Роберт Льюис Стивенсон
Принц Отто
– Я приведу с собой одного из моих грумов, – сказал Отто. – Я изловил его, когда он крал мой овес.
– А как его зовут? – спросила фон Розен.
– Признаюсь, я этого не знаю; как видите, я еще недостаточно близко знаком с обкрадывающими меня конюхами, – засмеялся принц. – Я просто хотел попробовать себя в новой для меня профессии.
– Как я? Не правда ли? Но вот о чем я прошу вас: сделайте так, чтобы я вас застала уже на месте, чтобы мне не пришлось ожидать вас; не откажите мне в любезности немного подождать меня там, на скамейке. Так, значит, решено! Вы будете ждать меня! Ведь в этой экспедиции мы с вами будем не принц и графиня, а некая дама и землевладелец – хозяин фермы. А ваш друг и приятель, конюх, вор, пусть стоит за фонтаном, и никак не ближе! Значит, вы обещаете? Да?
– Мадам, приказывайте все, что вам будет угодно. В данном случае вы капитан, а я только суперкарго![13] – засмеялся Отто.
– Ну хорошо, донеси нас Бог благополучно в порт! – сказала она. – Надеюсь, сегодня не пятница?!
Но что-то в ее манере поразило Отто, что-то неуловимое, что-то такое, что возбудило в нем как бы тень подозрения.
– Не странно ли, – заметил он, вдруг став совершенно серьезным, – что в таком деле я избрал союзницу и соучастницу из враждебного лагеря?
– Безумец! – шепнула она. – Да ведь это ваша единственная мудрость – уметь распознавать ваших друзей. – И вдруг в полумраке оконной ниши она поймала его руку и поцеловала ее порывисто и страстно. – А теперь идите, – сказала она, – уходите отсюда сейчас же!
И он ушел, несколько озадаченный, унося в душе опасение, что был на этот раз слишком смел. В данный момент эта женщина ослепила его, как драгоценный алмаз; и даже сквозь завесу его упорной живучей любви к жене он почувствовал как бы сильный толчок или потрясение. Но спустя минуту он освободился от этого страха; страх этот прошел у него так же быстро, как и налетел на него.
В этот вечер и принц и графиня рано покинули гостиную. Принц, тщательно проделав перед своим камердинером всю церемонию раздевания, отпустил его, а затем немного погодя вышел по маленькой потайной лесенке задним ходом в сад и отправился разыскивать своего грума.
И на этот раз все вокруг конюшен было тихо и темно. Отто опять прибегнул к условному сигналу, и снова на этот условный стук выглянул тот же грум и едва не лишился чувств от испуга при виде принца.
– Добрый вечер, приятель, – сказал весело Отто, – я хочу, чтобы ты мне принес не мешок овса, а мешок из-под овса, пустой мешок, и чтобы ты шел со мной. Мы пробудем в отсутствии, вероятно, всю ночь.
– Но, ваше высочество, на меня оставлены нынче эти малые конюшни; здесь, кроме меня, нет никого, – сказал, запинаясь, грум.
– Все равно, – ответил принц, – иди за мной! Ведь ты уж вовсе не такой ярый служака.
Но, заметив, что бедняга трясся как в лихорадке, Отто успокаивающе положил ему руку на плечо и сказал:
– Если бы я желал причинить тебе зло или наказать тебя за твои проделки, разве бы я пришел сюда сам?
Парень сразу и успокоился и образумился. Он сходил за требуемым мешком и в одну минуту принес его; затем Отто повел его за собой по разным дорожкам, тропинкам и аллеям парка, все время ласково разговаривая с ним, и наконец оставил его у фонтана, где пучеглазый тритон[14] беспрерывно выплевывал изо рта тонкую струйку, падавшую в переполненную дрожащей и трепещущей водой чашу, в которой и сам он приютился и застыл. Оставив здесь своего спутника, принц направился к круглой лужайке, к тому месту, где скрещивались три дорожки и где на белом мраморном пьедестале стояла на цыпочках, на пуантах, выражаясь по-балетному, недурная копия Летящего Меркурия Джанболоньи[15], белая в звездном сумраке ночи. Ночь была тихая, безветренная; маленький серп новолуния только что выплыл из-за вершин высоких деревьев парка; но этот тоненький серп был еще слишком мал и стоял еще слишком низко на небе, чтобы соперничать своим светом с сонмом более слабых светил, и хмурое лицо земли заливал нежный звездный свет, смягчавший все контуры, все резкие линии, все темные и мрачные тона и пятна. Там, вдали, в конце аллеи, извивавшейся по мере удаления в разные стороны, Отто мог видеть часть освещенной лампионами[16] дворцовой террасы, по которой безмолвно и равномерно расхаживал часовой, а еще дальше, за террасой, виднелся уголок столицы со скрещивающимися линиями уличных фонарей. Но здесь, вокруг него, молодые деревья стояли залитые слабым отблеском звезд, местами совершенно темные, таинственные и неподвижные, и среди этой ненарушаемой тишины и безмолвия парка, среди этой полной неподвижности окружающих кустов и деревьев подскочивший, чтобы взлететь, белый мраморный бог казался живым существом.
И в этом прозрачном безмолвии ночи мысли Отто вдруг как-то страшно прояснились; его совесть и сознание вдруг осветились, как циферблат городских башенных часов. Он старался отвратить от них свое мысленное око, но, увы, какой-то палец, точно стрелка, настойчиво указывал ему на ряд проступков и ошибок, при виде которых у него захватило дыхание. Что же он делает здесь? Он поджидает соучастницу своего преступления! Свою сообщницу в дурном, постыдном деле! Правда, казна была растрачена безрассудно, но не по его ли вине? Не он ли допустил эту растрату своим невмешательством? А теперь он запутывал еще больше финансы своей страны, которыми он по лености своей не занимался, которыми он уже давно не управлял, как не управлял и страной. И вот он собирается растратить государственные деньги, и на этот раз на свою личную прихоть, на себя лично; хотя эта трата и не представляет собой ничего неблагородного или предосудительного сама по себе, но предосудительна она уже потому, что это было не на нужды государства. А человека, которого он пристыдил за то, что он крал у него овес, он теперь делал соучастником кражи государственных денег! И, кроме всего этого, здесь еще была замешана мадам фон Розен, на которую он смотрел свысока, с известным неприветливым презрением безупречного мужчины к порочной женщине. Потому что он считал ее опустившейся ниже всякого рода предрассудков, он избрал ее для того, чтобы заставить ее пасть еще ниже; он заставил ее поставить на карту все ее шаткое и сомнительное положение в обществе, сделав ее соучастницей позорного поступка и государственного преступления. А это было много постыднее всякого обольщения!
И Отто принялся ходить очень быстро взад и вперед и свистел при этом все время не переставая, чтобы заглушить внутренний голос, вещавший ему неприглядную истину. Когда наконец он заслышал шаги в самой темной и узкой из трех аллей, он с чувством облегчения кинулся навстречу графине. Бороться одному, один на один, со своей совестью так тяжело слабому человеку, в котором еще не угасло все хорошее, и в такой момент особенно драгоценен такой товарищ о котором мы знаем, что он хуже, чем мы, и который в смысле морали и нравственности стоит еще ниже нас.
Но навстречу принцу шел молодой мальчик миниатюрного сложения, со странной походкой и манерой, в шляпе с большими полями, несший, по-видимому, с чрезвычайным усилием тяжелый мешок. Отто поспешно отступил назад, но юноша поднял вверх руку, как бы делая сигнал, и, запыхавшись, добежал, словно с напряжением последних сил, до того места, где остановился принц. Опустив мешок на землю, он упал на скамью в полном изнеможении. При этом голова его слегка откинулась назад, и звездный свет упал на его лицо, в котором Отто тотчас же признал черты мадам фон Розен.
– Это вы, графиня?! – воскликнул принц.
– Нет, нет, – ответила она, задыхаясь, – это молодой граф фон Розен, мой младший брат. Превосходный парень… Но дайте ему отдышаться, бога ради!..
– Ах, мадам!..
– Называйте же меня графом! – прошептала она. – Уважайте, пожалуйста, мое инкогнито!
– Итак, граф, – начал Отто, – позвольте мне пригласить вас, благородный юноша, тотчас же отправиться со мной, для того чтобы осуществить задуманное дело.
– Сядьте рядом со мной, здесь, – сказала она, похлопывая рукой по свободному концу скамьи. – Я последую за вами через некоторое время. Я так ужасно устала; посмотрите, как бьется мое сердце. – И она взяла его руку и приложила ее к своему сердцу. – Ну, где же ваш вор?
– На своем посту, за фонтаном, – сказал Отто, – прикажете представить его вам? Он, по-видимому, прекрасный сотоварищ.
– Нет, – сказала она, – не торопите меня. Мне нужно еще прежде поговорить с вами. Это не то чтобы я не любила вашего вора, я обожаю всякого, у кого хватает смелости поступать дурно. Добродетели и добродетельные люди меня никогда не прельщали вплоть до того момента, когда я полюбила своего принца. – И она рассмеялась серебристым музыкальным смехом. – Да и то я полюбила вас вовсе не за ваши достоинства и добродетели, если сказать правду, – добавила она.
Отто был чрезвычайно сконфужен; помолчав немного, он спросил:
– Ну а теперь отдохнули?
– Сефйчас, сейчас, – ответила фон Розен, – дайте мне перевести дух!
– Что вас так утомило? Этот мешок? И скажите, пожалуйста, почему вам понадобился такой мешок? Вы могли в этом отношении положиться на мою предусмотрительность. А к тому же этот мешок далеко не пуст. Дорогой граф, я хотел бы узнать, каким хламом вы нагрузили его? Впрочем, всего проще взглянуть самому, – добавил Отто и протянул руку к мешку.
Но фон Розен остановила его.
– Нет, Отто, – сказала она, – нет, не делайте этого, я сейчас скажу, я скажу вам все, без малейшей утайки. Все уже сделано! Я уже успела ограбить казначейство, одна, без посторонней помощи. Здесь три тысячи двести крон, я надеюсь, что этого будет довольно!
Ее смущение было так очевидно, что Отто невольно задумался и смотрел ей в лицо, не отнимая от мешка протянутой к нему руки, которую графиня все еще держала в своей.
– Вы? Вы одна это сделали? – вымолвил он наконец. – Как?! Каким образом? – И вдруг, выпрямившись и отступив на шаг назад, он воскликнул: – О мадам, теперь я понимаю! Какого же вы должны быть низкого мнения о принце!
– Нет, нет, это была ложь! – крикнула она. – Нет, эти деньги мои, лично мои, доставшиеся мне самым честным путем. А теперь они ваши! То, что вы предлагали, было недостойным поступком, а я дорожу вашей честью, принц! Я поклялась себе, что я спасу ее даже помимо вашей воли! И я убедительно прошу вас позволить мне спасти вашу честь.
И вдруг совершенно другим, ласковым, чарующим голосом она продолжала:
– О Отто, умоляю вас, позвольте мне, дайте мне спасти вашу честь! Примите эту малость от вашего бедного друга, который так любит вас!
– Мадам, мадам, – бормотал Отто, чувствуя себя донельзя несчастным. – Я не могу, я не должен. Позвольте мне уйти.
И он наполовину привстал со своего места, но в мгновение ока она лежала перед ним на земле, обнимая его колени.
– Нет, нет! – шептала она. – Нет, вы не уйдете! Вы не можете уйти! Неужели вы до такой степени презираете меня! Все это хлам, он мне не нужен! Он мне ненавистен! Я все равно проиграла бы все это за карточным столом, и у меня ничего бы от этого не осталось! Поймите, что для меня это прекрасное помещение денег, которое спасет меня от окончательного разорения. Отто! – воскликнула она, почувствовав, что он сделал слабую попытку высвободиться от нее. – Если вы оставите меня здесь одну, с моим позором и унижением, я умру на этом месте!
В ответ на это принц громко застонал.
– Подумайте только, что я теперь переживаю, каковы мои страдания и мои муки! Если вы так страдаете от чувства деликатности, то поймите, что же должна испытывать я в момент подобного унижения, когда отказываются принять от меня даже простую дружескую услугу… Да, вы предпочли бы даже украсть, чем взять от меня, – вот насколько вы презираете меня! Вы предпочитаете растоптать мое сердце, чем принять от меня маленькое одолжение! О, как вы беспощадны, как вы жестоки!!! Сжальтесь надо мной!.. Отто, Отто, из сострадания, из простого сострадания к женщине молю вас – не отвергайте моей услуги! – И она продолжала обнимать его колени. Но вот ее рука поймала его руку, и она принялась покрывать эту руку горячими, страстными, безумными поцелуями, и от этих поцелуев у него закружилась голова.
– О, – воскликнула она, – теперь я понимаю! Теперь я вижу, почему вы так упорствуете, потому что я стара, нехороша, недостаточно прекрасна! О, ужас, о, унижение! – И она разразилась неудержимыми рыданиями.
Теперь принцу приходилось утешать и успокаивать ее, и, прежде чем он успел потратить много слов, деньги были им приняты. Этот конец был неизбежен! Разве мог устоять этот слабый человек перед такой женщиной! И едва только было получено согласие, как мадам фон Розен мгновенно успокоилась; рыдания прекратились, и она стала благодарить принца своим музыкальным певучим голосом и заняла свое прежнее место на противоположном конце скамейки, на почтительном расстоянии от Отто.
– Теперь вы сами видите, – сказала она, – почему я вас просила, чтобы ваш вор остался подальше от нас, и почему я пришла сюда одна. Вы понимаете, как я дрожала за свои сокровища!
– Мадам, – отозвался Отто, и в голосе его звучали слезы, он сдерживался, чтобы не зарыдать, – пощадите меня! Вы слишком добры, слишком великодушны!
– Вы положительно удивляете меня, принц, – сказала она. – Ведь вы избегли крупного безумства, громадной ошибки; вы получили возможность исполнить обещание, данное вами старому крестьянину – арендатору фермы; вы нашли превосходное помещение денег для вашего друга; вы предпочли оказаться сердечным и великодушным, вместо того чтобы подчиниться пустому предрассудку, – и после всего этого вы как будто чего-то стыдитесь! Вы осчастливили женщину, которая вам беззаветно преданна, и после того вы тоскуете, как горлица, потерявшая своего голубка! Полноте, ободритесь! Воспряньте духом! Я знаю, что поступить совершенно правильно нелегко, что такого рода подвиги почти всегда действуют угнетающе на нашу от природы испорченную натуру, но ведь вы не обязаны и впредь поступать так же и потому простите себе на этот раз ваш добродетельный поступок и посмотрите мне прямо в лицо да постарайтесь улыбнуться!
И он взглянул ей прямо в лицо. Когда мужчина хоть на мгновение был в объятиях женщины, он уже видит ее в другом, совершенно особом свете – он ее видит как бы в ореоле; тем более в такое время ночи, при звездном сиянии, в таинственной тишине дремлющего парка, на фоне темного полумрака она покажется вам непременно дивно хороша! На волосах играет мягкий звездный свет, ложась капризными причудливыми бликами; глаза вам кажутся небесными, а весь овал лица и все черты как-то сливаются при трепетном сиянии далеких звезд; вам она представляется каким-то художественным эскизом, прелестным наброском, в котором фантазия сливается с действительностью, в котором чувствуется какая-то неуловимая, неясная, но чарующая прелесть. И когда Отто взглянул ей в лицо, он как-то разом утешился в том, что потерпел поражение и не устоял; он точно ожил и заинтересовался этой женщиной.
– Нет, – сказал он. – Я не хочу быть неблагодарным!
– Вы обещали меня позабавить, – смеясь, припомнила она, – но позабавила вас я! Да, бурная у нас с вами вышла сцена!
Теперь засмеялся и он; но звук и ее и его смеха едва ли мог быть назван успокоительным.
– Теперь скажите мне, что вы дадите мне взамен, за мою превосходную декламацию и силу убеждений? – спросила фон Розен.
– Все, что вы пожелаете! – ответил он.
– Все? Чего бы я ни пожелала? Вы мне ручаетесь в том вашей честью?.. Ну, предположим, что я потребовала бы корону? – И она обдала его при этом огненным взглядом, горевшим радостью и торжеством.
– Ручаюсь своей честью, – повторил Отто.
– Что же, потребовать у вас корону? – спросила фон Розен. – Нет! Что бы я стала с ней делать? Грюневальд такое крошечное государство, мое честолюбие метит гораздо выше. Я спрошу у вас… а впрочем, я вижу, что мне решительно ничего не нужно. Нет, лучше я сама дам вам нечто, я дам вам позволение поцеловать меня один раз, не больше.
Отто приблизился к ней, и она подняла к нему свое лицо. Оба они блаженно улыбались, оба готовы были рассмеяться, как дети. Все это было так невинно, так шаловливо и игриво, и принц был положительно ошеломлен тем страшным потрясением, какое испытало все его существо в тот момент, когда губы их встретились. Одна секунда – и они отодвинулись подальше друг от друга, и некоторое время ни тот ни другой не вымолвил ни слова. Но Отто смутно сознавал, что в этом безмолвии, в этом молчании кроется опасность; но он не находил слов, он не знал, что сказать. Наконец графиня как будто пробудилась от сна и сказала:
– А что касается вашей жены… – И при этом голос ее звучал так чисто, так спокойно.
Эти слова заставили Отто очнуться. Он вздрогнул и пришел в себя.
– Я не хочу ничего слышать о моей жене, ничего неодобрительного! – крикнул он несколько резко, но тотчас же овладел собой и добавил более мягко, почти ласково: – Я скажу вам, мой друг, мою единственную тайну: я люблю мою жену.
– Вам следовало дать мне докончить начатую мной фразу, – сказала, улыбаясь, фон Розен. – Неужели вы думаете, что я без умысла упомянула ее имя? Я видела, что вы потеряли голову и я тоже! Но теперь не позволяйте словам приводить вас в смущение и замешательство. Ведь слова – это мое единственное достояние и мое оружие, мой щит, мой меч! И если вы не слепой безумец, то вы увидите и вскоре убедитесь, что я своими руками возвожу крепости для защиты вашей добродетели! Во всяком случае, я желаю дать вам понять, что я не умираю от любви к вам. Для меня любовь – это приятное, улыбающееся мне занятие, но отнюдь не драма и не трагедия! Ну а теперь дослушайте, что я хотела сказать вам о вашей жене: она не есть и никогда не была любовницей Гондремарка; можете быть в этом вполне уверены, потому что, если бы это было так, он наверняка стал бы похваляться этим, я его знаю! Спокойной ночи, принц!
И в одно мгновение она скрылась в узкой тайной аллее, а Отто остался один с мешком денег и собирающимся взлететь мраморным божком.
Глава 10
Пересмотренное мнение Готтхольда и полное падение
Графиня покинула принца, одарив его лаской и пощечиной одновременно. Желанное слово, сказанное о его жене, и добродетельная развязка этого свидания, вероятно, привели бы его в восхищение. Но тем не менее в тот момент, когда он поднял мешок с деньгами и направился к тому месту, где его ожидал грум, он ощущал какое-то чувство неловкости, сознавая, что многие чувствительные места его совести были болезненно задеты. Сбиться с надлежащего пути и затем быть направленным на истинный путь является для человеческого, и особенно для мужского, самолюбия, так сказать, двойным испытанием. То, что он сам убедился в своей слабости и возможной неверности, потрясло его до глубины души; и в этот самый момент слышать о верности жены, несмотря на все искушения и соблазны, окружающие ее со всех сторон, слышать об этом от женщины, которая не любила ее, было так горько и так тяжело, что он едва мог вынести этот удар.
Он успел уже сделать половину пути от Летящего Меркурия к фонтану, где его ждал грум. Тогда мысли его начали несколько проясняться, и при этом он был чрезвычайно удивлен, убедившись, что в его душе говорит сейчас какое-то злобное чувство. Он остановился, как бы досадуя на что-то, и в сердцах ударил рукой по маленькому кустику на краю аллеи. Из куста разом вылетела при этом целая стая разбуженных воробьев, которые мгновенно рассыпались и разлетелись во все стороны и исчезли в густой чаще сада Принц бессмысленно смотрел им вслед и, когда все они разлетелись, уставился так же бессмысленно на далекие звезды.
«Я зол, – подумал он, – но по какому праву? На каком основании? – спрашивал он себя и тут же отвечал: – Без всякого права и без всякого основания!» Но тем не менее он все-таки был зол на всех и на все. Он проклинал в душе и фон Розен, но в тот же момент раскаивался и упрекал себя в неблагодарности и несправедливости. Мешок с деньгами казался ему ужасно тяжелым, он положительно оттягивал ему руку.
Когда он наконец дошел до фонтана, то частью от досады, частью из фанфаронства он сделал непростительную неосторожность. Он смело и открыто отдал мешок с деньгами вороватому груму.
– Сохрани эти деньги у себя. Завтра я зайду к тебе за ними; здесь очень большая сумма, – добавил он, – но я доверяю ее тебе, и из этого ты видишь, что я не осудил тебя бесповоротно.
И он самодовольно удалился, как будто совершив какой-нибудь великодушный поступок. Надо сказать, что это было дело далеко не легкое; это была отчаянная попытка ворваться снова в неприступную крепость самоуважения, и, как почти все такие отчаянные попытки, она оказалась в результате бесплодной. Он вернулся к себе и лег в постель, но до самого рассвета беспокойно ворочался и метался из стороны в сторону, а затем, когда уже начало светать, совершенно неожиданно для себя заснул тяжелым, свинцовым сном. Когда он проснулся, то было уже десять часов. Пропустить условленное время, не явиться на назначенное им самим свидание со стариком Киллианом Готтесхеймом после всего того, что было сделано ради этого, было бы слишком ужасно; и он стал торопиться что было мочи. Он разыскал грума, который по чудесной случайности оказался верным человеком на этот раз, вскочил на коня, и всего за несколько минут до полудня вошел в комнату для посетителей в скромной гостинице «Утренняя звезда».
Киллиан Готтесхейм был уже здесь, в своем воскресном наряде, в котором он смотрелся сухощавее и сухопарнее, чем в домашнем платье; над разложенными на столе документами и бумагами, как часовой на часах, стоял нотариус из Бранденау; а хозяин гостиницы и его слуга должны были служить свидетелями при совершении купчей и уплаты денег за ферму. Чрезвычайная почтительность, с какой этот важный барин – хозяин гостиницы – относился к Отто, произвела на старика крестьянина несомненное впечатление и даже удивила его, но только когда Отто взял перо и поставил свою подпись на бумаге, у старика вдруг раскрылись глаза и он понял всю правду.
– Его высочество! – воскликнул он, задыхаясь. – Его высочество! – И затем повторял этот возглас про себя, вполголоса, бесчисленное множество раз, как бы желая хорошенько убедить себя в этом, и наконец обратился к свидетелям. – Господа, вам я и все люди могут позавидовать. Вы имеете счастье жить в излюбленной Богом стране, в стране, которой Бог дал такого государя! Потому что, говорю вам, что из всех благородных и великодушных людей, каких я когда-либо видел и знавал, – говорю вам по чести и совести, – ваш государь – первый! Потому что он великодушнейший и благороднейший из всех. Я человек старый, господа, и видел немало всего и доброго и дурного на своем веку; я пережил и великий голод и видел за это время немало хороших людей, но лучшего человека, чем ваш государь, я не видал!
– Мы все это знаем! – воскликнул хозяин гостиницы. – Мы все это отлично знаем в Грюневальде, и, если бы мы чаще имели счастье видеть его высочество, все мы были бы много счастливее!
– Да, это добрейший и великодушнейший принц, – начал было грум, сопровождавший Отто, но вдруг закрыл лицо руками, подавляя рыдание, вырвавшееся из его груди. Все обернулись в его сторону, удивленные его волнением, в том числе и сам Отто, который был глубоко растроган, видя этого человека столь признательным за его снисходительность.
Затем пришла очередь нотариусу сказать свое похвальное слово принцу, и он сказал:
– Я не знаю, что вам готовит в будущем судьба, но этот день может назваться светлым днем в ряду дней вашего царствования, ваше высочество. Приветственные крики армии были бы менее красноречивы, чем волнение и умиление этих простых чистосердечных людей. – И при этом бранденауский нотариус почтительно поклонился, привскочил, отступил шаг назад и взял понюшку табаку с видом человека, который нашел благоприятный случай и удачно воспользовался им.
– Да, молодой господин, – сказал убежденно Киллиан. – Простите мне эту вольность называть вас господином, много добрых дел сделали вы, в этом я ничуть не сомневаюсь, многих людей вы порадовали и осчастливили, но никогда не сделали лучше и больше того, что вы сделали сегодня, или, во всяком случае, ни одно из ваших добрых дел и великодушных поступков не призовет на вашу голову столько благословений! И как бы велико ни было ваше счастье и успехи в тех высших сферах, где вы призваны вращаться, поверьте мне, что благословение и молитвы скромного старика не окажутся лишними! А они будут сопровождать вас повсюду, пока я жив.
Эта трогательная сцена, можно сказать, походила на овацию; и когда принц вышел из гостиницы «Утренняя звезда», у него была на душе только одна мысль – пойти туда, где он всего вернее мог рассчитывать встретить похвалы. Его поведение вчера в зале совета представлялось ему блестящим выступлением, и при этом он вспомнил о Готтхольде. Он решил пойти и разыскать его.
Готтхольд, как всегда, был в библиотеке. При появлении Отто он с некоторой досадой положил перо, которым писал, и не совсем любезным тоном воскликнул:
– А-а, вот и ты явился! Ну?
– Ну, – передразнил его Отто, не придавая значения его тону. – Мне кажется, что мы произвели целую революцию.
– Это именно то, чего я очень опасаюсь, – отозвался доктор, глядя хмуро.
– Как? – удивился Отто. – Опасаться? Теперь, когда я осознал свою силу и слабость других, когда я решил править государством сам?..
На это Готтхольд ничего не сказал, а только опустил глаза и стал медленно поглаживать подбородок.
– Ты этого не одобряешь? – воскликнул Отто. – В таком случае ты просто флюгер.
– Наоборот, мои наблюдения подтвердили мои опасения; ничего из этого не выйдет, Отто, слышишь ли ты меня? Ничего не выйдет, говорю я тебе!
– Из чего ничего не выйдет? – спросил принц, почувствовав при этом болезненный укол в самое сердце.
– Из всей этой затеи, – сказал Готтхольд. – Ты непригоден, ты неприспособлен для серьезной деятельной деловой жизни; у тебя нет привычки к упорному, часто безуспешному труду, нет удержу и терпения, а все это, безусловно, необходимо. Твоя жена в этом отношении несравненно лучше тебя; и хотя она находится в скверных руках, все же она умеет держать себя совсем иначе, чем ты. Она, во всяком случае, деловая женщина, а ты, дорогой мой мальчик, ты просто везде и всюду остаешься самим собой. Тебя я отсылаю обратно к твоим забавам и развлечениям. Как улыбающийся добродушный наставник, я даю тебе пожизненный отпуск. Да, – продолжал он, – для каждого из нас наступает такой день, когда мы вынуждены бываем снова вернуться к нашей собственной философии. Я дошел до того, что начал сомневаться отчасти решительно во всем! И если бы в атласе познаний были два предмета, в которые я меньше всего верил из числа всех существующих на свете познаний, то это были бы политика и мораль. Я должен тебе сказать, что у меня была какая-то предательская, можно сказать, змеей вкрадывавшаяся в мою душу нежность и любовь к твоим порокам, потому что все они были отрицательные и льстили моей философии, так что я называл их почти добродетелями. Но вот оказывается, что я был не прав, Отто, да, я отрекаюсь от своей скептической философии, и я вижу твои недостатки теперь в совершенно ином свете; я вижу, что они непростительны и что им нет извинения. Ты непригоден быть супругом. И даю тебе мое честное слово, что я предпочел бы видеть человека, умело делающего зло, чем пытающегося неумело и ощупью делать добро.
Отто молчал, в высшей степени раздраженный и разгневанный, а доктор продолжал, переведя дух:
– Я начну с менее важного факта – с твоего поведения по отношению к твоей жене. Я слышал, ты был у нее и у вас произошло объяснение. Быть может, это было хорошо, быть может, дурно – я не знаю и судить об этом не берусь; во всяком случае, ты раздражил ее, возбудил ее неудовольствие, ее гнев. В зале совета она оскорбляет тебя, ты платишь ей таким же оскорблением, и это делает мужчина по отношению к женщине, муж по отношению к жене, публично, при свидетелях! Вслед за этим ты намереваешься отнять у нее право подписи; весть об этом бежит, распространяется с быстротой огня, упавшего на пороховую дорожку; как ты думаешь, может она когда-либо простить тебе это? Женщина молодая, женщина честолюбивая, сознающая свои способности, которые, несомненно, превышают твои, и ты думаешь, что она простит тебе это? Никогда! А в конце концов, в такой критический момент твоих супружеских отношений ты в тот же вечер у всех на глазах удаляешься в оконную нишу с этой госпожой фон Розен. Я, конечно, не допускаю мысли, чтобы в этом было что-нибудь предосудительное, но это было явное, обидное и бесполезное проявление твоего неуважения и пренебрежения к жене. Всем известно, что это непристойная женщина…
– Готтхольд, – остановил его Отто, – я не хочу слышать ничего дурного о графине!
– Ну, ты, во всяком случае, не услышишь о ней ничего хорошего! – огрызнулся Готтхольд. – И если ты хочешь, чтобы репутация твоей жены была безупречной, то ты прежде всего должен был бы позаботиться о том, чтобы очистить свой двор от всяких особ, пользующихся сомнительной репутацией.
– Эта вечная несправедливость кличек и поговорок! – воскликнул Отто. – Это пристрастие женщин к женщине, когда в них говорит зависть, – вот из чего слагаются часто репутации! И если она, как ты говоришь, сомнительной репутации, то кто же такой этот Гондремарк?.. Будь она мужчина…
– Это было бы все равно, – возразил Готтхольд грубо. – Если я вижу мужчину уже в тех годах, когда от него можно требовать рассудительности, говорящего одни двусмысленности и хвастающегося своими пороками и своей порочностью, то я отплевываюсь от него и говорю ему: «Вы, милый друг, даже не джентльмен». Ну а она даже не дама!
– Она мой лучший друг, и я желаю, чтобы ее уважали! – сказал Отто.
– Если она твой друг, то тем хуже для тебя. Этим дело не кончится, можешь быть уверен.
– А-а! – воскликнул Отто. – Вот оно, ваше милосердие людей добросовестных! Всякое зло приписывается плоду, если на нем есть пятнышко. Но я могу тебе сказать, что госпожа фон Розен гораздо выше и лучше своей репутации и что ты к ней чудовищно несправедлив.
– Ты можешь сказать лишь это? – грубо спросил доктор. – Так что же, ты ее испробовал? Ты переступил с ней границы?
Кровь бросилась в лицо Отто.
– А! – крикнул Готтхольд. – Теперь посмей взглянуть в лицо твоей жене! И красней перед ней за себя. Эта женщина, которую ты взял за себя и затем потерял! Она воплощение женской красоты, вся ее душа отражается в ее глазах! Это настоящая женщина, Отто!
