Рина Оре
Три цветка и две ели. Первый том
Рагнер хмурился и мрачно молчал.
– А еще я из Суда не вылезаю! – подошел старик к открытому шкафу, взял с полки толстенный фолиант и бросил его на стол. – Вот! За год всего! Самая толстая книга! И на что жалуются! Я битый час слушаю о кровавой резне – и у меня самого кровь от ужаса холодеет, а оказалось: один у другого кочан капусты с огорода остриг! И то сомнительно – может, лжет. А всё почему – монет хотят с соседа ссудить, оттого что работы в Ларгосе нет и не будет!
– А если я дам работу? – хмурясь, спросил Рагнер.
– Разве что постройку нового замка затеешь… Не знаю, но если не нагнать сюда две тысячи мужиков, то Ларгос умрет. Одна лишь верфь Флекхосога доход и приносит… жалкий доход – он же скряга. Его работяги за каждый медяк торгуются, а в пивные не ходят… И да, я уверен, что это его месть такая – месть тебе! Ни одному ларгосцу работы не дал! Помирись с ним, молю, Рагнер!
Рагнер протяжно вздохнул.
– Помирись, – спокойнее добавил старик и плюхнулся на скамью. – Он не гордый – ты с ним всегда договоришься. И ему тоже не нужен мертвый Ларгос. Лучший дом в городе – его дом.
– Да, но он понимает, что мне мертвый Ларгос не нужен еще сильнее… Знаешь, я лучше новый замок… Храм! Я храм хотел как раз построить!
– И кто в него будет ходить? Сначала люди, Рагнер, а уж к людям тянутся и трактиры, и лавки, и рынки, и возницы, и уж, прости Боже, лупанары. Сперва для людей дома возводятся, и только потом появляются храмы! Лишь с отцом Виттандом поругаешься… снова…
– А дорога? Если наконец замостить дорогу до ворот?
– Много ли труда надо, чтоб камни в землю вбить? Два десятка босяков хватит, если не меньше…
Рагнер поднялся на ноги и вышел из-за стола.
– Я что-нибудь придумаю, Пеор.
– Ты меня от должности обещал освободить, как вернешься. Я так тоже более не могу. Все меня ненавидят! А я не Арл Флекхосог – я так не могу! Я бы рыбачил себе, – с горечью проговорил наместник, – я старый… За что ты так со мной? Я был достойным управителем замка Ларгосц четырнадцать с половиной лет!
– Именно поэтому – ты достойный.
– Рагнер, чтобы драть с горожан подати – не нужен достойный, нужен Флекхосог. Арл или не Арл, но такой как Флекхосог!
– В празднество будешь свободен, – вздохнул Рагнер. – Раз я обещал, то ничего не поделаешь…
Рагнер вышел из кабинета наместника, но не стал спускаться вниз – напротив, он поднялся на крышу Вардоца, на просторную обходную площадку, служившую в мирное время удобным местом для надзора за кораблями в порту и за продавцами на рынке. Ныне стражников на крыше не имелось вовсе. «Ладно, может за морем наблюдать и не надо, – с раздражением подумал Рагнер, – но воришки с рынка никуда не делись и торгаши плутовать не перестали! Ах, Пеор, и правда не годишься ты на эту должность…»
Сперва Рагнер глядел на море и думал, что так хотел строить новые корабли, столь нужные Лодэнии парусные суда: великолепные и высокие, как «Хлодия», двухмачтовики или даже трехмачтовики, свою дерзкую мечту.
«Но верфи нет, – размышлял Рагнер, – а новую и поставить негде. За верфью Флекхосога – драный-сраный Нюёдлкос. Не на острове Фёо же ее строить. А на левом берегу – Йёртра! И у этой речки не зря такое имечко…»
Он посмотрел влево, на устье реки, и чем больше смотрел на каменистый берег за рекой, тем сильнее хмурился. Он пошел в ту сторону, взобрался на стрельницу, встав меж двумя ее зубцами, и еще несколько минут разглядывал Йёртру. После он бегом побежал назад, вниз, в кабинет своего наместника.
– Пеор!! – ворвался туда герцог Раннор. – Я построю храм, но сперва мы отсыплем высокий холм! Река всё сделала за нас – там камни! Камни!
– Рагнер…
– Хер тебе Флекхосог! – радостно говорил Рагнер старику-наместнику в колдовском колпаке. – Меня так просто не взять! Ты хотел, Пеор, две тысячи мужиков – они у тебя будут! И наши плотники при деле окажутся. И должники твои долг отработают. И капустное ворьё помилуем за труд. И мы еще мост построим! А тебя все снова любить будут! Садись, пиши и считай…
________________
Сизо-серый, мрачный форт Вардоц помнил те недавние времена, когда набережная Ларгоса тонула в портовой суете, рынок превращался в шумный муравейник, у берега стоял добрый десяток парусников, а лодок вовсе было не счесть. И кипучую торговую жизнь городу днем обеспечивала столь же бурная ночная жизнь: Ларгос славился среди моряков как самое веселое место во всей Великой Впадине полуострова Тидия, и его не миновал ни один корабль, даже несмотря на Фёоский пролив. Ведь здесь можно было купить любовь с привлекательной девкой за самую мелкую монету, выпить в многочисленных пивных да гудеть хоть всю ночь, находясь за городскими воротами, то есть на широкой набережной, – больше ничего морякам для счастья не требовалось. И Арл Флекхосог выстраивал этот моряцкий рай почти двадцать лет, а потом пришел Лодэтский Дьявол и всё быстренько разрушил.
Рагнер объявил сводничество в Ларгосе преступлением, самого Арла Флекхосога погнал с должности, принудил его продать золотодоходные лупанары управе – и без бранных оскорблений, конечно, продажа не обошлась. Далее управа запретила уличным девкам работать в порту, и три лупанара на окраине города стали обыденными для Меридеи постыдными домами: красивые женщины в них продавали себя уже не за медяк, горожане, стыдливо спрятав лица, ходили к «общим женам» тайно, от «островка роз» не доносился более гомон пьяного разгула. Ларгос менее чем за год очистился: стал тихим, скучным городком. Он уже ничем не отличался от соседних поселений, разве что был крупнее, и, сберегая день-другой пути, капитаны вели свои корабли в обход коварного Фёоского пролива. Быстро захирели трактиры, упала торговля, временщики начали разъезжаться – так «Оловянная книга» потеряла первую тысячу имен за полгода. Затем случилось роковое событие – Вьён Аттсог продал верфь, а новый владелец, Арл Флекхосог, всех уволил – более чем тысячу мужчин. Плотники не могли найти работу и кормить свои семьи. На верфь Арл нанял чужаков со всей Лодэнии, ведь верфи разорялись не только в Ларгосе. Получали его работники ничтожные жалования, зато их кормили – и тратиться им на еду смысла не было никакого. Еще на верфи они жили, то есть не попадали в «Оловянную книгу» и не платили городских податей. Пиво и куренное вино Арл продавал им сам и тоже не платил за это торгового сбора в Ларгосе. Так бывший наместник обогащался, Ларгос беднел. И Рагнер понимал – это война. Вот только одного он никак не мог понять: почему Вьён Аттсог продал «старому коту» наследную верфь.
________________
Воодушевленный и возбужденный, в предвкушении великих свершений, Рагнер гнал галопом Магнгро, своего любимого рыцарского коня, черного и в рыжих подпалинах. Быстрая езда да долгая дорога к замку через лес немного остудили жар. Проехав Пустошь, Рагнер крикнул охранителям замедлиться, сам натянул поводья, указывая коню перейти на рысь, а затем и на шаг.
– Эорик, – подъехал он к другу, – знаешь, я тут подумал… Довольно тебе служить военачальником замка. Скоро в Ларгосе чернорабочей босоты нахлынет – городу нужны грозные стражники, много нужно. Да и в другие земли не мешает проехаться – порядка там навести. Мне сейчас надобен такой наместник, как я, то есть воин: страшный и какого все чтят. Ты мне брат по крови – я тебе, как себе, доверяю. И тебе довольно прозябать. Будешь иметь триста золотых в год жалования, если дела пойдут в гору – четыреста. Станешь господином из второго сословия, в замке моем будешь вкушать за белой скатертью и по мою праву руку, дом роскошный за бесценок купишь в Ларгосе, благо там они пока пустуют, а все горожане перед тобой шляпу снимать станут! И еще на плечо красивый красный шаперон нацепишь! А? Что скажешь?
– Нет.
– Эорик! Почему нет? Чего еще хочешь?
– Остаться главой воинов замка, – подумав, произнес тот.
– Ну и дурак! – разозлился Рагнер. – Лорко и Ольвор скоро, как банкиры, разбогатеют, а Аргус однажды канцлером станет – вот увидишь! Ну а ты что? Так и будешь получать по сорок шесть сербров в день? Доволен этим? Да я с утра резчика нанял за девяносто шесть! Неужели не обидно? Ты посчитай получше: четыреста рон – это более одного золотого в день!
– Нет.
– Почему?
– Мерзкая служба.
– Быть моим наместником – это мерзкая служба? – колол его глазами Рагнер.
Эорик кивнул.
– Сборы, – добавил он. – А я воин.
Рагнер не стал его больше уговаривать, перевел дыхание, и далее всадники передвигались рысью в молчании. Тишину леса нарушали глухой стук от копыт лошадей да пение птиц. Рагнер уловил бормотание тетерева, но не успел обрадоваться – раздалось ритмичное кукование.
«Кукушка-вещунья, сколько лет мне осталось?» – усмехнувшись, спросил Рагнер серую птицу.
Кукушка сразу оборвала свой счет и замолкла. Рагнер обругал в мыслях птицу и внезапно почувствовал спиной холод, словно позади него, на коне, находился еще кто-то. В нос ударило зловоние – запах скотобойни, смесь пота и крови, а по позвоночнику пробежали мурашки. Затем Рагнер ощутил ледяные ладони на своих плечах. Встряхиваясь и сбрасывая неведомую силу, он резко обернулся назад. Позади, конечно, никого не было. Зато Рагнер встретился взглядом с Сиуртом – тот глупо улыбался. Кривя свой рот и хмурясь, герцог выдохнул, изгнал прочь обуявший его страх и снова подвел Магнгро к Эорику.
– Я понимаю, что обирать простой люд, своих же соседей, бедняков или работяг – для воина занятие грязное, да и мирянином быть неохота, – задумчиво произнес Рагнер. – Но больше Лодэтский Дьявол не воюет в чужих землях – теперь война в его Ларгосе и во всей его вотчине. Надо навести порядок – а его с пустой казной не будет! И я же не заставляю тебя лично лезть в кошельки горожан – сборщики на что? Подумаешь, плюнут тебе вслед… Позади меня дорога уж давно оплевана с горкой – и ничего: живу не тужу. Зато из тебя верховный судья выйдет знатный – ты можешь сидеть с серым шапероном на плече и молчать, как ты любишь! Отменный судья! Иначе, что там творит сынок Флекхосога, хрен поймешь. У Суда ныне дел, как раньше у моряков в лупанаре, – все туда хотят. А это тоже непорядок: дела капусты теперь по медианам разбирают, вместо убийств! Лентас, сучок, весь в папашку… Хотя, ему наверняка старый кот приказал все жалобы подряд брать и мелко пакостить Пеору… Словом, Эорё, ты и твоя восхительнейшая переносица со шрамом одним своим видом до дрожи застращают Лентаса Флекхосога – и никакой капусты по медианам! Все будут слушать в медианы о крови, о резне, о насильстве и о жутком душегубстве, как раньше. Благодать! А? Ну что?
– Молчать за четыреста рон можно… – задумался Эорик. – Но не сборы.
– А не бывает так! И чистым остаться – и грязь разгрести. Попробуй хоть. Я тебя, если что, назад в воины возьму. И судить тебя только я стану – хоть весь город заруби, никто тебя в мирской суд без меня не утащит.
– Сборы – нет, – отрезал Эорик. – Я просто не смогу.
Рагнер вздохнул и оставил его в покое.
________________
Зайдя через потайную дверь в опочивальню герцогини, Рагнер нашел чистую залу – от шелкового хаоса не осталось следа, но саму Маргариту он не нашел. Она опять была обнаружена среди «барахла и тряпок» в захламленной вещицами, материями и ларями светлице, и опять она была одета в изумрудно-зеленое платье, но другое – то, что носила в замке герцога Лиисемского: с весьма нескромным треугольным вырезом спереди и еще большим на спине. По сторонам ее золотой головы появились два витых рогалика, напоминавших то ли козьи рожки, то ли бараньи. И сидела его любимая на табурете, оборотившись к Рагнеру прекрасным затылком. На ее коленях покоилась коробочка с шахматными фигурками, а в руках Маргарита держала обсидианового мудреца с головой козла и маской человека в руке – и внимательно смотрела на маску.
Рагнер подкрался и, приседая, обнял свою возлюбленную со спины, припадая губами к пушку светлых волос у начала ее грациозной шеи. Маргарита в ответ испуганно взвизгнула.
– Рагнер! Ты мне точно сердце однажды порвешь, – пожаловалась она. – Как тогда, в Брослосе, когда с утра меня в постели схватил… И как тебе удается? Даже ложе покидаешь и приходишь так, что я не просыпаюсь!
– Зато ты всегда шумишь, как слон, – прошептал он, засовывая руку в глубокий вырез и приминая ее грудь. – Или как медведь.
– И тебе нравится быть со слоном или медведем? – обиделась Маргарита.
– Слон – царь зверей на западе, медведь – на севере. Быть слоном или медведем – это честь, – говорил Рагнер, водя носом по ее шее, а Маргарита закрыла в удовольствии глаза.
Рагнер поднял ее, обхватывая со спины за талию, и понес в спальню.
– Дай платье снять, – попросила она. – И волосы не трогай! Чтобы понравиться твоему другу, мне Соолма час волосы крутила…
Он усмехнулся, опустил ее на пол и, быстро раздеваясь на ходу, пошел к кровати-шкафу.
– Ладно, пусть остаются твои миленькие рожки, горная козочка.
– Ты уж выбери: я слон, медведь или коза… – проворчала Маргарита, снимая платье и аккуратно раскладывая его на крышке ларя. Рагнер сбросил кучей свою одежду на прикроватный стул.
– Слономедведокоза! – хохотнул он, заваливаясь голым на медвежье покрывало. – Это такая особа, что-то вроде химеры: слон с лапами, как у медведя, и мордочкой козы на спине. Ммм, – сладострастно простонал он из кровати-шкафа. – Я при виде такой слономедведокозы устоять не смогу! Недостижимая, ложная мечта, но мечта!
Маргарита обиженно смотрела на кровать. Свою открытую сорочку на тонких лямках она снимать не стала – так и направилась туда.
– Что опять? – перестал скалиться Рагнер, заметив ее надутые губы. Он обнял девушку и утянул ее в тень кровати. – Я же просто шучу, а шутки у меня черно-желчные, ты же знаешь…
– Я толстею, – тихо и печально проговорила девушка. – Вчера пришлось платье поменять. Скоро я и впрямь стану, как слон.
– Самый красивый слон…
– Всё равно слон… Закрывай ставни, я лучше в темноте разденусь.
Рагнер уложил ее на спину и нежно поцеловал в лоб.
– Прости меня, – прошептал он. – Ты красавица, слон ты или не слон, – и это правда. Я глаз от тебя оторвать не могу. И мне очень нравится твое брюшко, – погладил он ее животик. – Я его обожаю. И то, что оно растет, – обожаю. И сына моего внутри него – обожаю…
________________
Покидать кровать-шкаф они не спешили – Рагнер сказал, что Вьён обедает поздно – аж после часа Воздержания, потому что ночами не спит, а спит днем – и еще наверняка дрыхнет. Сам Рагнер решил потратить время не зря и рассказать наследнику о том, какой его папочка молодец и какое золотое наследство он ему оставит в виде холма. И общался он с сыном так: полулежал, перебравшись к изножью постели, задрав ноги Маргариты, соединенные в коленях, и разговаривая с ее промежностью, иногда целуя и поглаживая девушку там. Маргарита же смотрела на ажурный потолок, терпеливо ждала, когда Рагнеру это надоест, и думала, что он ведет себя хуже ребенка.
– Камни, сынок, – говорил Рагнер, – это тебе не ил, не земля и не галька. Каменная твердь – это то, что не размоет никакая Йёртра! Я уже отправил лодку вверх, в Цютрос. Завтра здесь будет владелец каменоломни – и его осчастливлю тоже. Наломает мне порохом камней, плотники дамбы наделают, лесорубы лес нарубят и дадут Йёртре второй путь! Получим остров – значит: мост будет нужен… Еще дорогу замостим… К зиме верфь сколотим и за первый парусник примемся! И говорю тебе сразу: не продавай нашу верфь, когда вырастешь, внуку Флекхосога. Ни за что! А то, сынок, я тебя прокляну…
– Рааагнер, – захныкала Маргарита, закатывая глаза. – Никого ты не проклянешь! И хвааатит! Через чрево лучше поговори с малышом, как я! И, вообще, может, дочка там… А у меня ноги устали!
Рагнер что-то прорычал напоследок «наследнику», потерся щекой между ног Маргариты и поцеловал ее там. После чего он наконец опустил ее ноги и лег рядом с ней.
– Всегда мне было это странно: сколько у вас, у дам, всяких много штук занятных, – улыбался он, сдавливая пальцами сосок на девичьей груди, заставляя его уменьшаться и твердеть. – За то, что Бог эту хитрость придумал, я его благодарить не перестану.
– Это ты ребенок, а не я! – выдохнула Маргарита. – И давай вылезать уж! Мне волосы заново укладывать нужно… Я, наверно, не буду более вообще никогда причесываться – всё равно придешь ты, помнешь мне платье и волосы мои растреплешь!
Он перестал улыбаться – сжал и скривил губы.
– Извини… – резко поднялся Рагнер, вылез из кровати и начал одеваться. – Думал, это ты для меня стараешься.
– И ты меня извини… – прошептала Маргарита.
– Я не обижаюсь. Ты, пожалуй, права. Я думаю только о себе.
Тем не менее Маргарита чувствовала, что сильно его задела. Ее настроение резко переменилось – да так, что она едва не заплакала. Нагой она встала с постели и, обвивая его руками, прижалась щекой к широкой мужской спине, отмеченной меридианским крестом.
– Пожалуйста, прости меня, – прошептала Маргарита и поцеловала его спину в центр креста. – Я лишь для тебя хочу быть красивой. А для прочих – чтобы ты мною гордился.
Рагнер вздохнул, оттаивая и поворачивая ее к себе лицом.
– Я не обижаюсь… И если даже обижаюсь, то не стараюсь с тобой поссориться, как ты со мной, а стараюсь понять и принять то, что тебе не нравится… Откровенно говоря, я тебя иногда не узнаю. Ты же не первый день со мной, а обижаешься на мои шутки. И снова плачешь, как вчера или как тогда… из-за Хлодии, еще в Брослосе… – тяжело вздохнул он.
– Я сама не знаю, почему мне иногда бывает так обидно и больно… – дрогнувшим голосом произнесла Маргарита. – Знаешь, моя подруга Беати тоже всё время рыдала, пока носила в чреве Жоли. По любому поводу заливалась слезами. Ульви, другая моя подруга, еще тогда ей сказала, что она родит дочку, раз так много плачет.
Рагнер ее поцеловал и, выпуская из своих объятий, произнес:
– Я пойду. Ты оденься пока, но как-нибудь попроще, а то Вьёну будет слишком завидно. Я и Соолму у него отбил, и щас заявлюсь с красавицей… А Вьёну-то в любви вовсе не везет… И я таким же был. Тех дам, кто нас любили, почему-то мы не любили, а гонялись за теми, кто разбивал наши сердца. Люблю тебя, – положил он свой лоб на ее лоб и заглянул в зеленые глазищи. – А ты?
– Больше братьев, Марлены, Беати, дядюшки Жоля и даже больше Бога!
Рагнер хохотнул.
Глава X
Белоснежная Лилия
Священный мак и его четыре лепестка символизировали крест и четыре стихии, фиалка и пять ее лепестков – пятиконечную звезду и плоть человека, лилия и шесть ее лепестков – шестиконечную звезду и праведного меридианца. Роза с семью лепестками означала мир (планету Гео в окружении семи других планет), «божественная роза» с восемью лепестками – равновесие и гармонию мира, – изображение такой розы не использовалось в быту, гербах или инсигниях власти. Именно восьмиконечную розу символизировал алтарь.
Роза, символ любви, тайны и молчания, признавалась царицей цветов; лилия шла второй, как бы являлась девственницей-принцессой – символизировала непорочность и девичье целомудрие, поэтому лилией мог быть только белый цветок. Братом непорочной лилии являлся радужный ирис, лилия-меч, символ мужской красоты, яркой воинской славы, красочной королевской власти и не менее богатой на оттенки мудрости правления. Женщины тоже носили украшения с ирисами в качестве защитных талисманов, маслом лилии «молодили» лицо и груди. Оба цветка астрологи относили к шестому месяцу Минервы. Шесть лепестков лилии также символизировали ставшего на праведный путь грешника, узревшего истинный смысл жизни и свое предназначение.
________________
От Пустоши в густом лесу прорубили прямую, узкую дорогу, годную для проезда телеги или двух всадников. Ее глинистая желтая земля иногда разбавлялась островками зеленой поросли, иногда под сводом крон сгущалась долгая тень. Путь к лесному дому Вьёна Аттсога от развилки дорог, если ехать на лошади медленной рысью, занимал где-то с триаду часа.
Жил Вьён Аттсог у озера (на самом деле – у пруда), с двенадцатилетней дочкой и стариком-сторожем. Имел рыжего мерина и повозку, но ни собаки не заводил, ни кошки, ведь занимался в полуподвале алхимическими опытами, животных же любил и боялся их потравить. После вопроса: «А не страшно ли ему обретаться среди глухого леса?», Маргарита узнала, что красть у Вьёна нечего, что уединение он любит, а мест тех все боятся, ведь там и речка с Лешим, и ведьма водится, и ларгосские гадюки шастают. Маргарита тоже испугалась места, куда ее везут, и решила, что Вьён Аттсог – самый смелый мужчина из мужчин.
Оказалась, что Вьён был воспитателем Рагнера-отрока и жил на пятом этаже Ларгосца в «стародавние» времена. Когда у Рагнера-юноши «родилась и сразу же едва не умерла дочка», Мирана, Вьён выхаживал новорожденную, так как имел образование врачевателя-астролога (неоконченное, зато школярил в самой Санделии!). Для малышки требовалась нянька – и ей стала бесприданница, уж минувшая возраст Откровения: старая дева, не отличавшаяся красой, но веселая и неглупая. Затем, перед отбытием Рагнера в Сольтель, пропал отец Мираны, управитель замка Ларгосц, – и в доме Вьёна Аттсога появился тощий и пугливый отрок Линдсп (уже восьми лет отроду, но выглядел он на шесть), и этого «доходягу» нянька-Кримма за год раскормила как себя. После Рагнер «осчастливил» Вьёна восьмилетней Соолмой, «не говорившей ни бе ни ме, зато всему дивящейся, черной и похожей на ведьмочку». Вьён, по-видимому, решил, что Рагнера уже не остановить и он будет одаривать и одаривать его детишками дальше, поэтому от безысходности коварно соблазнил благочестивую старую деву, няньку-Кримму, растлил ее и женился на ней. Но Рагнер всегда всех удивлял – и потерял интерес к дарованию Вьёну воспитанников. Вьён же так привык к плачу и ору в своем доме, что искренне обрадовался рождению дочки Ирмины, а в Рагнера перестал кидаться разной «алхимической хренью» (ретортой по голове – это весьма больно, а еще унизительно для рыцаря).
Рассказ Соолмы веселым не был. Она поведала, что Кримма Аттсог была милейшей и добрейшей дамой, действительно, веселой и неглупой, не красавицей и излишне полноватой, но Вьён стал с ней счастлив. Его дочка Ирмина уродилась точной копией матери. Когда Соолме исполнилось пятнадцать, а Ирмине всего четыре, Кримма и Соолма собирали в лесу грибы и шишки – и прямо на глазах Соолмы Кримма свалилась, как убитая пулей, от укуса ларгосской гадюки (Соолма видела черную змейку в траве). Спасти Кримму было нельзя – лишь молиться в надежде на чудо, но она не воскресла, как Железная Олзе, поскольку наконец похудела. Вьён отказывался признавать смерть супруги, часами разговаривал с ее бесчувственным, потемневшим телом и смирился лишь по исходу семи дней – и то, когда, решившись на кощунство, немного надрезал руку Криммы. Он увидел почти черную, густую, будто желе, кровь. Рагнер в это время воевал на Бальтине, пересылая деньги Вьёну. По возвращении он нашел сорокалетнего друга вдовцом с двумя малолетними детьми, двумя юными воспитанниками и двумя пристрастиями: к куренному вину и к нелепому, робкому, стыдливому ухаживанию за Соолмой. Рагнер пристроил Мирану в монастырскую школу, Линдспа – неподалеку от сестры, к приятелю в замок, где тот выучился у смотрителя ведению хозяйства, Соолма, понимавшая во врачевании ран, отправилась с Рагнером на войну с Бронтаей, Ирмину воспитывал, вместо няни, старик Димий Надлдхог, служивший сторожем еще деду Вьёна. А сам Вьён запил по-настоящему страстно. Когда что-нибудь его отвлекало, как например, постройка мельницы, то он не пил вовсе, но после, со скуки и хандры, надирался в пивных Ларгоса так, что едва держался на лошади, возвращаясь домой.
Рассказы о Вьёне Аттсоге оборвались, когда пятнадцать всадников подъехали к двухэтажному серо-сизому, каменному особнячку, ничем не примечательному, кроме остроконечной круглой башенки сбоку, в какой пряталась винтовая лестница (неужели! – первая круглая башня в Ларгосе!). Маргарита видела высокую ограду, крутую, черную, черепичную крышу, второй этаж, торец особнячка с кухонным окошком. Еще она насчитала три окна на фасаде и две световые бойницы в башенке. Вместо стекол в окнах желтел вощеный картон или даже серел бычий пузырь. Жилище выглядело в сумерках крайне неприветливым. Однако и здесь сизую суровость веселила зелень леса, а живописное озерцо, что разлилось позади дома, завораживало взор.
Со стороны озера окна первого этажа находились высоко над землей, и там ограды у дома не имелось, зато передний двор прятался за высокой каменной стеной и, конечно, за дубовыми воротами, окованными железом. Рядом с воротами висела на веревке глиняная свистулька – одному из охранителей Рагнера пришлось усладить уши всех собравшихся соловьиной трелью. Минуты через три ставенка в дубовых воротах скрипуче неохотно приоткрылась, и в узкой щели смотрового окошка показался глаз старика.
– Приветствую, Димий, – сказал Рагнер, спешиваясь и подходя к воротам. – Впустишь или снова веником погонишь прочь?
– Фаш Шфетлошть, – зашамкал из-за ограды старик, – фё не шабудете! А куды людёф штольких шагнали? Куды ашместить та их?
– Они на службе – пусть ваш дом поохраняют. Есть-пить и фонари у них с собой. Так что, впустишь своего герцога или как? Говорил тебе, старая жадина, – по-доброму посмеивался Рагнер, – кланяться еще мне будешь, а ты не верил. Я тебе ничего не забуду. На могиле твоей так и напишу: «Тот, кто не убоялся самого Дьявола и прогнал его веником!»
– Да фы ш, Фаш Шфетлошть, шломали тот феник! А феть шащем? Феник хоошой още бысся! – гремел ключами, продолжая говорить из-за ворот, старик. – Ашбойник нашьящий фы былисся, Фаш Шфетлошть. На ффех ггъуш не напашощщя!
– Я не разбойник, а честный герцог, – ответил Рагнер, заходя в ворота и заводя Магнгро. – Так ведь и сказал тебе тогда! А герцогу все земли, травы, воды и дикие звери здесь принадлежат… Просто я еще герцогом тогда не стал, но всегда знал, что буду! Хотя бы назло тебе буду!
Заехав во двор, Маргарита увидела одновременно костлявого и пузатого старика лет восьмидесяти, не меньше. Старая льняная туника покрывала его сутулую спину и падала мятыми складками до колен; коричневые чулки – повисли на тонких ногах мешками, борода – космата, красный колпак – в жирных пятнах, башмаки – пора в огонь. Был Димий Надлдхог неопрятен и беззуб, производил впечатление «склочного старикашки» – безобидного, хотя вечно ворчливого и недоверчивого.
– За домом растет грушевое дерево, – сказал Рагнер Маргарите, помогая ей сойти со ступеней дамского седла. – Груши маленькие, твердые и несладкие, но груши. Я более они нигде в округе не растут, поскольку у Вьёна из-за густого леса зимой даже теплее, чем в парке моего замка. Оттого-то его дом и в лесу… Я пришел к Вьёну в свои пятнадцать, посвистел честь честью у ворот, но мне никто их не отворил. Тогда я решил глянуть в большие окна за домом, полез на дерево, ну и… сорвал одну грушу – а этот старик на меня с метлой! Так и гнал да орал про разбой! Жадина этот Димий, хуже, чем ты, любимая! Но я отомстил ему страшно: перед отбытием в Сольтель сломал его веник. Подумал, что будет нечестно, если я погибну, а метелка останется целехонькой.
Пока Рагнер помогал дамам спешиться, на крыльцо вышел несколько располневший мужчина, какому Маргарита ошибочно дала лет пятьдесят пять. Носил он длинный полукафтан из бархатистой материи темно-зеленого цвета (оттенка еловой хвои); на голове – черный шаперон, как у судьи или магистра, и хвост шаперона дважды обвил его плечи, словно шарф. Абы кто такой шаперон иметь не мог – он говорил окружающим о том, что перед ними весьма уважаемый в городе человек и перед ним надо снять шляпу. Лицо Вьёна Аттсога вызывало расположение: доброе, умное, широкое из-за полуседой округлой бородки (как у дядюшки Жоля!). Большая голова и голубые глаза, блиставшие, будто два аквамарина… Да вместе с тем, несмотря на то, что Вьён Аттсог улыбался и выглядел свежо, он сразу напомнил Маргарите об ее отце: о несчастном Синоли Ботно-старшем, недужном страшной болезнью – меланхолией, от какой лекари не знали снадобий и какая не проходила, сколько бы человек ни топил Уныние в выпивке.
– Отменно выглядишь! – обрадовался Рагнер. – Посвежел, платье себе новехонькое, наконец, справил! А то твой старый полукафтан я уж видеть не мог – вот и воевал черт-те где поэтому! Получил мои дары?!
– Да, получил… Правда, в свой чертог я давно не спускался… Но крайне благодарен: и за ценности, и за внимание. И я тоже очень рад тебя видеть. Несказанно рад, что ты опять живым вернулся!
После они крепко обнялись: не как воспитанник и его наставник, а как друзья, будто бы были ровесниками. Маргарита отметила, что рядом с плечистым, сильным и высоким Рагнером привлекательность Вьёна потускнела, если, вообще, не исчезла: он стал казаться развалиной в новенькой одежде.
А затем ей показалось, что потускнела и ее привлекательность тоже – после приветствий и знакомств, они прошли в гостиную дома, и там Рагнер приоткрыл рот, а Маргариту плетьми ударила ревность. Словно не женщина, а точеная статуэтка, у большого, застекленного и часто зарешеченного по диагонали окна стояла белокурая красавица. Красные бархатные портьеры, точно занавес подмостков, сногсшибательно представляли эту незнакомку миру, нахваливая стать чаровницы и изящество ее облика. Маргарита отругала себя за то, что послушалась Рагнера и переоделась в коричневое, просторное платье да убрала все волосы под скромный черный эскоффион, ведь сразу показалась себе толстой, коротконогой карлицей в балахоне. Молодая женщина, какую она наблюдала, была высока, тонка, что змея, плавна и грациозна. И волосы ее тоже были длинны и прекрасны: ниспадали с плеч на черное платье, как волнистое море лунного света. И хуже всего – она напоминала значительно помолодевшую Диану Монаро: гордое лицо, холодная красота, величавость жестов, закрытое платье, лилейная, не знающая румянца кожа… и чувственные, спелые, цвета вишни губы, какие хотелось целовать. И превосходство в глазах – ведь красавица знала, что парит на недосягаемой высоте небес. Только глаза ей достались не серые, а темно-темно-темно-карие, почти черные, бархатные. И юной эта чаровница отнюдь не являлась – Маргарита дала ей «возраст старой девы»: двадцать три года или даже двадцать пять.
В гостиной находились еще двое: статный красавец, достойный соперник для Эгонна Гельдора – шатен с пышными, вьющимися волосами, и милая толстушка, в свои двенадцать, из-за лишнего веса, округлившая как девушка. Она тоже была кучерява, да темноволоса, с озорными карими глазами – небольшими, но выразительными. Ей титул красавицы никак не подходил, и Маргарита попыталась успокоить себя тем, что на фоне Ирмины, она вполне ладно смотрится – если уж не богиней, то прелестной нимфой.
