Роберт Льюис Стивенсон
Принц Отто
Глава 12
Спасительница фон Розен: действие второе – она предупреждает принца
Первым побуждением госпожи фон Розен, когда она вышла из дома барона Гондремарка, было возвратиться на свою виллу и приодеться. Что бы там ни вышло из всей этой затеи, она решила непременно повидаться и побеседовать с принцессой. И перед этой женщиной, которую она так не любила, графиня желала появиться во всеоружии своей красоты. Для нее это было делом всего нескольких минут. У госпожи фон Розен был на этот счет, то есть насчет женского туалета, так сказать, командирский глаз; с первого взгляда она умела уловить и заметить, чего недостает в туалете и что следует добавить или убрать в нем; она отнюдь не принадлежала к числу тех женщин, которые часами сидят в нерешительности, роясь в своих нарядах и уборах, не знают, что надеть и чем себя украсить, и в конце концов после столь долгих размышлений появляются в обществе безвкусно выряженные. Один беглый взгляд в зеркало, небрежно спущенный локон, грациозно взбитые на висках волосы, клочочек тонких старинных кружев, чуть-чуть румян и красивая желтая роза на груди – и все как нельзя лучше! Точно картина, вышедшая из рамы.
– Так хорошо, – решила графиня. – Скажите, чтобы мой экипаж заехал за мной во дворец; через полчаса он должен ожидать меня там, – приказала она мимоходом лакею.
На улице уже начинало темнеть, и в магазинах стали зажигаться огни, особенно в тех, что вытянулись длинным беспрерывным рядом витрин и окон вдоль тенистой аллеи главной улицы столицы принца Отто. Отправляясь на свой великий подвиг, графиня чувствовала себя весело настроенной; ее радовало и интересовало задуманное предприятие; и это настроение, это возбуждение придавали еще большую прелесть ее красоте, и она это хорошо знала. Она шла по тенистой аллее главной улицы, остановилась перед сверкающим бриллиантами магазином ювелира, полюбовалась некоторыми камнями, затем заметила и одобрила выставленный в другом магазине дамский наряд, и когда наконец дошла до густой липовой аллеи, под высокими тенистыми сводами которой мелькали торопливые и ленивые прохожие, то села на одну из скамей и стала обдумывать, предвкушая и оттягивая предстоящее ей удовольствие. Вечер был свежий, но госпожа фон Розен не чувствовала холода, ее согревала внутренняя теплота. В этом тенистом уголке ее мысли светились и сверкали лучше и ярче бриллиантов там, в витрине ювелира; шаги прохожих, раздававшиеся у нее в ушах, сливались для нее в своеобразную музыку.
Что она сделает теперь, спрашивала она себя. Бумага, от которой теперь зависело все, лежала у нее в кармане, и вместе с ней в кармане, можно сказать, лежала судьба и Отто, и Гондремарка, и Ратафии, и даже самого государства, словом, всего этого маленького княжества. И все это весило так мало на ее весах, как пыль; стоило ей положить свой маленький пальчик на ту или другую чашу весов, чтобы вскинуть на воздух все, что лежало на другой чаше! И она радовалась и упивалась своим громадным значением и своей властью и смеялась при мысли о том, как бессмысленно и бесцельно можно было растратить эту громадную власть. Дурман и опьянение властью, эта болезнь кесарей, охватывала минутами ее рассудок. «О, безумный свет! Глупая игрушка пустых случайностей, иногда – пустого женского каприза или прихоти!» – подумала она и довольно громко рассмеялась.
Ребенок с пальцем во рту остановился в нескольких шагах от нее и смотрел со смутным любопытством на эту смеющуюся барыню. Она подозвала его, приглашая подойти поближе, но ребенок попятился назад. Моментально, со свойственной большинству женщин в подобных случаях необъяснимой и беспричинной настойчивостью, она решила приручить маленького дикаря; и действительно, не прошло и нескольких минут, как малыш вполне дружелюбно сидел у нее на коленях и играл золотой цепочкой ее медальона.
– Если бы у тебя был глиняный медведь и фарфоровая обезьянка, – спросила она ребенка, двусмысленно улыбаясь, – которую из двух игрушек ты предпочел бы разбить?
– У меня нет ни медведя, ни обезьянки, – сказал ребенок.
– Но вот тут у меня есть светленький флорин, – сказала она, – на который можно купить и то и другое. Я подарю тебе обе эти игрушки, если ты мне скажешь, которую из двух ты не пожалеешь разбить. Ну же, ответь скорее – медведя или обезьянку?
Но бесштанный оракул только пялил глаза на блестящую монету, которую нарядная барыня держала в руке, и не мог отвести от нее своих больших вытаращенных глаз. Никакие ласки и увещевания не могли подвигнуть этого оракула хоть на какой-нибудь ответ. Тогда графиня поцеловала малютку, подарила ему флорин, спустила его на землю и, встав со скамьи, пошла дальше своей легкой пластичной походкой.
«Которого же из двух я разобью? – спрашивала она себя, и при этом она с особым наслаждением провела рукой по своим пышным, тщательно причесанным волосам и, лукаво улыбаясь прищуренными глазами, снова спросила себя: – Которого? – И она взглянула на небо, словно ища там указания или ответа. – Разве я люблю их обоих? Немножко?.. Страстно?.. Или нисколько?.. Обоих или ни того ни другого?! Мне кажется, обоих! – решила она. – Но во всяком случае, этой Ратафии я досажу порядком, будет она меня помнить!»
Тем временем графиня миновала чугунные ворота, поднялась к подъезду и уже поставила ногу на первую ступень широкой, украшенной флагами террасы. Теперь уже совершенно стемнело. Весь фасад дворца светился ярко освещенными рядами высоких окон, и вдоль балюстрады фонари и лампионы горели ярко и красиво. На самом краю западного горизонта еще светился бледный отблеск заката, янтарно-желтый и зеленоватый, как цвет светляков; и она остановилась на дворцовой террасе и стала следить, как там, вдали, догорали и бледнели эти последние светлые точки.
«Подумать только, – размышляла она, – что здесь стою я, как воплощенная судьба, как воплощенный рок, и вместе с тем и Провидение и спасительница – смотря по моему желанию, – и я стою и сама не знаю, за кого мне вступиться и кого погубить! Какая другая женщина на моем месте не считала бы себя связанной обещанием, но я, благодарение Богу, рождена без предрассудков! Я чувствую себя свободной от всяких обязательств, и мой выбор свободен!»
Окна комнат Отто тоже светились, как и остальные окна дворца; графиня взглянула на них и вдруг почувствовала прилив неизъяснимой нежности, которая помимо ее воли подымалась и росла в ее душе.
«Бедный, милый безумец! – подумала она. – Каково-то теперь будет у него на душе, теперь, когда он поймет и почувствует, что все отрекаются от него… Эта девчонка положительно заслуживает того, чтобы он увидел этот ее собственноручный указ! Да, пусть он увидит его, и пускай решит сам».
И, не раздумывая больше ни секунды, она вошла во дворец и послала сказать принцу, что она просит его принять ее немедленно по спешному делу. Ей сказали, что принц находится в своих апартаментах и желает быть один, что он приказал никого не допускать к себе. Но графиня все-таки приказала передать ему свою карточку. Немного погодя камердинер принца вернулся и доложил, что его высочество очень просит извинить его, но что он в настоящий момент никого принять не может, потому что чувствует себя нездоровым.
– В таком случае я напишу ему, – сказала фон Розен и набросала на листке бумаги несколько строк карандашом; она писала принцу, что дело, по которому она хочет его видеть, есть дело чрезвычайной важности, не терпящее отлагательств, что это вопрос жизни и смерти. «Помогите мне, принц, никто, кроме вас, мне в этом помочь не может», – гласила ее приписка.
На этот раз человек вернулся с большой поспешностью и пригласил графиню фон Розен следовать за ним.
– Его высочество изволил изъявить особенное удовольствие видеть графиню у себя, – объявил слуга, отворяя перед ней дверь.
Графиня застала принца в оружейной, той самой большой комнате, в которой все стены были увешаны старинным оружием и которую особенно любил принц. При неровном свете пылавшего в камине огня это оружие светилось то здесь, то там странными, капризными отблесками, придавая что-то фантастическое обстановке этого зала. Отто сидел в глубоком низком кресле перед камином; на лице его были заметны следы слез и глубокого душевного волнения, оно было красиво и печально, даже трогательно. Отто даже не встал и не пошел ей навстречу, как всегда, а только привстал и поклонился и приказал слуге удалиться.
То чувство безотчетной нежности, которое заменяло графине все сердечные порывы и даже совесть, охватило ее теперь с удвоенной силой при виде этой безмолвной пришибленности, этого убитого горем милого, печального принца. Едва только слуга успел уйти и запереть за собой дверь, едва только она осталась с глазу на глаз с принцем, как, сделав решительный шаг вперед и сопровождая свои слова великолепным жестом, графиня воскликнула:
– Воспряньте духом, принц! Надо бороться!
Отто с недоумением поднял на нее глаза.
– Мадам, – сказал он, – вы прибегли к громким словам, чтобы заставить меня открыть перед вами мою дверь, вы сказали, что речь идет о жизни и смерти. Скажите же мне, прошу вас, кому грозит опасность и кто здесь, в Грюневальде, может быть столь жалок и столь несчастен, – добавил он с горечью, – что даже принц Отто Грюневальдский может помочь ему!
– Кто, спрашиваете вы? Прежде всего я назову вам имена заговорщиков, – сказала фон Розен, – и по ним вы, быть может, догадаетесь и об остальном. Знайте же, что те, кто злоумышляет на близкое вам лицо, – это принцесса и барон фон Гондремарк!
Но видя, что Отто продолжает молчать, она воскликнула:
– Они угрожают вам, ваше высочество! – И она указала пальцем на принца. – Ваша негодница и мой негодяй решили вашу судьбу! – продолжала она. – Но они забыли спросить вас и меня! Мы можем составить с ними partie carrée и в любви, и в политике! Об этом они, видно, забыли! Правда, у них на руках туз, но мы можем побить его козырем!
– Мадам, – сказал на это Отто, – объясните мне, прошу вас, в чем, собственно, дело; я положительно не могу ничего взять в толк из того, что вы мне сейчас сказали. Я вас не понимаю.
– Вот, смотрите своими глазами! Прочтите это, и тогда вы, уж наверное, поймете! – воскликнула графиня, и с этими словами она передала ему указ.
Он взял его, посмотрел недоумевающим взглядом и вздрогнул; затем, не проронив ни единого звука, он закрыл рукой свое страшно побледневшее лицо и так застыл в этой позе.
Она ждала, что он скажет что-нибудь, но он молчал.
– Как! – воскликнула она. – И это вас не возмущает?! Вы встречаете этот низкий поступок, склонив перед ним голову с покорностью раба?! Да поймите же наконец, что одинаково бессмысленно искать вина в кринке молока или искать любви у этой бессердечной куклы! Пора покончить с этой смешной иллюзией, пора наконец стать мужчиной!.. Против союза львов устроим заговор мышей! Нам сейчас ничего не стоит разрушить их козни. Ведь вчера вы были достаточно смелы, когда, в сущности, для вас почти ничто не было поставлено на карту, когда дело касалось пустяков, а теперь, теперь, когда на карту поставлена ваша свобода, быть может, ваша жизнь, – теперь вы молча опускаете крылья!!.
Вдруг принц Отто встал, и на его лице, вспыхнувшем румянцем от внутреннего волнения, выразилась решимость.
– Мадам фон Розен, – сказал он, – я вас прекрасно понимаю, и, поверьте, я вам глубоко благодарен; вы еще раз доказали мне на деле ваше расположение и вашу доброту ко мне; мне, право, очень больно сознавать, что я должен принести вам разочарование, что я должен обмануть ваши ожидания. Вы, очевидно, ждете от меня энергичного сопротивления, отпора. Но зачем, для чего буду я сопротивляться, что я этим выиграю? После того как я прочел эту бумагу, этот собственноручный ее указ, последняя искра надежды на счастье, даже на возможность мечты о счастье, угасла для меня. Мне кажется праздным делом говорить о потере чего бы то ни было от имени Отто Грюневальдского; все, что я мог потерять, я уже потерял! Вы знаете, что у меня нет партии, нет сторонников, нет своей политики; у меня даже нет честолюбия, словом, у меня нет ничего такого, чем бы я мог гордиться или дорожить. Свобода! Жизнь! Да на что мне они? Так скажите же мне, для чего и ради чего мне бороться? Или вам просто хочется видеть, как я буду кусаться, и царапаться, и визжать, как пойманный в капкан хорек? Нет, мадам, передайте тем, кто прислал вас сюда, что я готов отправиться в заточение, когда им будет угодно. Я желаю только одного: я желаю избежать всякого скандала.
– Так вы решили идти в ссылку? Решили добровольно уйти с их дороги и в угоду им идти покорно и беспрекословно в тюрьму!
– Я не могу сказать, что иду вполне добровольно, – возразил печально Отто, – нет, но, во всяком случае, я иду с полной готовностью; признаюсь вам, я всегда желал перемены в своей жизни, особенно же в последнее время, а теперь, как видите, мне предлагают ее! Неужели же мне отказаться от нее? Благодарение Богу, я еще не настолько лишен чувства юмора, чтобы делать трагедию из подобного фарса! – И он небрежно бросил указ на стол. – Вы можете известить их о моей готовности, – добавил он величественно и спокойно и отвернулся от стола.
– О, – воскликнула она, – вы гневаетесь больше, чем хотите сознаться!
– Я гневаюсь! О мадам! – воскликнул Отто. – Вы бредите! У меня нет никакого основания для гнева. Мне доказали во всех отношениях и мою слабость, и мою бесхарактерность, и мое безволие, и мою совершенную непригодность для жизни. Мне доказали, что я не что иное, как сочетание слабостей и сумма всевозможных недочетов, бессильный принц и даже сомнительный джентльмен! Да ведь даже и вы, при всей вашей снисходительности ко мне, вы уже дважды упрекнули меня весьма строго в том же, в чем меня обвиняют и другие: в безволии и бессилии! Могу ли я после того еще гневаться?! Я могу, конечно, глубоко чувствовать недоброе ко мне отношение, но я достаточно честен, чтобы признать справедливость причин, приведших к этому государственному перевороту.
– Это еще откуда у вас? Скажите, откуда вы все это взяли? – воскликнула удивленная фон Розен. – Вы думаете, что вы вели себя нехорошо? Но разве вы не были молоды и красивы? Разве вы не имели права на жизнь, как всякий другой? Права на радости жизни? А эти добродетели мне ненавистны! Все это ханжество или расчет! Разве у вас нет благородства, нет великодушия, нет благороднейших порывов и благородных чувств!.. Вы свои добродетели доводите до последней крайности, принц, и это они губят вас! А эта удивительная неблагодарность с ее стороны! Разве она не возмутительна! Она бьет вас тем оружием, которое вы же дали ей в руки!
– Поймите меня, мадам фон Розен, – возразил принц, краснея гуще прежнего, – в данном случае не может быть речи ни о благодарности, ни о гордости. Волею судеб и неизвестных мне обстоятельств и, несомненно, движимая вашей беспредельной добротой и расположением ко мне, вы оказались приплетенной к моим семейным делам – делам, касающимся только меня одного. Вы не имеете представления о том, что вынесла и выстрадала моя жена, ваша государыня, и потому не вам, да и не мне, судить ее. Я признаю себя глубоко виноватым и перед ней, и перед своей страной и народом; но если бы даже этого не было, то и тогда я назвал бы человека пустым хвастуном, если бы он говорил о своей любви к женщине и вместе с тем отступал перед небольшим унижением, перед уколом его самолюбия. Во всех прописях говорится о том, что человек должен быть готов умереть в угоду любимой им женщины, так неужели же он может отказаться пойти в тюрьму ради того, чтобы угодить ей!
– Любовь! Да при чем тут любовь! – воскликнула графиня. – Что общего между любовью и пожизненным тюремным заключением? – И она призывала и потолок и стены в свидетели своего возмущения и недоумения. – Одному Богу известно, что я думаю о любви не меньше других и ставлю ее очень высоко; я любила не раз и всегда любила горячо; моя жизнь может служить тому доказательством; но я не признаю любовь, по крайней мере для мужчины, там, где она не встречает взаимности! Без взаимного ответного чувства любовь не более как призрак, сотканный из лунного света, самообольщения, самообмана.
– Я смотрю на любовь более отвлеченно и более широко, мадам, хотя я уверен, что не более нежно, чем вы; вы женщина, которой я обязан столь многим, которая проявила ко мне столько душевной доброты, – сказал принц. – Однако все это бесполезные слова! Ведь мы здесь не для того, чтобы вести прения, достойные трубадуров, не так ли?
– Да, но вы все же забываете об одном, а именно, что если она сегодня составила заговор с Гондремарком против вашей свободы, а быть может, и самой жизни вашей, то завтра она может с ним устроить заговор и против вашей чести.
– Против моей чести? – повторил принц. – Как женщина, вы положительно удивляете меня! Если мне не удалось заслужить ее любовь, если я не сумел заставить ее полюбить себя и не сумел сыграть роль мужа, то какое же право я имею требовать что-нибудь от нее? И какая честь может устоять после столь полного поражения! Я даже не понимаю, о какой моей чести может быть еще речь; ведь я становлюсь ей совершенно чужим. Если жена моя меня совсем не любит, то почему мне не идти в ссылку и не дать ей этим той полной свободы, которой она ищет, которой она хочет? И если она любит другого человека, то где мне может быть лучше и спокойнее, чем в той тюрьме? В сущности, кто же виноват в этом, как не я сам? Вы говорите в данном случае, как большинство женщин, когда дело касается не их лично, а других их сестер; вы говорите языком мужчин! Предположим, что я сам поддался бы искушению, а вы лучше, чем кто-либо, знаете, что это очень легко могло случиться, – я, может быть, дрожал бы за свою судьбу, но я все же надеялся бы на ее прощение, и в таком случае мой грех перед ней был бы все же только изменой в чаду любви к ней. Но позвольте мне сказать вам, – продолжал Отто с возрастающим возбуждением и воодушевлением, – позвольте мне сказать вам, мадам, что там, где муж своей пустотой, ничтожеством, своим легкомыслием и непростительными прихотями истощил терпение жены, там я не допущу, чтобы кто-либо, будь то мужчина или женщина, смел осуждать ее и клеймить ее. Она свободна, а человек, которого она считает достойным ее, ждет ее!
– Потому что она не любит вас! – крикнула графиня. – Вот вся причина! Но вы знаете, что она вообще совсем не способна на подобные чувства.
– Вернее, я был рожден неспособным внушить их к себе, – сказал Отто.
На это фон Розен вдруг разразилась громким смехом.
– Безумец! – воскликнула она. – Вот до чего доводит человека ослепление любовью! Да я первая люблю вас!
– Ах, мадам, – возразил, печально улыбаясь, принц, – вы полны сострадания ко мне и этим объясняете все! Но мы напрасно тратим слова. Мое решение принято; у меня есть даже, если хотите, известная цель. И чтобы отплатить вам такой же откровенностью, я скажу вам, что, поступая так, как я намерен поступить, я поступаю согласно моим интересам. Поверьте, у меня тоже есть известная склонность к приключениям, а кроме того, вам хорошо известно, что здесь, при дворе, я находился в ложном положении, и общественное мнение громко заявляло об этом; так позвольте же мне воспользоваться этим предоставляющимся мне выходом из моего неприятного и тяжелого положения.
– Если вы бесповоротно решили, – сказала фон Розен, – то зачем я стану отговаривать вас, я вам открыто признаюсь, что от этого я только останусь в выигрыше. Идите с Богом в ссылку, в тюрьму и знайте, что вы унесете с собой мое сердце или, во всяком случае, большую его долю, чем я того сама хотела бы. Я буду не спать по ночам, думая о вашей печальной судьбе; но не бойтесь, я не желала бы переделать вас; вы такой прекрасный, такой героический безумец, что я невольно любуюсь вами; вы приводите меня в умиление, принц!
– Увы, мадам! – воскликнул Отто. – Между нами есть нечто, что меня очень смущает и тревожит, особенно в эти минуты, – это ваши деньги. Я был не прав, я сделал дурно, что взял их, но вы обладаете таким удивительным даром убеждения, что устоять против вас положительно нельзя. И я благодарю Бога, что еще могу предложить вам нечто равноценное. – И он подошел к камину и взял с него какие-то документы и бумаги. – Вот это документы и купчая на ту ферму. Там, куда я теперь отправляюсь, они, конечно, мне будут бесполезны, а у меня теперь нет никакого другого средства расплатиться с вами и нечем даже отблагодарить вас за вашу доброту ко мне. Вы ссудили меня без всяких формальностей, повинуясь исключительно побуждениям вашего доброго сердца, но теперь наши роли, можно сказать, поменялись; солнце принца Отто Грюневальдского уже совсем близко к закату, но я настолько знаю вас, что верю, что вы еще раз откинете в сторону все формальности и примите то, что этот принц еще в состоянии дать вам. Поверьте мне, что если мне еще суждено испытывать какое-нибудь утешение в предстоящей моей жизни, то это утешение я буду находить в мысли, что старый крестьянин обеспечен до конца своей жизни и что самый великодушный и бескорыстный друг мой не понес убытков из-за меня.
– Но боже мой, неужели вы не понимаете, что мое положение возмутительно, невыносимо! – воскликнула графиня. – Дорогой принц, ведь я на вашей погибели созидаю свое благополучие!
– Тем более было благородно ваше усилие склонить меня к сопротивлению, – сказал Отто. – Это, конечно, не может изменить наших отношений, и потому я в последний раз позволю себе употребить по отношению к вам свою власть в качестве вашего государя и просить вас взять эти обеспечивающие вас бумаги в уплату моего долга. – И с присущей ему грацией и чувством достоинства принц насильно заставил ее взять бумаги.
– Мне ненавистно даже прикосновение к ним, к этим бумагам, – сказала фон Розен. – Ах, принц, если бы вы только знали, как мне вас жаль!
Наступило непродолжительное молчание.
– А в какое время, мадам, – если вам это известно – должны меня арестовать? – спросил Отто.
– Когда это будет угодно вашему высочеству! – ответила графиня. – А если бы вы пожелали изорвать этот указ, то и никогда!
– Я предпочел бы, чтобы это совершилось скорее, – проговорил он. – Я хочу только успеть написать одно письмо, которое прошу доставить принцессе.
– Хорошо, – сказала госпожа фон Розен. – Я вам советовала, я просила вас сопротивляться, но если вы, вопреки всему, решили быть безгласны и покорны, как овца стригущему ее, то мне остается только идти и принять необходимые меры для вашего ареста! Что за горькая насмешка судьбы! Я, которая готова была бы отдать жизнь, чтобы спасти вас от этого, я же должна руководить всеми подробностями этого ареста Дело в том, что я взялась… – она на минуту замялась, – я взялась устроить все это дело, надеясь, поверьте мне, мой дорогой друг, надеясь быть вам полезной. Клянусь вам в том спасением моей души! Но раз вы не хотите воспользоваться моими услугами, то хоть, по крайней мере, окажите мне сами услугу в этом печальном деле. Когда вы будете готовы и когда вы сами того пожелаете, приходите к статуе Летящего Меркурия, к тому самому месту, где мы вчера встретились с вами. Для вас это будет не хуже, а для всех нас, я говорю вам вполне откровенно, это будет гораздо лучше! Вы согласны?
– Конечно! Как могли вы в том сомневаться, дорогая графиня! Если уж я раз решился на самое главное, то стану ли я спорить или говорить о подробностях! Идите с богом и примите мою самую искреннюю, самую горячую благодарность; после того как я напишу несколько строк, в которых я прощусь с ней, я оденусь и немедленно поспешу к указанному месту. Сегодня ночью я не встречу там столь опасного молодого кавалера, – добавил он, улыбаясь с присущей ему милой любезностью.
Когда госпожа фон Розен ушла, Отто призвал на помощь все свое самообладание: он попал в затруднительное, горькое и обидное положение, из которого он хотел, если возможно, выйти с честью, сохранив чувство собственного достоинства Что касается самого важного факта, то в этом отношении он ни минуты не колебался и не раздумывал. Он вернулся к себе после разговора с Готтхольдом до того расстроенный, разбитый душевно, до того потрясенный и измученный, до того жестоко униженный и пристыженный, что теперь он встретил эту мысль о заточении почти с чувством облегчения. Это был шаг, который, ему казалось, можно было считать безупречным, и, кроме того, это был выход из его мучительного общественного положения.
Он сел и взял в руки перо, чтобы написать письмо Серафине; и вдруг в его душе вспыхнул гнев. Длинная вереница его снисхождений, его попустительств, его долготерпения вдруг воскресли в его памяти; и все это теперь у него перед глазами превратилось в нечто чудовищное; но еще более чудовищными представлялись ему та холодность, тот черствый эгоизм и та жестокость, какие были необходимы для того, чтобы вызвать подобное поведение. И перо так сильно дрожало теперь в его руке, что он вынужден был подождать, прежде чем начать писать. Теперь он и сам был удивлен, даже поражен, тем, как это его покорность судьбе вдруг разом исчезла и уступила место чувству глубокого возмущения; и, несмотря на все свои усилия, он уже не мог ни вернуть ее себе, ни вернуть себе прежнее спокойствие духа. Он прощался с принцессой в нескольких раскаленных, как раскаленное добела железо, словах, прикрывая клокотавшее в его душе возмущение и отчаяние именем любви и называя свое бешенство прощением… Затем он окинул прощальным взглядом свои комнаты; выйдя в сад, он взглянул на дворец, который столько лет был его дворцом и отныне перестал принадлежать ему, и поспешил к назначенному месту, сознавая себя добровольным пленником любви или собственной гордости.
Он вышел из дворца тем маленьким интимным ходом, которым он, бывало, так часто уходил в менее торжественные минуты. Привратник выпустил его, ничуть не удивленный его уходом. Отрадная прохлада ночи и ясное звездное небо встретили его за порогом его родного дома, который он теперь покидал, вероятно, навсегда. Отто огляделся кругом и глубоко вдохнул в себя ночной воздух, пропитанный ароматом земли. Он поднял глаза к небу, и беспредельный небесный свод подействовал как-то успокоительно на его душу. Его крошечная, ничтожная, чванливо раздутая жизнь разом съежилась до ее настоящих размеров, и он вдруг увидел себя, этого великого мученика с пламенеющим в груди сердцем, крошечной былинкой, едва приметной под беспредельным, холодным, ясным небом. При этом он почувствовал, что его жгучие обиды уже больше не жгли его душу, что волновавшие его чувства улеглись в его груди, что терзавшие его мысли как будто разлетелись или заснули. Чистый свежий ночной воздух здесь, под открытым небом, и тишина уснувшей природы своим безмолвием как будто отрезвили его, и он невольно облегчил свою душу, прошептав: «Я прощаю ее, и если ей нужно мое прощение, то я даю его ей от всей души!.. Бог с ней!..»
И быстрым легким шагом он бодро прошел через сад, вышел в парк и дошел до статуи Летящего Меркурия. В этот момент какая-то темная фигура отделилась от пьедестала и приблизилась к нему.
– Прошу извинения, сударь, – сказал мягкий мужской голос, – но я позволю себе спросить вас, не ошибаюсь ли я, принимая вас за его высочество принца Отто? Мне было сказано, что принц рассчитывает найти меня здесь.
– Мне кажется, что со мной говорит господин Гордон? – спросил Отто.
– Да, полковник Гордон, – отозвался офицер. – Это столь щекотливое дело, столь деликатное и столь неприятное для человека, на которого оно возложено, что для меня является громадным облегчением, что все идет так гладко до сих пор. Экипаж здесь, он ждет нас в нескольких шагах отсюда; разрешите мне, ваше высочество, следовать за вами?
– В настоящее время я дожил, полковник, до того счастливого момента в моей жизни, когда мне приходится получать разрешение, а не отдавать приказания, – сказал принц.
– Весьма философское замечание, ваше высочество, – промолвил полковник, – чрезвычайно уместное и меткое. Положительно его можно было бы приписать Плутарху[19]. К счастью, я совершенно чужд по крови и вашему высочеству, и всем в этом княжестве. Но даже и при этих условиях это возложенное на меня поручение мне очень не по душе. Однако теперь уже изменить ничего нельзя. С моей стороны, мне кажется, должное уважение к особе вашего высочества ничем не было нарушено, насколько это в моей власти, а ваше высочество принимает все это так хорошо, что я начинаю надеяться, что мы прекрасно проведем время в дороге; да, положительно прекрасно, я в том уверен! Ведь, в сущности, тюремщик тот же сотоварищ по заключению, если присмотреться поближе!
– Могу я вас спросить, господин Гордон, что побудило вас принять на себя эти опасные и, как мне кажется, неблагодарные обязанности? – спросил Отто.
– Весьма простая причина, как мне кажется, – совершенно спокойно ответил наемный офицер. – Я покинул родину и приехал служить сюда, чтобы заработать деньги, а на этом посту мне обещано двойное жалованье.
– Ну что же, я не стану вас осуждать, милостивый государь, – сказал принц, – у каждого человека свои соображения. А вот и экипаж!
Действительно, на перекрестке двух аллей парка стоял экипаж, запряженный четверкой, заметный среди темноты по зажженным фонарям, а несколько дальше, на некотором расстоянии от ожидавшего экипажа, в тени деревьев выстроились человек двадцать уланов в конном строю, назначенных для эскорта принца.
