго в лесу, я, вероятно, ночевал бы сегодня в Миттвальдене, – добавил он, приплетая кусочек истины ко лжи, как делают почти все лжецы.
– Вы, вероятно, едете по делу в Миттвальден? – последовал новый вопрос.
– Нет, я еду просто из любопытства – я никогда еще не бывал в княжестве Грюневальд.
– Приятная, сударь, прекрасная страна! – воскликнул старик, одобрительно кивая. – Прекрасная природа и превосходная порода и сосен и людей. Мы здесь считаем себя тоже как бы грюневальдцами, потому что живем, так сказать, на самой границе, и вода у нас в реке настоящая грюневальдская, и воздух у нас тоже грюневальдский, лесной. Да, сударь, прекрасная эта страна, доложу вам, и народ какой богатырский! Ведь любой грюневальдец шутя станет вертеть над головой тот топор, который многие герольштейнцы и поднять-то не в силах будут! А леса-то какие! Сосны-то!.. В этом маленьком государстве этих чудесных сосен больше, чем людей на целом белом свете. Уже лет двадцать прошло с тех пор, как я в последний раз был по ту сторону границы, ведь в старости-то все мы становимся домоседами. Но как сейчас помню, на всем протяжении пути отсюда до самого Миттвальдена, куда ни глянь, по обе стороны дороги все сосны да сосны, все лес да лес! А воды-то сколько! Речки и потоки на каждом шагу!.. Мы вот здесь как-то продали небольшой клочок леса, тут, у самой дороги, и я, глядя на груду чеканной монеты, полученной мной за этот лес, мысленно стал прикидывать, сколько можно было бы выручить денег за все сосны Грюневальда, если б их продать…
– А принца Грюневальдского вы, я полагаю, никогда не видели? – заметил Отто.
– Никогда, – ответил за старика молодой парень, – да мы и не желаем.
– А почему? Разве он до такой степени нелюбим? – спросил Отто.
– Не то чтобы нелюбим, – сказал старик, – а презираем всеми.
– В самом деле? – с усилием выговорил принц.
– Да, сударь, это сущая правда, и я добавлю, справедливо презираем! Ведь ему так много всего дано, а что он со всем этим делает? Охотится да рядится, как кукла, что для мужчины вовсе даже и неприлично. Еще в комедиях участвует, а если он еще что-нибудь, кроме этого, делает, то о том до нас слухи не доходят.
– Но ведь все это, в сущности, невинные удовольствия, – заметил Отто. – Что же вы хотите, чтобы он делал? Воевал, что ли?
– Нет, сударь, – возразил старик. – Вот я пятьдесят лет как поселился на этой ферме, и я работал здесь изо дня в день; я пахал, и сеял, и собирал, и вставал до света, и ложился затемно, и вот все эти годы ферма эта кормила меня и мою семью и была моим лучшим другом, если не считать мою покойную жену. А теперь, когда мое время прошло, я передам ее другому в лучшем виде, чем я ее принял. И так всегда бывает, если человек усердно делает свое дело; он зарабатывает себе кусок хлеба, и Господь благословляет его труд, и все, за что он берется, преуспевает. И мне думается, что если бы принц захотел трудиться, сидя на своем троне, как я трудился у себя на ферме, то и он увидел бы преуспевание и благоденствие своей страны и заслужил бы любовь своего народа.
– И я так думаю, – сказал Отто, – но сравнение ваше не совсем правильно, потому что жизнь фермера простая, натуральная, а жизнь принца всегда искусственная и чрезвычайно сложная. Нетрудно поступать хорошо, будучи фермером, но очень трудно не поступать дурно, будучи принцем. Предположим, что ваши всходы побило градом – вы набожно склоните голову и скажете: такова воля Божья! И всякий вас похвалил бы за это; но если принца в чем-либо постигнет неудача, то всякий будет порицать его за неудавшуюся попытку. И мне думается, что если бы все государи Европы ограничивались одними безобидными развлечениями, то их подданным от этого жилось бы не хуже, а даже лучше.
– Э, да ведь вы, пожалуй, правы! – воскликнул Фриц. – И я вижу, что вы, как и я, добрый патриот и враг всех принцев.
Подобный вывод несколько изумил Отто, и он постарался перевести разговор на другую тему:
– Вы меня очень удивили тем, что я слышу от вас об этом принце; я слышал о нем лучшие отзывы от других; мне говорили, что он добр, и мягок, и справедлив, и что если он делает кому зло, то разве только самому себе.
– Да так оно и есть! – горячо воскликнула девушка. – Он такой красивый, такой приятный принц, и я знаю, что есть такой человек, который готов пролить за него свою кровь до последней капли.
– Этот глупец и невежда Куно! – фыркнул Фриц.
– Да, конечно, Куно, – сказал старик. – Этот Куно – один из егерей принца, и, если это вас интересует, – обратился он к гостю, – я могу рассказать вам эту историю, потому что вы здесь человек чужой и никому об этом передавать не станете. Куно – человек грубый, невоздержанный и невежественный, словом, настоящий грюневальдец, как мы здесь говорим! Мы его знаем хорошо, потому что он не раз заезжал сюда разыскивать своих собак после охоты, а я, сударь, охотно принимаю у себя всех людей без различия их состояния, положения и национальности. К тому же между Грюневальдом и Герольштейном так давно царит мир, что граница между ними существует лишь на бумаге; на самом же деле путь из одного государства в другое открыт для каждого, как двери моего дома, и люди обращают здесь столько же внимания на эту границу, как те птицы, что летят по небу высоко над землей.
– Да, – сказал Отто, – мир между этими соседями длится уже многие века.
– Именно века, как вы изволили сказать, – подтвердил старик, – вот потому-то было бы еще более обидно, если бы этот мир вдруг оказался нарушен. Но я начал рассказывать о Куно. Этот Куно как-то раз провинился, и Отто, который очень горяч и вспыльчив, схватил хлыст, да и давай его хлестать. Проучил он его порядком. Куно, конечно, терпел сколько мог, но наконец его прорвало, и он крикнул принцу, чтобы он бросил хлыст и померился бы с ним силой в рукопашном бою! Мы все здесь страстные борцы, и борьбой мы решаем обыкновенно все наши распри. И что же вы думаете, сударь? Отто его послушался; но так как он тщедушное, изнеженное существо, то где же ему было справиться с этим парнем, и егерь, которого он только что хлестал арапником, как какого-нибудь невольника-негра, сразу перекинул его через голову и заворотил ему салазки!
– Одни говорят, что Куно сломал ему левую руку, а другие – что он переломил ему нос. Ну и поделом ему! – крикнул Фриц. – Как сошлись они один на один в равном бою, так сразу видно стало, который из них двоих лучше!
– Ну и что же было дальше? – спросил Отто.
– Куно бережно отнес его домой, и с той поры они стали друзьями. Заметьте, что я отнюдь не говорю, что в этой истории есть что-нибудь постыдное для принца, но она забавна, а это главное! Только мне кажется, что, прежде чем начать бить человека, ему следовало бы подумать. Сразиться в честном бою один на один, как сказал мой племянничек, – вот что называлось в доброе старое время помериться силой и что давало человеку настоящую оценку в глазах остальных.
– Да, так было прежде, но теперь людей ценят не за силу в кулачном бою, и, если бы вы спросили моего мнения, я сказал бы вам, что в данном случае победил принц.
– И вы, пожалуй, правы, сударь. Перед лицом Божьим оно, конечно, так, но здесь люди смотрят на дело иначе, они смеются над принцем Отто, которого победил его егерь, – сказал Готтесхейм.
– Про это даже песню сложили, – вставил Фриц, – я только не припомню сейчас, как она начинается.
– Вот как, – промолвил Отто, не имевший ни малейшего желания слышать эту песню. – Но ведь принц молод, он может стать другим человеком, может осознать свои недостатки.
– Ну, не так уж молод, позвольте вам заметить! – крикнул Фриц. – Ему уж под сорок!
– Тридцать шесть, – поправил его Готтесхейм.
– О! – воскликнула Оттилия, видимо разочарованная. – Это уже человек средних лет! А мне говорили, что он такой красивый, такой молодой!
– Он лысый! – злобно вставил Фриц.
При этих его словах Отто невольно провел рукой по своим густым кудрям. Он чувствовал себя далеко не счастливым в этот момент, и даже скучные, тоскливые вечера во дворце в Миттвальдене казались приятными по сравнению с настоящими минутами.
– Тридцать шесть лет – это еще не так много, – запротестовал он. – В эти годы мужчина еще нестар. Мне тоже тридцать шесть лет.
– Я полагал, что вам больше, сударь, – сказал старик. – А если так, то вы ровесник с «господином Оттохен», как зовет его народ. Но я готов поставить крону, что вы за свою жизнь больше послужили на пользу людям, чем он. Хотя ваши года можно еще, пожалуй, считать молодыми, особенно по сравнению с моими, но все же это уже порядочный отрезок человеческой жизни. В это время уже пройдена значительная часть дороги, и только дураки пустоголовые думают, что в эти годы можно начинать жизнь! Начинать тогда, когда они уже начинают чувствовать усталость, и скуку, и смутную угрозу близящейся старости. В тридцать шесть лет настоящий человек, живущий по-божески, должен иметь свой очаг, должен иметь определенную профессию или занятие, должен составить себе известную репутацию, заслужить уважение сограждан, быть чем-нибудь настоящим и иметь чем жить и чем содержать семью. В эти годы он должен уже иметь жену и, если Бог благословит его союз, детей, и слава дел его должна следовать за ним.
– Что ж, принц жену имеет! – крикнул Фриц и громко расхохотался при этом.
– Почему же вам это кажется столь забавным? – спросил Отто.
– Да неужели же вы и этого не знаете? Я думал, что об этом вся Европа знает! – воскликнул молодой крестьянин.
– Да, сударь, сейчас видно, что вы не здешний, – сказал старик, – иначе вы бы знали, как это знают все кругом, что вся эта княжеская семья и весь двор – развратники и бездельники, каких хуже нет! Живут они в праздности и сытости, и естественным следствием того и другого является распутство. Принцесса обзавелась любовником, который именует себя бароном. Это какой-то выходец из Восточной Пруссии. А принц на все закрывает глаза и, как говорят, даже потакает ей. Ну разве это муж! Разве это мужчина!.. И это еще не все. Хуже всего то, что этому чужеземцу и его возлюбленной предоставлено вершить все государственные дела, а принц берет с народа деньги и дает всему пропадать. Поверьте мне, не добром все это кончится; придется ему держать ответ за свои дела, и хотя я стар, а пожалуй, и я еще доживу до этого времени.
– Нет, дядюшка, насчет Гондремарка ты не прав! – воскликнул Фриц, проявляя сильное возбуждение. – Во всем остальном я с тобой вполне согласен, ты говоришь как настоящий патриот. Что же касается принца, то, если бы он взял и задушил свою жену, я бы многое простил ему за это!
