Роберт Льюис Стивенсон
Принц Отто
– Стыдитесь! – воскликнула она. – Неужели вы не понимаете и не чувствуете, что это глупо, пошло, смешно и отвратительно! Что бы сказала на это графиня?!
И великий политик, величественный и грозный барон фон Гондремарк остался еще некоторое время стоять на коленях в таком душевном состоянии, которое невольно вызвало бы у нас жалость, если бы мы могли вполне его себе представить. Его гордость в броне его железной воли кипела и истекала кровью. О, если бы он мог сделать так, будто этого признания не было! Если бы он мог уйти, скрыться, провалиться сквозь землю! Если бы он только не называл ее своей невестой, своей возлюбленной! У него шумело в ушах, а в голове, точно рой пчел, жужжали мысли, сшибались, сталкивались и всплывали на поверхность одни за другими отдельные слова и выражения его признания. Спотыкаясь, поднялся он на ноги, и в первый момент, когда немая пытка наконец вырывается у человека наружу и когда она ищет себе выражения в словах, когда язык помимо нашей воли и рассудка выдает самые сокровенные помыслы и чувства человека, у него вырвалась фраза, о которой он потом сожалел в течение целых долгих шести недель.
– Ага! – крикнул он нагло и дерзко. – Графиня?! Так вот в чем весь секрет вашего возбуждения, ваше высочество! Да, теперь я его понимаю! Графиня – помеха вам! Она вам стала поперек дороги? Ха-ха!!!
И эта лакейская дерзость, эта наглость слов была еще умышленно подчеркнута вызывающим тоном взбесившегося хама. При этом на Серафину нашло какое-то затмение, как будто черная грозовая туча гнева и бешенства затмила на мгновение ее рассудок; она не помнила, что она сделала в этот момент, но только она слышала свой крик. Дикий, яростный крик раненой тигрицы, – и когда туман, застилавший ей глаза и рассудок, снова рассеялся, она отшвырнула от себя окровавленный кинжал, который до сего момента судорожно сжимала ее рука, сама того не чувствуя и не сознавая. В тот же самый момент она увидела Гондремарка с широко раскрытым ртом, отшатнувшегося назад, зажимавшего обеими руками рану, из которой сочилась кровь. Но затем с градом ужаснейших проклятий, каких она еще никогда в своей жизни не слыхала, этот ужасный громадный человек кинулся на нее, совершенно озверев от бешенства. В тот момент, когда она отступала перед ним, он вцепился в нее обеими руками, но, прежде чем она успела оттолкнуть его, пошатнулся и упал на пол. Она не успела даже испытать чувства страха при его нападении, как он уже упал у самых ее ног.
Спустя секунду он еще раз приподнялся, опершись на один локоть, а она стояла неподвижно, побелев как полотно, с остановившимся взглядом, полным ужаса, и смотрела на него.
– Анна! – крикнул он, приподнявшись. – Анна, помоги!..
И на этих словах голос его оборвался, и он упал навзничь, по-видимому, без всяких признаков жизни. Тогда Серафина стала бегать и метаться по комнате; она, заломив руки, задыхающимся голосом выкрикивала бессвязные слова В мыслях и чувствах ее царил сплошной хаос и ужас и какое-то мучительное желание проснуться, очнуться от этого страшного кошмара, который давил и душил ее.
В этот момент послышался стук в дверь; тогда она одним прыжком подскочила к двери и стала крепко держать ее, навалившись на нее плечом и всем корпусом; она держала ее со всей силой безумия и отчаяния, пока наконец ей не удалось задвинуть засов. После этого она как будто несколько успокоилась. Она вернулась к тому месту, где лежал барон, и смотрела на свою жертву. Стук в дверь становился громче и как бы настойчивее. «Он умер, – решила Серафина, глядя на Гондремарка, – я его убила!» Она, которая своей слабой нерешительной рукой едва сумела нанести себе укол, из которого вышло всего несколько капель крови, как могла она убить одним ударом этого колосса! Откуда взялась у нее такая сила?
А между тем стук в дверь становился все громче, все тревожнее, все менее и менее соответствующий обычному спокойному течению жизни в этом дворце. Как видно, там, за дверью, ее ждал скандал, огласка и бог весть какие ужасные последствия, предугадать которые она боялась. Теперь уже за дверью слышались голоса, и среди них она узнала голос канцлера. Он или кто другой, не все ли равно, кто-нибудь должен узнать первый.
– Господин фон Грейзенгезанг? – спросила она, возвысив голос так, чтобы ее могли слышать за дверью.
– Ваше высочество, я тут! – отозвался старик. – Мы слышали здесь крик и падение. Не случилось ли у вас какого-нибудь несчастья?
– Ничего подобного, – уверенно и твердо ответила Серафина, – с чего вы взяли! Я желаю говорить с вами, отошлите отсюда всех остальных.
Она вынуждена была переводить дыхание между каждой отдельной фразой, но теперь мысли ее были совершенно ясны. Она спустила обе половинки тяжелой бархатной портьеры, прежде чем отворить дверь и впустить канцлера Таким образом, ничей любопытный глаз не мог заглянуть в комнату и случайно заметить то, что здесь произошло. Впустив раболепного и трусливого канцлера, она снова задвинула засов и успела выйти из-за опущенной портьеры одновременно со стариком, запутавшимся в тяжелых складках бархата.
– Боже мой! – воскликнул он. – Барон!..
– Я убила его, – сказала Серафина, – ну да, убила!
– Ах, как это прискорбно!.. – вымолвил старик. – И так необычайно… совершенно необычайно. У нас не бывало еще подобных инцидентов… Ссоры любовников, – продолжал он скорбным тоном, – конечно, возобновляются, но… – И он не договорил. – Но, дорогая принцесса, во имя святого благоразумия, скажите мне, что же мы теперь будем делать? Ведь это чрезвычайно серьезный случай… чрезвычайно серьезный… с точки зрения морали, это ужасный, потрясающий случай! Я позволю себе на мгновение, ваше высочество, обратиться к вам, как к дочери, любимой и уважаемой дочери, и не утаю от вас, что это прискорбный случай, с точки зрения нравственности весьма предосудительный. А главная беда, что у нас теперь здесь мертвое тело! Что мы с ним будем делать?..
Все это время Серафина пристально смотрела на старого царедворца; ее надежда найти в нем советника и помощника в эту тяжелую минуту ее жизни, в этом ужасном положении разом разлетелась и заменилась презрением к этому старому болтуну. Она брезгливо посторонилась от этой жалкой беспомощности мужчины, и в тот же момент к ней вернулось все ее обычное присутствие духа, ее обычная решительность и рассудительность.
– Убедитесь, умер ли он! – приказала она, не считая нужным давать никаких объяснений этому жалкому человеку, а тем более оправдываться или защищаться перед ним. Кроме слов «убедитесь, умер ли он», она ничего больше не сказала и молча, гордо выпрямившись во весь рост, стояла и ждала ответа.
С самым сокрушенным видом канцлер приблизился к неподвижно распростертому на полу барону, и в тот момент, как он склонился над ним, Гондремарк открыл глаза и посмотрел в одну сторону и в другую.
– Он жив! – радостно воскликнул канцлер. – Мадам, он еще жив! – обратился он уже прямо к принцессе.
– Так помогите ему, – приказала она, не изменяя ни своей позы, ни тона голоса, – перевяжите его рану!
– Но у меня нет ничего под руками, никаких перевязочных средств, – возразил канцлер.
– Да разве вы не можете воспользоваться для этого ну хоть вашим платком, вашим галстуком, ну, словом, чем-нибудь! – с досадой воскликнула она. И, говоря это, она одним ловким сильным движением оторвала волан[21] своего легкого кисейного платья и, пренебрежительно швырнув его на пол, добавила: – Возьмите это! – И при этом она впервые взглянула прямо в лицо Грейзенгезангу.
Старый канцлер воздевал руки к небу и в страхе отворачивал голову от принцессы, стараясь смотреть в сторону. Сильные руки барона во время его падения оборвали нежную отделку корсажа, волан с подола оторвала сама Серафина, чтобы перевязать им рану, и только теперь Грейзенгезанг заметил это.
– Ваше высочество! – воскликнул он в ужасе. – В каком невероятном беспорядке ваш туалет!
– Возьмите волан, – сказала она все так же гордо и надменно, – перевяжите рану, надо остановить кровь! Ведь пока вы тут разглядываете мой туалет, этот человек может умереть, может изойти кровью.
Грейзенгезанг тотчас же обернулся к раненому и стал неумело и неловко перевязывать рану, стараясь остановить кровь.
– Он еще дышит, – повторял он, – значит, еще не все потеряно; он еще не умер…
– Ну а теперь, – приказала принцесса, все время не трогавшаяся с места и стоявшая гордо выпрямясь, как статуя на своем пьедестале, – если это все, что вы можете для него сделать, идите и приведите сюда людей, для того чтобы его вынести отсюда и тотчас же отнести домой.
– Мадам! – воскликнул канцлер. – Если это печальное зрелище хоть на одно мгновение представится глазам населения столицы, то… то все государство погибнет! Все падет разом! О боже!.. Как тут быть?
– Во дворце должны быть крытые носилки, – сказала Серафина. – Уж это ваше дело, чтобы его доставили в его дом благополучно. Я возлагаю это на вас. Вы мне ответите за это вашей жизнью.
– Понимаю, понимаю, ваше высочество, – беспомощно и плаксиво залепетал старик, – я это слишком хорошо понимаю. Но как это сделать? Откуда я возьму людей? Каких людей? Разве кого-нибудь из слуг принца? Они все были лично ему преданны, все его любили… Эти, пожалуй, не выдадут…
– Нет, не их. Зачем звать слуг принца? – воскликнула Серафина. – У меня есть свои люди, возьмите, например, моего Сабра.
– Сабра! Что вы, ваше высочество! Этот Сабра, этот масон!.. Да если он только хоть одним глазом увидит это и догадается о том, что здесь случилось, да он сейчас же ударит в набат! Нас всех прирежут, как овец к празднику, сию же минуту начнется резня!
Слушая его, Серафина, не вздрогнув, измерила мысленно всю глубину своего падения.
– Так возьмите кого хотите, кого знаете, мне все равно, – сказала она, – только пусть принесут сюда скорее носилки.
Когда Грейзенгезанг вышел и Серафина осталась одна, она подбежала к барону и с замиранием сердца старалась остановить кровь. Но прикосновение к телу этого великого шарлатана вызывало в ней чувство глубокого возмущения; она содрогалась с головы до ног.
В ее глазах, столь неопытных в распознавании тяжести ран, рана барона Гондремарка казалась смертельной; но она совладала с собой и, невзирая на внутреннюю дрожь, пробегавшую по всем ее членам, с большим умением и ловкостью, чем старый канцлер, забинтовала и заткнула сочащуюся кровью рану. Беспристрастный зритель, наверное, залюбовался бы бароном в этот момент, когда он лежал на полу в глубоком обмороке. Он выглядел таким величественным, крупным и статным; это была такая мощная махина, теперь лежавшая неподвижно, и черты этого умного, строгого лица, с которого в настоящий момент сбежало неприятное льстивое и лукавое выражение и напускная мрачность и суровость, теперь казались такими правильными, строгими, спокойными, даже почти красивыми. Серафина видела его совсем другим; она смотрела на него пристрастным взглядом ненависти и злобы. Она глядела на свою жертву, распростертую на полу, слегка вздрагивавшую, с обнаженной широкой, богатырской грудью, и она поражала ее своим безобразием. Мысли ее невольно на мгновение перенеслись к Отто, который в эту минуту живо предстал ее воображению.
Тем временем во дворце поднялся непривычный суетливый шум; всюду слышались голоса, раздавались поспешные шаги; кто-то бежал куда-то, окликал кого-то, под высокими сводами лестниц гулким эхом раздавались какие-то смутные звуки суеты и смятения. Вслед за тем в галерее четко раздались быстрые тяжелые шаги нескольких пар ног, тяжело ступавших по паркету. То возвращался канцлер в сопровождении четырех лакеев принца, несших носилки. Когда они вошли в оружейную, они с невольным удивлением и недоумением уставились сперва на принцессу, пораженные ее растерзанным видом, затем на раненого Гондремарка, все еще находившегося в обморочном состоянии. Никто из них не проронил ни слова: этого они не посмели себе позволить, но зато в мыслях их проносились самые оскорбительные предположения. Гондремарка общими силами всунули в носилки, и занавески на окнах опустили; носильщики подняли их и вынесли из дверей, а канцлер, бледный как мертвец, пошел в двух шагах за носилками.
Как только это шествие покинуло комнату, Серафина подбежала к окну и, прижавшись лицом к стеклу, посмотрела на террасу, где огни фонарей соперничали между собой, и дальше – на длинный двойной ряд уличных фонарей по обеим сторонам аллеи, соединявшей город и дворец, а надо всем этим темная ночь, и кое-где на небе крупные яркие звезды. Вот маленькое шествие вышло из дворца, пересекло плацпарад и вступило в ярко освещенную, залитую светом аллею, представляющую собой главную улицу столицы. Она видела мерно колыхающиеся носилки с их четырьмя носильщиками и насилу плетущегося за ними в глубоком раздумье канцлера Серафина следила за этим шествием, которое медленно двигалось вперед, и тоже думала, думала странные думы. Она не спускала глаз с того, что видела перед собой, но мысленно ее взор одновременно устремлялся и вправо и влево, обозревая крушение всей ее жизни и всех ее надежд и расчетов. В целом свете не оставалось теперь ни единого человека, которому она могла бы довериться; никого, кто бы дружески протянул ей руку или на кого она могла бы рассчитывать как на сколько-нибудь бескорыстно преданное ей существо. С падением Гондремарка распадалась и разлеталась в прах и ее партия, и ее кратковременная популярность, и все ее планы и мечты. И вот она сидела теперь, скорчившись, на подоконнике, прижавшись лбом к холодному стеклу окна, в разодранном платье, висевшем на ней жалкими лохмотьями, едва прикрывавшими ее, а в голове у нее проносились одни горькие и обидные мысли.
Тем временем последствия не заставили себя ждать; в обманчивой тишине ночи уже пробуждалось, шевелилось и предательски подкрадывалось к ней народное возмущение, грозное восстание и неминуемое ее падение! Вот носилки вынесли из чугунных ворот и двинулись с ними по улицам города Каким ветром, каким необъяснимым чудом перелетели из дворца или передались по воздуху необычайное смущение и тревога, взволновавшие некоторое время назад дворец, каким образом передалось это смутное предчувствие беды или чего-то неладного мирным гражданам города – трудно объяснить. Но разные толки и слухи громким шепотом уже передавались в городе и переходили из уст в уста. Мужчины выходили из дома, сами не зная, собственно, зачем, незаметно сходились они в кучки; вскоре эти отдельные кучки, рассеявшиеся вдоль бульвара, образовали одну толпу, и с каждой минутой эта толпа под светом редких фонарей и под тенью густых развесистых лип все возрастала и становилась все чернее и чернее, все многочисленнее и многочисленнее.
И вот через эту неизвестно зачем собравшуюся, словно чего-то ожидающую толпу должны были пронести приближавшиеся к ней закрытые носилки, представлявшие собой столь необычное зрелище сами по себе, носилки, за которыми то плелся, то трусил, как собачонка за хозяином, столь важный сановник, как сам канцлер Грейзенгезанг. Гробовое молчание воцарилось в тот момент, когда это необычное шествие проходило через толпу, расступившуюся, чтобы дать носилкам дорогу; но едва только они прошли, как толпа зашептала, зашушукалась и зашипела, как бурлящий горшок с похлебкой. Теперь вся эта толпа, образовавшаяся из отдельных кучек, на мгновение как бы остолбенела, точно громом пораженная, и затем как будто по команде двинулась всей массой за закрытыми носилками с опущенными занавесками на окнах; двинулась чинно, медленно, точно провожающие в похоронной процессии. Но вскоре выборные, те, что были несколько посмелее остальных, стали осаждать канцлера вопросами. Никогда еще во всей своей жизни не имел он такой настоятельной надобности во всем своем искусстве притворства и лживости, благодаря которым он так хорошо прожил всю свою жизнь, а между тем теперь-то это искусство как раз и изменяло ему. Он сбивался, запинался, потому что его главный господин и владыка – страх – предавал его. К нему приставали, настаивали, и он становился непоследователен; трусил, сбивался, и вдруг из колышащихся носилок раздался стон, громкий протяжный стон. В тот же момент в толпе поднялся шум и крики, вся она заволновалась и загудела, как потревоженный рой пчел. Предусмотрительный и чуткий канцлер мгновенно сообразил, в чем дело; он, так сказать, уловил своим чутким слухом задержку перед боем часов и угадал опасность, прежде чем пробил час рокового переворота. И на секунду, всего, быть может, на одну секунду он позабыл о себе, и за это ему, вероятно, простится много грехов! Он придержал одного из носильщиков за рукав и, задыхаясь, шепнул ему:
– Пусть принцесса бежит! Все погибло!
А в следующий момент он уже извивался и крутился в толпе, как катящийся шар, который сбивают ногой, и всячески отстаивал свою жалкую старческую жизнь.
Пять минут спустя в оружейную принца ворвался, как ураган, слуга с выпученными, обезумевшими глазами и крикнул:
– Все погибло! Канцлер прислал сказать, чтобы вы бежали!
В этот самый момент Серафина, взглянув в окно, увидела, что черная масса шумящей и озверевшей толпы уже хлынула в железные ворота и начинала наводнять освещенную фонарями аллею, ведущую к дворцу.
– Благодарю вас, Георг, – сказала она, по-видимому, спокойно, – благодарю вас. Идите! – И так как слуга продолжал все еще стоять, вероятно ожидая каких-нибудь приказаний, она повторила еще раз: – Идите! Спасайтесь сами! Я сама позабочусь о себе!
И она спустилась вниз в сад по той же самой интимной лестнице половины принца, по которой ровно два часа назад спустился ее муж, покидая, как и она теперь, навсегда этот дворец.
По этой самой лестнице сходила теперь Амалия-Серафина, последняя принцесса Грюневальда, и по ней же еще так недавно уходил из этого дворца навсегда и Отто-Иоганн-Фридрих, последний принц Грюневальдский.
Часть третья
Счастье в несчастье
Глава 1
Принцесса-золушка
Привратник, привлеченный шумом и тревогой, царившими во дворце, ушел, оставив дверь незапертой, мало того, даже совершенно раскрытой, и через нее на Серафину глянула темная ночь. В то время как она бежала вниз по террасам сада, шум голосов и громкий топот сотен ног, ворвавшихся во двор и на плац-парад и быстро приближавшихся ко дворцу, слышался все ближе и ближе и становился все громче и громче. Этот натиск толпы походил на атаку кавалерии; над общим шумом и гулом выделялся звон стекла разбиваемых фонарей, а еще громче раздавалось из толпы ее собственное имя с самыми оскорбительными эпитетами и прилагательными, выкрикиваемое наглыми голосами, быть может, сотнями голосов. У дверей кордегардии[22] прозвучал сигнал; затем раздался один залп, заглушенный дикими криками рассвирепевшей толпы, и одним дружным натиском миттвальденский дворец был взят приступом. Подгоняемая этими дикими голосами, принцесса неслась по саду, по темным тенистым аллеям и залитым звездным светом мраморным ступеням лестниц все вперед и вперед, по направлению к парку. Затем через весь парк, который в этом месте был не так широк, как в других, прямо в темный лес, примыкающий к нему почти вплотную. Таким образом, Серафина разом, одним махом, так сказать, покинула уютный, ярко освещенный бесчисленными веселыми огнями дворец, с его вечерними собраниями и развлечениями, и разом перестала быть царствующей особой, перед которой преклонялся весь двор. Она упала с высоты своего земного величия и даже с высоты цивилизации и комфорта и очутилась в жалком положении одинокой бродяжки, оборванной Золушки в темном, глухом лесу среди ночи.
Она шла все прямо, по прорубленной в лесу просеке, поросшей кустами терновника, репейником и всякой дикой растительностью, но здесь ей, по крайней мере, светили звезды. А там дальше, впереди, было, казалось, совершенно темно из-за сплетавшихся между собой косматых ветвей высокой сосновой чащи, образовавшей почти непроницаемый свод над ее головой. В это время здесь царила кругом мертвая тишина; все ужасы ночи, казалось, водворились здесь, в этой укрепленной цитадели леса; но Серафина продолжала двигаться вперед, на ощупь, поминутно натыкаясь на стволы деревьев и жадно напрягая свой слух, чтобы уловить хоть какой-нибудь звук, но, увы, напрасно!
Но вот она заметила, что почва леса как будто подымается в гору, и это обрадовало ее: она надеялась выйти на более открытое место. И действительно, вскоре она увидела себя на скалистой вершине, выдававшейся над целым морем темных сосен, над их красивыми зубчатыми верхушками. Кругом куда ни глянь всюду вырисовывались вершины гор и холмов, высокие и низкие, и между ними опять черные долины сосновых лесов, а над головой открытое, тоже темное, небо, сверкающее блеском бесчисленных звезд, а там, на краю западного горизонта, смутные силуэты гор. Чудесная красота ночного неба невольно зачаровала беглянку; теперь ее глаза светились так же, как звезды, светились непривычным, неведомым ей восторгом; и она испустила тяжелый вздох и облегчила им свою наболевшую грудь; ей казалось, что она погрузилась в упоительную прохладу и лучистое сияние далекого неба, совершенно так же, как она погрузила бы свою горячую руку в воду холодного ручья; ее трепетно бившееся сердце стало биться ровнее и спокойнее. Лучезарное солнце, победно шествующее над нами, заливающее своими золотыми и живительными лучами поля и луга и озаряющее своим сиянием безбрежное пространство полдневной лазури небес, являющееся благодетелем миллионов людей, – ничего не говорит горю одинокого человека, тогда как бледный месяц, подобно скрипке, воспевает и оплакивает только личные наши радости и горести. Только одни звезды, эти мигающие и мерцающие искорки, весело шепчущие нам что-то таинственное и неведомое, только они навевают нам неясные сны и предчувствия и действуют на нас успокоительно, как участие близкого и нежного друга. Они, улыбаясь, внимают нашим горестям и скорбям, как разумные старики, много повидавшие на своем веку, полные снисхождения, терпимости и примирения, и благодаря удивительной двойственности своего масштаба, благодаря тому, что они так малы для глаза и так необъятно велики в нашем воображении, они являются как бы прообразом одновременно двойственного характера человеческой природы и человеческой судьбы.
И принцесса сидела и с восторгом смотрела на несравненную красоту этих звезд и черпала в них успокоение и совет. Яркими живыми картинами, отчетливо, как на холсте, вырисовывались теперь перед ее мысленным взором отдельные эпизоды минувшего вечера; она видела перед собой графиню с ее подвижным, выразительным веером; и громоздкого, громадного барона Гондремарка на коленях перед ней, и кровь на ярко выложенном паркете, и стук в дверь, и колыхание носилок вдоль аллеи, идущей от дворца, и канцлера, и крики, и шум штурмующей дворец толпы. Но все это казалось ей теперь далеким, фантастическим, и сама она все время не переставала живо ощущать мир, и спокойствие, и целительную тишину этой чарующей, прекрасной ночи.
Она взглянула в сторону Миттвальдена, и из-за вершины горы, скрывавшей его теперь от ее глаз, она увидела красное зарево, зарево пожара. «Лучше так! – подумала при этом она. – Лучше сидеть здесь, чем погибнуть в трагическом величии при свете пламени пылающего дворца!» Она не чувствовала ни малейшей искры жалости к Гондремарку, ни малейшего сожаления или заботы о Грюневальде. Тот период ее жизни, когда она всем на свете готова была пожертвовать ради того и другого или, вернее, ради своего личного честолюбия, был окончательно забыт, о нем напоминало разве мимолетное содрогание ее оскорбленного, ее поруганного самолюбия. Теперь у нее была только одна мысль: бежать! И еще другая, менее ясная, менее определенная, наполовину отвергнутая, но тем не менее властная, – бежать в направлении Фельзенбурга. На ней лежала обязанность освободить Отто – так ей подсказывало ее сердце или, вернее, ее холодный рассудок, а сердце ухватывалось и за эту обязанность с особой страстностью, потому что теперь ее охватила жажда ласки, потребность в сердечной доброте и участии.
Наконец она очнулась, словно пробудилась от долгого сна Она встала и стала спускаться под гору, где темный лес вскоре обступил ее со всех сторон и скрыл ее в своей зеленой чаще. И снова она шла торопливо все вперед и вперед, наугад, ничего не слыша впереди себя, ничем не направляемая. Лишь там и сям сквозь просветы между сосен мигали две-три звездочки, лишь там да сям одно какое-нибудь дерево выделялось среди своих соседей необычайной мощью и резкостью своих очертаний, да тут и там гуща кустов в одном каком-нибудь месте образовывала среди окружающей темноты еще более темное, совсем черное, жуткое пятно; или же в ветхом месте леса вдруг получалось более светлое туманно-сумеречное пятно, это как будто еще больше подчеркивало давящий мрак и безмолвие леса. Временами эта бесформенная тьма как будто вдруг сгущалась еще больше, и тогда ей начинало казаться, что ночь своими черными недобрыми глазами со всех сторон жадно смотрит на нее, провожая каждый ее шаг, подстерегая каждое ее движение. Тогда она останавливалась, и безмолвие леса росло и росло до того, что у нее начинало спирать дыхание. Тогда она принималась бежать, спотыкаясь, падая, цепляясь за кусты, но все спеша вперед и вперед, словно чувствуя за собой погоню. И вдруг ей стало казаться, что и весь лес двинулся с места и теперь бежит вместе с ней. Шелест и шум ее собственных шагов и движений, раздававшихся среди царящей здесь жуткой тишины, пробуждали повсюду слабое, сонное эхо, наполняя и сам воздух, и обступившую ее со всех сторон густую чащу леса смутными, бесформенными ужасами… Ее преследовал панический страх, страх деревьев, простиравших к ней со всех сторон свои косматые, колючие ветви, страх темноты, населенной бесчисленными чудовищами, призраками и безобразными лицами. Она задыхалась и бежала, чтобы уйти от этих ужасов, а между тем ее бедный беспомощный рассудок, загнанный всеми этими страхами в свою последнюю цитадель, еще слабо светил оттуда и шептал ей, что ей надо остановиться, и она чувствовала, что он прав, но не в силах была повиноваться ему, потому что ее толкала вперед какая-то непостижимая злая сила, и она бежала и бежала все дальше и дальше, выбиваясь из сил.
Она была положительно близка к помешательству, когда перед ней вдруг открылась узкая просека Одновременно с этим шум ее шагов стал как будто громче и отчетливее, и она увидела впереди какие-то смутные очертания и фигуры. Еще минута – и перед ней развернулись белевшие среди ночи поля и луга. Но вдруг земля под ней как будто расступилась, и она упала, но тотчас же опять вскочила на ноги; при этом весь ее организм испытал какое-то необъяснимое, беспричинное потрясение, и в следующий за тем момент она потеряла сознание. Когда Серафина опять пришла в себя, то увидела, что она стоит чуть не по колени в ледяной воде шумного потока, несшегося откуда-то с гор; она прислонилась к мокрой скале, с которой небольшим водопадом низвергался этот поток; брызги его, разлетавшиеся во все стороны, смочили ее волосы; она взглянула наверх и увидела белый пенящийся каскад, а внизу шумящую воду в неглубоком бассейне, образовавшемся в месте падения потока, и на этой воде дрожали звезды, а по обе стороны потока, словно часовые на посту, стояли высокие темные сосны, спокойно отражаясь в воде и любуясь звездным сиянием. Теперь, когда мысли ее несколько успокоились, когда волновавшие и терзавшие ее страхи улеглись, Серафина с радостью прислушивалась к плеску водопада, низвергавшегося в дрожащий бассейн. Вся промокшая, она стала выбираться из воды, но, сознавая теперь свою слабость и полное истощение сил, она поняла, что пуститься снова бродить по темной чаще леса в таком состоянии грозило гибелью ее жизни или ее рассудку, тогда как здесь, вблизи потока, где звезды лили с высоты свой ласковый свет, где теперь из-за леса только что выплывал бледный месяц, здесь она могла спокойно и без тревоги ожидать рассвета и начала дня.
Прогалина, образовавшаяся здесь, в темной чаще леса, где стройные сосны расступились, чтобы дать дорогу шумливому потоку, шла круто под гору, извиваясь далеко-далеко, между двух стен соснового леса. Прогалина эта была гораздо шире, чем это было нужно для потока, и местами темный лес то выдвигался вперед, суживая в этом месте береговую полосу лугов, то отступал назад, давая место открытым полянкам и лужайкам, на которых мирно дремал лунный свет. На одной из таких полян Серафина остановилась и стала терпеливо дожидаться утра. Она медленно ходила по ней взад и вперед; взгляд ее невольно поднялся кверху, на горы, откуда несся с такой быстротой веселый поток, перескакивая на своем пути с уступа на уступ и образуя целый ряд каскадов, а затем спокойно бежал дальше в своих зеленых берегах по ровной пологой полянке, широко разливаясь между тростников и как бы отдыхая в этом затишье; он безмолвно глядел на далекое небо, неустанно любуясь его красотой, которую так заманчиво отражали в себе его тихие, спокойные в этом месте воды. С вечера было свежо и прохладно, но ночь была мягкая и теплая, а из глубины леса веяло приятным теплом, словно от дыхания мирно спящего там великана; на траве тяжелыми алмазными каплями лежала роса, и бесчисленные белые маргаритки на лугу плотно свернули свои нежные лепестки и как будто дремали, сомкнув свои ясные золотые очи. Это была первая ночь, которую принцесса Серафина проводила под открытым небом; и теперь, когда страхи ее улеглись, она чувствовала себя растроганной до глубины души ласковым миротворным спокойствием этой тихой, ясной ночи. А там, высоко в небесах, бесчисленная звездная рать кротко, ласково и любовно смотрела со своей недосягаемой высоты на бедную странствующую бездомную бродяжку-принцессу, и светлый ручей у ее ног не находил для нее иных слов, кроме слов нежного утешения.
И вдруг Серафина почувствовала чудесное перерождение всего, что она видела вокруг себя. То, что представилось теперь ее глазам, было до того великолепно, что пожар миттвальденского дворца по сравнению с этим был не более как вспышка игрушечного пистона. Даже самые сосны как будто иначе глядели теперь на нее, и трава, еще совсем молодая, казалось, начала робко улыбаться, а вся восходящая лестница потока, с его резвыми каскадами и падениями, как будто вдруг повеселела, и от нее повеяло какой-то особенной отрадной свежестью. Все кругом приняло необычайно торжественный и нарядный вид. Это постепенное радостное перерождение во всем начало мало-помалу проникать и в нее, начало действовать благотворно и на ее душу, наполняя ее каким-то странным, никогда еще не испытанным ею трепетом. Серафина посмотрела вокруг себя, и на нее как будто глянула, как будто заглянула ей в глаза вся природа, таинственно, многозначительно приложившая палец к устам.
