Роберт Льюис Стивенсон
Принц Отто
Серафина взглянула на небо – там уже почти не было звезд, а те, что еще виднелись кое-где, заметно бледнели, догорали и гасли, словно таяли в прозрачном голубом эфире. Само небо стало теперь не то, каким оно было раньше: цвет его был теперь какой-то удивительный; прежний густо-синий цвет как будто расплылся, смягчился и просветлел, точно его сменил светлый лучистый туман или дымка, которой нет названия и которую никогда больше видеть нельзя, кроме как только в момент нарождающегося утра, как предвестник близкого рассвета.
– О, – воскликнула Серафина, и от радости у нее перехватило дыхание, – о, ведь это рассвет!
И в одну секунду, подобрав свои юбки, она перебралась через поток и побежала вперед, вниз по прогалине, где еще царил предрассветный сумрак и туман. И в то время как она бежала, в соседних кустах и в лесу трещали и звенели щебечущие голоса бесчисленных птиц, звучавшие лучше всякой музыки; сладко проспав всю ночь в своем крошечном, напоминающем блюдечко гнездышке, приютившемся где-нибудь в разветвлении двух толстых сучков, проспав, плотно прижавшись друг к другу, точно двое влюбленных, эти счастливые пташки просыпались теперь, быстроглазые и веселые, чуткие и восторженные певцы; они просыпались и радостно приветствовали нарождающийся день. И сердце принцессы дрожало и рвалось к ним, полное любви и умиления, а они со своих маленьких и высоких веточек срывались из-под самого лесного купола, как камень летели и, можно сказать, почти падали к ее ногам на зеленый мох и траву, чуть не задевая ее своими крылышками, в то время как она, эта принцесса в лохмотьях, мелькала меж деревьев, мчась вперед.
Вскоре она добралась до вершины лесистого холма и теперь могла видеть далеко перед собой и следить за безмолвным, победным шествием дня. Там, далеко на востоке, разливался бледный свет, который затем заметно белел; повсюду мрак точно дрогнул и спешил уступить место свету; звезды все уже погасли, словно уличные фонари в городе с наступлением дня. Белый свет стал переходить в сияющий серебряный, а серебряный, как будто раскаляясь, постепенно становился золотым, а золото разгоралось и становилось огнем, ярким пылающим огнем, а затем повсюду разливался румяный, розовый отблеск зари. Наконец проснувшийся день дохнул своим долгим живительным, но еще холодным дыханием на всю природу, и на многие мили в окружности темный лес тоже глубоко вздохнул, и по нему пробежала как бы легкая дрожь. Еще момент, и солнце вдруг разом выкатилось из-за горизонта, точно выплыло на поверхность, и первая стрела лучезарного светила ударила прямо в лицо пораженной и очарованной принцессе, которая при этом вдруг почувствовала нечто похожее на робость, смешанную с восторгом. Кругом повсюду тени выползали из своих тайников и ложились, расстилались вперед по земле. День настал, яркий, блестящий, сияющий, и солнце там, на востоке, продолжало победное свое шествие, подымаясь медленно и величественно все выше и выше.
Серафина, однако, переутомилась; она чувствовала, что ослабевает, и опустилась на траву, прислонясь спиной к дереву; теперь веселый лес как будто смеялся над ней, над ее ночными страхами. Теперь и эти ужасы, и радостная перемена близящегося рассвета были пережиты; но под палящим взором яркого дня она чувствовала себя снова тревожно, оглядывалась кругом, боясь не призрачных ужасов ночи, а живых людей. И она невольно тяжело вздыхала. На некотором расстоянии впереди нее, среди низкорослого леса, она увидела подымающуюся к небу и тающую в воздухе тонкую струйку дыма, то появлявшуюся на золотисто-голубом фоне неба, то минутами исчезавшую. Там, наверное, были люди, собравшиеся вокруг очага. Руки человеческие сложили эти сучья; человеческое дыхание раздуло маленький огонек в яркое пламя, и теперь это пламя весело озаряет лицо того, кто его вызвал к жизни. При этой мысли она почувствовала себя такой одинокой, озябшей, затерянной в этом необъятном Божьем мире. И теперь поразившие и оживившие ее, как искры электрического тока, первые золотые лучи восходящего солнца и нечеловеческая красота этих лесов начинали досаждать ей, раздражали, даже пугали ее. И кров, и уют дома, приятное уединение в комнате, равномерный, умеренно яркий огонь камина, удобная мебель, словом, все то, что придает приятность жизни культурного человека, начинало тянуть ее к себе неудержимо. Теперь столб дыма, очевидно под влиянием движения воздуха, начал клониться в сторону наподобие крыла, и, как бы приняв это изменение в направлении дымка за призыв или приглашение, Серафина снова вступила в лабиринт лесной чащи с намерением добраться до жилья.
Здесь, в лесу, еще было сумрачно и прохладно, как при начале рассвета; сюда еще не успели проникнуть горячие, обогревающие и освещающие все своим светом лучи солнца, и ее охватила голубоватая мгла и холодок ночной росы. Но тут и там верхушки высоких сосен уже светились под яркими лучами золотившего их солнца, и там и сям, где прерывалась цепь холмов, яркие лучи солнца победно врывались в царство тени и мглы и длинной широкой полосой ложились между частыми стволами деревьев, словно прокладывая в лесу золотую дорогу. Серафина спешила по лесной тропинке, и хотя теперь дымка ей больше не было видно, но она придерживалась желаемого направления по солнцу. Вот еще и новые признаки подтвердили ей присутствие и близость человека; это были срубленные стволы, белые щепки, связанные в вязанки зеленые ветки и поленницы дров. Это придало ей мужества, и она смелее и бодрее пошла вперед. Наконец она вышла на расчищенное от леса место, откуда подымался дымок. У самого ручья, который весело перепрыгивал через небольшие пороги, стояла избушка, и на пороге, в самых дверях, виднелась фигура загорелого дровосека с грубыми, жесткими чертами лица. Он стоял, заложив руки за спину, и смотрел на небо.
Серафина не задумываясь прямо направилась к нему – прекрасное, но дикое и странное видение с блестящими глазами, в жалких лохмотьях когда-то драгоценного наряда, с парой бриллиантов в ушах, сверкавших, как капли росы на солнце. На ходу, от движения, одна из ее небольших грудей то показывалась, то скрывалась под тонким кружевом ее разорванного лифа. В такое время дня, да еще прямо из леса, где все молчало, не успев пробудиться от сна, это видение смутило дровосека, и он попятился от принцессы, как от какой-нибудь лесной волшебницы.
– Я озябла, – сказала Серафина, – и я устала. Дайте мне отдохнуть и обогреться у вашего очага.
Дровосек видимо смутился, но ничего не ответил и стоял, как столб, глядя исподлобья на свою необычную посетительницу.
– Я заплачу, – сказала Серафина и тотчас же раскаялась в этих словах, быть может, уловив искорку скрытого страха или необъяснимого ужаса, мелькнувшего в его испуганных глазах. Но, как всегда, ее мужество только возросло при этой первой неудаче. Не дожидаясь приглашения, она оттолкнула его в сторону и вошла в избу, а он последовал за ней в суеверном страхе и недоумении.
В избе или, вернее, в лачуге было неуютно и темно, но на большом камне, служившем очагом, весело трещали сучья, и красивое яркое пламя веселило взгляд. При виде огня Серафина как-то сразу успокоилась; она опустилась на земляной пол и присела на нем у самого очага, слегка вздрагивая и подставляя пламени свои руки и лицо. А дровосек стоял над ней все в таком же недоумении и не сводил с нее глаз; он не мог надивиться на лохмотья дорогого наряда, на обнаженные плечи и руки, на клочки тонкого кружева и сверкающие бриллианты в ушах своей странной гостьи и не находил слов.
– Дайте мне поесть, – сказала принцесса, – здесь, у огня.
Он молча повернулся и минуту спустя поставил перед ней глиняный кувшин с простым домашним кислым вином, краюху хлеба, кусок сыра и большую пригоршню сырых луковых головок. Хлеб был черствый и кислый, сыр походил на кожаную подошву, и даже лук, занимающий здесь место трюфелей, едва ли был кушаньем, достойным принцессы, особенно в сыром виде. Но тем не менее она поела всего, и если нельзя сказать что с аппетитом, то, во всяком случае, с мужеством, а поев, она не побрезговала и содержимым глиняного кувшина За всю свою жизнь она ни разу еще не пробовала грубой пищи и никогда еще не пила из кружки, из которой только что перед ней, в ее присутствии, пил другой человек. Но надо сказать правду, что мужественная и решительная женщина всегда быстрее примиряется с переменой обстоятельств, чем даже самый мужественный мужчина. В продолжение всего этого времени дровосек ни на минуту не переставал исподтишка наблюдать за ней, и в глазах его отражались попеременно разные низкие мысли, и суеверный страх, и алчность. Серафина читала эти мысли на его лице и сознавала, что ей надо как можно скорее уходить отсюда.
Она встала и подала ему монету в один флорин.
– Достаточно вам этого? – спросила она.
И вдруг он заговорил; дар речи разом вернулся к нему.
– Я желаю получить больше этого, – сказал он.
– Очень сожалею, но это все, что я имею, – ответила принцесса, – все, что я могу вам дать. – И с этими словами она спокойно вышла из лачуги, пройдя мимо него.
Но вместе с тем сердце ее дрогнуло, потому что она видела, что он протянул к ней руку, чтобы удержать ее, и при этом его блуждающий взгляд упал на топор. Протоптанная тропинка вела на запад от избы, и Серафина не задумываясь пошла по ней. Она не оглядывалась назад, но как только за поворотом тропинки она почувствовала, что скрылась наконец с глаз дровосека, она тотчас свернула с тропинки на целину и, скользя между стволами, как змейка, бросилась бежать что было мочи. Она бежала до тех пор, пока наконец не почувствовала себя в безопасности, тогда только она остановилась и перевела дух.
Тем временем солнце поднялось уже высоко, и его горячие лучи проникали повсюду, даже в самую чащу леса, и пронизывали ее в тысяче мест, и заливали светом и теплом этот приют тени и прохлады, и горели алмазами в каплях росы в траве и на мху. Смола этих громадных деревьев наполняла воздух душистым ароматом; казалось, что не только каждый ствол, но и каждый сук, и каждая из этих бесчисленных зеленых игл выделяли этот целебный аромат; пригретые жарким солнышком в это веселое ясное утро, они как будто курили фимиам своему Творцу. Время от времени по лесу пробегал ветерок, и тогда эти душистые великаны начинали качаться, и тени и свет дрожали и мигали на траве, как проворные ласточки, и в лесу пробуждался вдруг шелест и шепот сотен и тысяч зеленых ветвей, пробуждался и затем снова смолкал надолго.
А Серафина все шла и шла – то в гору, то под гору, то по солнцу, то в тени, то высоко по голому хребту гор, среди камней и утесов, где грелись на солнце проворные юркие ящерицы и пробирались под папоротниками ленивые змеи; то низом по ущельям и берегам, поросшим густым лесом, куда не проникало солнце и где старые стволы стояли, как колонны древних храмов. То она шла извилистой лесной тропой в лабиринте лесистой долины, то опять подымалась на вершину холма или горы, откуда ей открывался вид на дальние цепи гор, где она видела громадных птиц, парящих в воздухе, или там, вдали, приютившееся на пригорке селение, и она обходила кругом, чтобы миновать его. Спустившись снова вниз, она следила за течением речек, пенистых горных потоков, шумно бежавших по долине; видела, где они зарождались чуть заметными ручейками или били родничками из земли; видела, как местами целая семья таких ручейков сливалась в один общий поток, образуя в месте своего слияния маленькое озеро, в которое прилетали купаться воробьи; в другом месте такие ручейки, падая со скалы хрустальными струйками, звенели и журчали по камням; и на все это Серафина смотрела, спеша все вперед и вперед, смотрела с жадным восхищением, с удивлением, и сердце ее замирало от радости. Все это было для нее так ново, так глубоко трогало и волновало ее, все так благоухало, так манило, так влекло и ее чувства, и ее воображение, и все это как будто утопало в голубой лазури сияющего небесного свода, раскинувшегося надо всем высоким светлым куполом.
Наконец, когда она почувствовала себя совсем усталой, она подошла к большому мелкому болотному озерку, среди которого виднелись большие камни, как островки, а по берегам росли тростники; все дно было устлано иглами сосен, тех сосен, что своими горбатыми узловатыми корнями образовывали мысы, вдающиеся в эту лужу, а сами глядели в ее водяную поверхность как в зеркало, отражавшее их красивый темно-зеленый наряд, их стройные силуэты и гордые вершины. Серафина опустилась к самой воде и с удивлением увидела в ней свое отражение: это был какой-то бледный, тощий призрак с большими блестящими и ясными глазами, призрак, на котором еще уцелели лохмотья придворного наряда Но вот ветерок зарябил воду, и ее образ задрожал и заколыхался вместе с водой. Она видит свое лицо: то она видит его обезображенным морщинками, и это смешит ее; она улыбается, и вода отражает эту улыбку; Серафина видит ее, и теперь ее лицо кажется милым и добрым, каким она его никогда не видела раньше. Она долго сидит у воды, согретая солнышком, и шутливо жалобится над своими маленькими исцарапанными и израненными руками и удивляется, видя их такими грязными. Теперь ей положительно не верится, что она могла пройти такое громадное расстояние и что она столько времени шла в таком ужасном виде и до сих пор не подумала привести себя хоть немного в порядок. Серафина вздохнула и принялась совершать свой туалет с помощью большого лесного зеркала, так ласково улыбавшегося ей.
Она начала с того, что смыла всю грязь, и следы крови от ссадин и царапин, и брызги крови, попавшие на нее во время ее приключения в оружейной принца. Умывшись, она сняла с себя все драгоценности и бережно завернула их в платок, в свой тоненький носовой платок; после того она привела в порядок, насколько это было возможно, те лохмотья, которые еще уцелели на ней от ее бывшего дорогого наряда, и поправила волосы. Когда она распустила их, то посмотрела на себя в таком виде и невольно улыбнулась. «Они пахнут, как лесные фиалки», – припомнила она, что когда-то это сказал ей Отто, и при этом воспоминании она приблизила их к своему лицу и вдохнула в себя воздух, словно желая убедиться в справедливости того, что говорил принц. При этом она уныло покачала головкой и усмехнулась про себя бледной, печальной улыбкой. Нет, она не только усмехнулась, но даже тихонько засмеялась, и вдруг на ее смех, точно эхо, ответил серебристый детский смех.
Она подняла голову, обернулась и увидела двух малюток, с любопытством смотревших на нее. Это были маленькая девочка и еще более маленький мальчик, прижимавшийся к ней; точно игрушечные детки, стояли они с улыбающимися личиками на самом краю озерка, под высокой развесистой сосной, совсем как в сказке. Серафина никогда не любила детей, но теперь эти малютки испугали ее до того, что у нее сердце забилось, как у пойманной птички.
– Кто вы такие? Откуда вы взялись? – крикнула она сердито.
Малыши вместо ответа прижались плотнее друг к другу и как стояли обнявшись, так и стали обнявшись пятиться назад, не спуская с нее глаз. Теперь ей стало жалко, что она так, без всякой причины, напугала своим сердитым окриком этих бедных малюток, таких крошечных и таких безобидных и вместе с тем таких чутких и впечатлительных. Она невольно уподобила их птичкам и опять взглянула на них; они были, пожалуй, немного больше птичек, но много безобиднее и невиннее их; на их открытых детских личиках она ясно читала изумление и чувство страха и боязни, и ей стало жаль этих малышей; ей захотелось теперь приласкать их; она поднялась на ноги, чтобы подойти к ним.
– Подите сюда, детки, – сказала она, – не бойтесь меня. – И она сделала шаг вперед по направлению к ним. Но, увы, при первом ее движении малютки повернулись и, ковыляя, как молодые утята, бросились бежать от принцессы.
Сердце молодой женщины сжалось от щемящей боли; ей было всего только двадцать два, впрочем, нет, скоро двадцать три года, и ни одно живое существо не любило ее, ни одно, кроме Отто! Но и он, сможет ли даже он простить ей когда-нибудь то, что она сделала? Слезы душили ее, но она напрягла все свои силы, чтобы подавить их. Только не плакать! Если она расплачется теперь здесь, в этом лесу, одна, это может окончиться для нее помешательством, мелькнуло у нее в голове, и она поспешила отогнать от себя черные мысли, поспешила отбросить их от себя, как горящую бумагу, и, закрутив наскоро свои длинные и густые волосы тяжелым узлом на затылке, подгоняемая ужасным опасением, с сильно бьющимся сердцем, она снова пустилась в путь, стараясь заглушить движением осаждавшие и пугавшие ее мысли.
Часов около десяти утра она какими-то судьбами вышла на большую проезжую дорогу, пролегавшую в этом месте по горе, между двух стен зеленого стройного леса Дорога шла в гору, вся залитая солнцем; тут было так тепло, так приветливо и так хорошо, а Серафина чувствовала смертельную усталость, и, не задумываясь над возможными последствиями, а скорее ободренная этим присутствием цивилизации, этим сооружением рук человеческих, она расположилась на траве, под тенью развесистого дерева, на самом краю дороги, и почти тотчас же заснула. В первую минуту она боролась со сном; ей казалось, что он должен перейти в глубокий обморок, но затем она невольно поддалась ему, и он ласково принял ее в свои успокаивающие объятия.
И вот эта бедная, измученная, истомленная и настрадавшаяся молодая женщина хоть на время была укрыта и избавлена от всех мучительных тревог и волнений, горя и печалей, и бедная душа ее наконец вкусила покой, а молодое тело нашло желанный отдых здесь, на краю большой проезжей дороги. В роскошных лохмотьях, в золотистом уборе ее густых, рассыпавшихся по плечам волос, она лежала здесь, забыв про целый мир, а птицы со всех сторон слетались из леса посмотреть на нее, и носились над ней, и, созывая других птиц, совещались с ними на своем птичьем языке, обсуждая это странное, необычайное явление в их зеленом лесном царстве.
Между тем солнце продолжало свой дневной путь. Тень, ложившаяся на откос дороги от ног Серафины, заметно стягивалась, подымалась все выше и выше и собиралась уже совершенно исчезнуть, когда стук колес приближающегося экипажа взволновал сторожевых птиц, и они принялись быстро сновать взад и вперед поперек дороги, извещая своих сородичей о новом событии. Дорога в этом месте делала очень крутой подъем, а потому экипаж приближался чрезвычайно медленно, и прошло добрых десять минут, прежде чем из-за подъема показался пожилой господин, шедший степенной, старческой, хотя и довольно бодрой походкой по обочине дороги, поросшей низкой мягкой зеленой травой. Он шел не торопясь, с видимым удовольствием оглядываясь по сторонам; время от времени он приостанавливался на минуту, доставал из кармана записную книжку и вписывал в нее несколько строк карандашом. Если бы поблизости оказался кто-нибудь, желающий понаблюдать за ним, то увидел бы, что этот пожилой господин бормочет что-то вполголоса про себя, точно стихотворец, подбирающий рифмы и созвучия. Шум колес экипажа все еще слышался довольно слабо; как видно, экипаж приближался очень медленно и был еще довольно далеко; путешественник намного опередил его, отдав вознице приказание следовать за ним шагом, чтобы дать отдохнуть лошадям. Сам же пожилой господин подходил все ближе и ближе к тому месту, где на краю дороги расположилась Серафина; думы его были далеко, и он больше смотрел на небо, на верхушки леса, чем на дорогу, шагая почти механически. Но вот он подошел совсем близко к принцессе, которая все еще крепко спала, и только теперь взгляд его случайно упал на спящую. Увидев ее, он невольно остановился, спрятал в карман свою записную книжку и осторожно приблизился к ней. Неподалеку от того места, где она спала, лежал большой старый жернов, на который наш путешественник присел и принялся спокойно разглядывать принцессу. Она лежала на боку, свернувшись «калачиком», в полном изнеможении; голова ее покоилась на обнаженной руке; другая же рука была вытянута и лежала, бессильно опустившись на траву. Ее прекрасное молодое тело производило впечатление выкинутого или брошенного кем-нибудь по дороге ненужного предмета и казалось безжизненным. Даже дыхание не волновало ее груди и беззвучно вылетало из ее уст. Все говорило о смертельной усталости, о полном изнеможении этого бедного молодого тела. Глядя на нее, путешественник грустно усмехнулся. И словно перед ним лежала мраморная фигура, он принялся оценивать ее красоту и недостатки: в этой бессознательной, непринужденной позе красота ее форм поразила его; легкий румянец разгоревшегося во сне лица шел ей, как красивый убор из ярких цветов.
«Клянусь честью, – подумал он, – я никогда не предполагал, что она может быть так красива! И какая досада, что я обязался ни единым словом не упоминать о ней!»
При этом он слегка коснулся спящей кончиком своей палки. От этого прикосновения Серафима проснулась и, слегка вскрикнув, села и блуждающим взглядом уставилась на неподвижно сидевшего на камне путешественника.
– Надеюсь, ваше высочество изволили хорошо почивать? – спросил он, дружелюбно кивая головой.
Но она издавала в ответ только какие-то бессвязные звуки.
– Успокойтесь, придите в себя, – сказал пожилой господин, подавая ей благой пример своим поведением. – Мой экипаж здесь близко, и если вы пожелаете, то на мою долю, вероятно, выпадет, как я надеюсь, странная честь увезти владетельную принцессу.
– Сэр Джон! – промолвила она наконец, узнав своего собеседника.
– К услугам вашего высочества! – отозвался он.
Она разом вскочила на ноги и как будто вдруг встрепенулась и ожила.
– О! – воскликнула она. – Вы из Миттвальдена?
– Да, я выехал оттуда сегодня утром, – ответил сэр Джон, – и если есть на свете человек, который меньше всего захочет туда вернуться, кроме, конечно, вашего высочества, то это я, – добавил англичанин.
– А барон?.. – начала было она и замолчала, не договорив.
– Мадам, – сказал, улыбаясь своей несколько саркастической улыбкой, сэр Джон, – ваше намерение было прекрасно, и я могу сказать, что вы настоящая Юдифь[23]; но по прошествии всего этого времени вы, вероятно, все-таки будете рады услышать, что он жив и что ему даже не грозит никакой серьезной опасности. Я справлялся о его здоровье сегодня поутру, перед моим отъездом, и узнал, что ему довольно хорошо, но что он очень сильно страдает. Я слышал его стоны в третьей комнате.
– А принц? – спросила она. – Слышно о нем что-нибудь в городе?
– Говорят, – ответил ей на это сэр Джон все с той же приятной медлительностью, – что об этом вашему высочеству всего лучше должно быть известно: ни в городе, ни во дворце его никто не видел.
– Да, – сказала принцесса, – но, сэр Джон, вы сейчас были так великодушны, что упомянули о вашем экипаже и предлагали мне воспользоваться им, так будьте же столь добры, умоляю вас, отвезти меня в Фельзенбург. У меня там есть очень важное, очень спешное дело.
– Я ни в чем не могу отказать вам, ваше высочество, – отозвался сэр Джон весьма серьезно и сдержанно. – Все, что в моей власти, и все, что я могу сделать для вас, я сделаю с величайшей готовностью и с полным удовольствием. Как только мой экипаж подъедет сюда, он будет в полном вашем распоряжении и отвезет вас, куда вы только прикажете. Но, – вдруг добавил он, снова переходя к своему обычному, слегка насмешливому тону, – я замечаю, что вы ничего не спросили меня о дворце.
– Меня он не интересует, – сказала она, – мне безразлично, какая участь постигнет его. Если я не ошибаюсь, мне казалось, что я видела его в огне нынче ночью.
– Удивительно! Невероятно! – воскликнул баронет. – Возможно ли, чтобы мысль о гибели сорока новых туалетов оставляла вас совершенно спокойной и равнодушной? Если так, то я положительно преклоняюсь перед вашим геройством и мужеством. И государство, вероятно, тоже преклоняется перед ним. Когда я уезжал, новое правительство, в числе которого вы нашли бы два знакомых вам лица, а именно Сабра, который, если не ошибаюсь, воспитался на службе вашего высочества, насколько помню, в должности выездного лакея, не правда ли? И затем наш старый приятель, бывший канцлер фон Грейзенгезанг, состоящий теперь, как и подобает, на низшей ступени общественного положения, так как при такого рода государственных переворотах первые всегда становятся последними, а последние первыми.
– Сэр Джон, – сказала Серафина, по-видимому, вполне просто и искренне, – я уверена, что вы действуете из самых лучших побуждений, но, право, все это меня теперь нисколько не интересует.
Баронет до того был сбит с толку и выбит из колеи этими ее словами, что он с непритворной радостью завидел наконец свой экипаж и крикнул кучеру, чтобы тот подъехал. При этом, желая придать себе хоть сколько-нибудь развязный вид, он предложил принцессе – главным образом для того, чтобы сказать что-нибудь, – пойти навстречу экипажу. Она выразила свое согласие, и они пошли. Когда экипаж остановился, он предупредительно подсадил Серафину со всей присущей придворному человеку любезностью, затем сам поместился рядом с ней и принялся из разных сумочек и кармашков кареты, чрезвычайно хорошо приспособленной для дальних путешествий, доставать фрукты, паштеты с трюфелями, белый хлеб, дорожный стаканчик и хорошее старое вино. Всем этим он принялся потчевать Серафину с внимательной заботливостью отца, уговаривая ее отведать того и другого, увещевая ее подкрепить свои силы, и за все это время, как бы сдерживаемый законами гостеприимства, он не позволил себе ни единой, даже самой легкой насмешки. Действительно, его доброжелательство к ней казалось настолько искренним и непритворным, что Серафина была глубоко тронута и сердечно благодарна сэру Джону.
– Сэр Джон, – сказала она наконец, – я знаю, что в душе вы ненавидите и презираете меня: почему же вы так добры ко мне?
– Ах, сударыня, – отозвался он, не пытаясь протестовать против возведенного на него обвинения, – это объясняется, может быть, тем, что я имею честь быть другом вашего уважаемого супруга и большим его почитателем.
– Вы! – воскликнула она с непритворным удивлением. – А мне говорили, что вы писали самые возмутительнейшие вещи о нас обоих.
– Да, это совершенно верно, и именно на этой почве, как это ни странно, родилась и выросла наша дружба, – сказал сэр Джон. – Я написал особенно много жестокого или, если вы предпочитаете это выражение, возмутительного о вашей прекрасной особе, и ваш супруг, несмотря на это, вернул мне свободу, снабдил меня пропуском, распорядился предоставить в мое распоряжение свой экипаж, который приказал тотчас же заложить и подать к Фазаньему домику, и затем с чисто юношеским порывом и благородством побуждения вызвал меня драться с ним. Зная его супружескую жизнь и ваше к нему отношение, признаюсь, я счел этот его поступок в высшей степени благородным и прекрасным. При этом я не могу забыть простоты, искренности и сдержанной горячности этого порыва и тех скорбных нот, которые звучали в его голосе, когда он, желая убедить меня драться с ним, сказал: «Вы не бойтесь, в случае, если бы я был убит, никто не хватится меня, ведь я здесь никому не нужен!» Как видно, вы впоследствии подумали то же самое. Но, простите, я уклонился. Когда я стал доказывать ему, что не могу с ним драться, то он воскликнул: «Даже и в том случае, если я ударю вас?» И это вышло у него так горячо, так искренне и так забавно! Я очень сожалею, что не могу занести этой сцены в мою книгу, но я скажу вам, что принц Отто положительно покорил меня; я почувствовал к нему величайшее уважение и в угоду ему тут же, на его глазах, уничтожил все, что мною было написано нелестного или, как вы говорите, возмутительного о вас. И это одна из тех многочисленных услуг, которыми вы обязаны вашему мужу.
Серафина сидела молча, сжавшись в углу кареты, и когда сэр Джон закончил, она продолжала молчать еще некоторое время. Она легко мирилась с ложным и невыгодным для нее мнением тех лиц, кого она презирала или кем она пренебрегала; она обладала присущей Отто потребностью в похвалах и одобрении своих поступков; она шла прямо и неуклонно своим путем, высоко подняв голову, невзирая на клевету и порицания. Но сэру Джону, после того что он сказал и в качестве друга ее мужа, она была готова держать ответ.
– Что вы думаете обо мне, сэр Джон? – вдруг спросила она.
– Я уже сказал вам, – ответил он уклончиво, – я думаю, что вам следует выпить еще один стаканчик моего доброго вина.
– Полноте, – сказала она, – это не похоже на вас: вы никогда, кажется, не боялись говорить людям правду в глаза. Вы только что сказали, что цените и уважаете моего мужа, так ради него, прошу вас, будьте правдивы и откровенны со мной.
– Я восторгаюсь вашей смелостью и вашим мужеством, мадам, – сказал баронет, – а в остальном, как вы сами угадали и даже высказали, наши натуры не симпатизируют друг другу.
– Вы упомянули, кажется, о скандале, о нелестных отзывах обо мне; скажите, этот скандал и эти отзывы были очень возмутительны?
– В весьма достаточной мере! – отозвался сэр Джон.
– И вы им верили? – снова спросила она.
– О мадам, – уклончиво промолвил сэр Джон, – зачем такой вопрос?
– Благодарю вас за ответ! – воскликнула Серафина. – Ну а теперь послушайте меня, я скажу вам – и готова поручиться своей честью, готова поклясться спасением моей души, – что, вопреки всем слухам, вопреки всем очевидностяфм на свете, я была всегда самая верная жена своему мужу!
– Мы, вероятно, не сойдемся с вами в определении, – заметил сэр Джон.
– О! – воскликнула принцесса. – Я сознаюсь, что я относилась к нему возмутительно, я это знаю, но я говорю не об этом! И так как вы утверждаете, что восхищаетесь моим мужем, что считаете себя его другом, то я настаиваю на том, чтобы вы поняли меня! Я хочу сказать, что могу смело смотреть в глаза моему мужу, не краснея.
– Весьма возможно, мадам, – сказал сэр Джон, – да я и не осмеливался думать иначе.
– Вы не желаете мне верить! – воскликнула она, ярко вспыхнув. – Вы считаете меня преступной женой? Вы думаете, что он был моим любовником?
– Мадам, – возразил баронет, – когда я на глазах вашего мужа изорвал все, что я написал о вас и о ваших семейных делах, я обещал вашему уважаемому супругу впредь не заниматься и не интересоваться больше вашими супружескими отношениями, и в последний раз позволю себе уверить вас, что я отнюдь не желаю быть вашим судьей.
– Но вы не желаете также и оправдать меня! О, я это прекрасно вижу! – воскликнула Серафина. – Но он оправдает меня, я в этом уверена! Он лучше знает меня!
