Раф Гази
Зов со дна любви
Тим хотел тут же заехать по его довольной ухмыляющей роже, но кэп, почувствовав его настрой, сразу свернул на мировую:
– Хорошо, раз такое дело – поезжай.. Кто будет в твое отстутсвие командиром отделения?
– Сеня Саратовский.
– Сколько времени тебе нужно для решения проблемы?
– 5 дней.
– Если что, я скажу, что ты заболел и я отправил тебя в госпиталь. Но имей в виду: если попадешься, меня в это дерьмо не впутывай.
– Так точно, товапищ капитан!
… Колючка в мозгу продолжала свербеть. Надо спать, нужно обязательно заснуть, уговаривал себя Тим, чтобы быть свежим завтра, или уже сегодня, когда придется отправиться в обратный путь. Тим не спал четвертые сутки: сначала были батальонные учения, потом две бессонные ночи с пересадками на людных вокзалах и переполненных поездах, и наконец бдение в этой чужой, покрытой черной безмолвной тьмой квартире, которая грозила стать ему могилой.
Мир рухнул, когда пришла Тома и села с хозяином пить чай на кухне, а Тим зашел в спальную комнату, чтобы выбрать какое-нибудь легкое чтиво на сон грядущий из книжной полки, приспособленной над письменным столом. И тут Тим увидел эту фотографию в рамке, которая преспокойно расположилась прямо на середине стола. На фото была изображена Белла, улыбающаяся и счастливая, в подвенечном платье, а рядом с ней, в строгом костюме, с бабочкой ее … "Племянник". В первую секунду Тим опешил, не умея ничего понять, его сознание отказывалось усваивать этот очевидный и банальный факт, что его единственная Женщина – законная жена другого человека. Может, это просто глупая шутка? В поисках каких-то более существенных доказательств – хотя, что может быть более доказательным, чем свадебная фотография! – руки Тима стали лихорадочно шарить в ящике письменного стола. Он машинально взял какую-то тетрадь, открыл ее на первой попавшейся странице и прочитал слова, написанные до боли знакомой ему рукой: "Этой ночью он снова не пришел ко мне, так я стану фригидной".
Это был ее интимный дневник. Тим, едва успев дочитать фразу до конца, тут же захлопнул тетрадь и осторожно, как гранату с выдернутой чекой, положил ее обратно в стол.
Сомнений больше не оставалось. Мир окончательно рухнул.
На Кировоградской гауптвахте
1
Громко звякнул засов на двери камеры. На пороге появились два дюжих сержанта с автоматами «Калашников», небрежно перекинутыми через плечо.
– Встать! – рявкнул тот, что был пониже ростом, но коренастее.
Один из вновь прибывших на знаменитую Кироваградскую гаупвахту – светловолосый паренек с голубыми глазами – мгновенно выполнил команду. Остальные узники камеры предварительного заключения – это были Сеня, Хасан и Тим – нехотя поднялись с каменных лавок, перекидываясь друг с другом недоуменными взглядами. Не успели они вытянуться по стойке "Смирно", как последовала другая команда:
– Лечь!
Голубоглазый тут же растянулся во весь рост на холодном бетонном полу, а его сокамерники вновь очень медленно, по-стариковски опускаясь на колени, улеглись рядом с ним.
– Встать!.. Лечь!.. Встать!.. Лечь!.. – команды раздавались через равные интервалы четко и ясно, как автоматный выстрел.
И вдруг наступила пауза. Холод от бетонного пола стал пронизывать грудь и бедра, и когда арестанты уже стали терять надежду услышать следующую команду, вновь донесся этот лающий, наполненный ненавистью и злобой голос:
– Вы, что, сынки, спать сюда пришли!
Заключенные с готовностью вскочили.
– Этой тройкой надо заняться персонально, – коренастый не то давал указания своему товарищу, не то делился с ним своими соображениями. – Чтоб служба медом не казалась.
Первое знакомство с порядками Кировоградской гауптвахты, которая имела в Киевском военном округе самую дурную славу, состоялось. Ходили слухи, что на этой "губе", куда заключались особо злостные нарушители армейской дисциплины и военные преступники, то ли какие-то зловещие эксперименты проводят над проштрафившимися армейцами, то ли делают из них зомби.
Причина, из-за которой наша троица оказалась здесь – та самая кабацкая драка в «Погребе», закончившаяся весьма плачевно. Кто-то вызвал армейский патруль (официант догадался, что его клинты – солдаты), свидетели показали, что зачинщиками потасовки были военные. Их быстренько загрузили в БМП и привезли сюда, бросив отсыпаться до утра в камеру предварительного заключения.
Ребята выглядели неважно. Под левым глазом у Паты красовался здоровенный синяк, у Сени были разбиты костяшки пальцев, пораненные о золоченную оправу Очкарика, Тим массировал ушибленную голень… Но все эти болячки – ерунда, они быстро заживут. Друзей пугало другое – их будущее вырисовывалось довольно в мрачном свете. "Погреб" наверняка выставит счет, увеличив вдвое-втрое стоимость заказа, который они так и не успели съесть и присовокупит к нему материальный ущерб, нанесенный дракой. Просчитав ситуацию, затребуют компенсацию и цеховики. Да и это бы ничего – неизвестно еще, как на их подвиги посмотрит военный трибунал, присовокупив к ним еще самовольное оставление воинской части. В общем, дело пахло керосином – корячился дицбат, где, как знающие люди говорили, хуже чем на зоне. Года на два могли закрыть, а по окончании срока нужно было еще дослуживать основной срок в своем воинском подразделении. Тим видел таких ребят, вернувшихся из дицбата в их чать – чистые зомби.
Однако долго предаваться праздным мыслям им не позволили. Пришел знакомый коренастый охранник и повел в каптерку.
– Снимайте свое гражданское барохло и переодевайтесь в то, что здесь найдете, – приказал сержант, открывая дверь каптерки. – Даю вам на это пять минут. Время пошло!.. Не слышу ответа.
– Так точно, – вразнобой протянули заключенные.
– Не слышу!
– Так точно!!! – раздался дружный рев из четырех молодых здоровых глоток.
– Вот это другое дело, – удовлетворился сержант.
На стеллажах каптерки аккуратными стопочками были сложены заношенные гимнастерки и брюки-галифе времен Великой отечественной, а может, и Гражданской войн. Арестанты с удивлением осматривали друг друга – непривычная форма изменила их до неузнаваемости, они явно чувствовали себя не в своей тарелке.
– Ха-ха-ха, – вдруг громко рассмеялся Сеня. – Ушастик, ха-ха-ха, натуральный ушастик, посмотрите, мужики!
Действительно, вид у их товарища по несчастью – голубоглазого десантника – был довольно нелеп и забавен. Он выбрал обмундирование по крайней мере на два размера больше, чем следовало и оно болталось на нем как на вешалке, к тому же на коротко остриженной белобрысой голове смешно торчали огромные уши. Эта кличка теперь наверняка будет за ним закреплена до окончания срока. Незнакомец не обиделся, а только смотрел на всех какой-то рассеянно-спокойной полуулыбкой.
– Что за шум, а драки нет! – ворвался в каптерку разъяренный сержант. – Кто смеялся?
Ответом ему была тишина.
– Кто смеялся, я спрашиваю.
– Я, ну…
– Головки гну! Это что? – сержант выкинул перед сениным лицом два пальца, таким жестом обычно изображают "Викторию".
– Победа, – неуверенно пробормотал Сеня.
– Я тебе покажу победу! Сколько это будет, я спрашиваю?
– Два.
– Это по по-арабски, а по по-римски пять. Пять суток дополнительного ареста!… Не слышу ответа!
– Так точно, товарищ сержант.
– Выходи строиться!
Их провели через узкий длинный коридор, вывели без шинелей на декабрьский мороз. Проведя через небольшой плац, расположенный во внутреннем дворике гауптвахты, заключенных доставили в штаб.
В небольшом кабинете, стены которого были заняты громоздким железным шкафом и полупустыми книжными полками с армейскими уставами, их принимал начальник гауптвахты майор Круп. Над его кожаным черным креслом висел плакат с надписью: «Народ и армия едины».
Разговор майора с задержынными был краток – они сразу подписали признательные показания. Однако этого ему показалось мало, в воспитательных, наверное, целях, он заставил Тима, Сеню и Пату написать покаянные письма своим родителям с подробным изложением своего проступка. Ребята молча выполнили приказ, но все трое указали на конвертах ложные адреса. Начальник гаупвахты сгреб бумаги со стола, и упаковав их в отдельную папку, небрежно забросил всвой несгораемый шкаф.
– Кругом марш! – скомандовал майор и добавил: – А теперь ждите следователя из военной прокуратуры.
На этом испытания для заключенных не закончились – в одной из комнат им предложили поправить прически. Делалось это так: на голову надевали пилотку и начинали стричь. В результате покрытой волосами оставалась только крохотная макушка, а остальная часть черепа блестела наготой, как бильярдный шар. В нелепой форме, с обезображенной внешностью арестованных повели обратно в камеры.
2
Мало сказать, что жизнь на Кирвоградской гауптвахте не казалась медом, если где-нибудь на грешной земле и был ад, то это было именно то место, куда попали Тим, Пата и Сеня. Во всяком случае, "губари" в этом не сомневались.
Жизнь в аду начиналась в пять утра по команде "Губа подъем!" За шесть секунд нужно было успеть проснуться, выскочить из камеры в коридор и занять свое место в строю. Спали под открытой форточкой в декабрьский мороз, естественно, одетыми на деревянной лежанке, которая называлась вертолетом. Вертолеты заносили в камеры в 00.00 часов после отбоя из холодного сарая. Деревянные доски за день успевали покрыться ледяной коркой, но выбора не оставалось – бетонный пол был еще холоднее. Спали в гимнастерках – шинели запирались на ночь в шкафу в коридоре. Больше всего при подъеме было возни с сапогами, но арестанты приспосабливались спать, засунув ноги в голенища, чтобы при команде "Подъем" вскакивать уже обутыми.
После подъема – времени на бритье, умывание и даже туалет не предусматривалось – начиналась влажная уборка камер. Производилась она так называемым палубным способом.
Губарей вооружали пластмассовыми тазиками, которые нужно было наполнить водой в туалете (где попутно, кстати, справлялась и малая нужда, а потребности в большой как-то не возникало), расположенном в конце коридора и залить ею камеры. Все это выполнялось бегом – за работой внимательно следили два сменных выводных охранника. Немного легче, как ни странно, было, когда заступал наряд из внутренних войск, которые охраняли зеков на зоне. Вышколенные «краснопогонники» строго следовали устанным инструкциям и не добавляли ничего личного в свои отношения с арестантами. Наряд из десантной части любил пофантазировать.
Когда заключенный выбегал из туалета с наполненным водой тазиком, его встречал выводной с автоматом. По правилам полагалось остановиться и сказать:
– Товарищ выводной, разрешите пройти?
Если выводным был «краснопогонник», то он кратко командовал "Вперед!". Десантник же в голубых погонах деланно удивлялся:
– Пройти? Пробежать!
Губарь срывался с места в карьер, пока не натыкался в конце коридора на следующего выводного. Наученный горьким опытом, он уже обращался к нему иначе:
– Товарищ сержант, разрешите пробежать?
Но и такая форма обращения не устраивала охранника. Он вносил свою поправку:
– Пробежать? Пролететь, скотина! – выводной выбивал ногой тазик из рук "губаря", и того с ног до головы обдавало ледяной водой. Заключенный только крепче сжимал зубы – любой конфликт на губе расценивался в пользу выводных, которым в крайних случаях разрешалось применять оружие – и бежал снова в туалет наполнять тазик водой.
Когда все камеры – их было пять или семь – заливались примерно по щиколотку водой, выводные приносили махонькие салфеточки, которыми обычно стирают пыль с экрана компьютера. И снова начиналась беготня – только уже в обратном направлении. Тряпочки окунались в воду, а выжимать ее надо было бежать в туалетную комнату, останавливаясь при этом каждый раз перед выводными, чтобы получить разрешение на дальнейшее продвижение. Это то же самое, что носить воду решетом – изощренней издевательства не придумать!
Через час-полтора, камеры, наконец, были насухо протерты и бетонные полы блестели ослепительной чистотой. Замотанные "губари", в мокрых, от собственного пота и опрокинутой на них воды, гимнастерках, надеются получить передышку. Но не тут-то было! Выводные снова приносят тазики – и влажная уборка палубным способом повторяется. И так каждое утро не менее двух-трех раз. Уже сама эта двухчасовая беготня изнуряет неимоверно, но давят не столько физические нагрузки, сколько моральные. Нет наказания страшнее, чем наказание Сизифовым трудом. Когда человек видит, что выполняет бесполезную работу, его сознание сначала бунтует, он внутренне сопротивляется, но потом тупо и послушно, словно робот, начинает подчиняться любой команде.
В семь утра на "губе" завтрак, если его, конечно, так можно назвать. Заключенных строем подводят к специальной комнате, где на один большой стол, как свиньям, выбрасывают кусочки хлеба, подается какая-то баланда в мисках и в алюминиевых кружках – холодный чай без сахара. Раздается команда:
– "Губа", завтрак! Уложится в две минуты. Время пошло!
"Губари" залетают в "столовую" и бросаются на еду: кто смел, тот и съел. Одни успевают залить в глотку несколько тарелок мутной бурды, а другие остаются голодными. Те же две минуты даются на обед и ужин, меню – прежнее.
Но как ни странно, на "губе" тяжко бывает только первые три дня, а потом, если выдержишь – некоторых увозят прямиком в госпиталь, попробуйте побегать не пивши, не жравши по 20 часов в сутки! – наступает какая-то физическая легкость и умственное равнодушие ко всему, что происходит вокруг.
Это случилось на третий или четвертый день отсидки. Наряд заступил десантский: один из выводных был рядовым, другой сержантом. Сержантуу не понравилось, как у Тима застегнут на шинели солдатский ремень советской эпохи с изображением пятиконечной звезды Соломона на металлической бляхе. Охранник подошел к арестованному, схватился за бляху и стал накручивать ремень на руку, считая при этом каждый оборот:
– 1, 2, 3…
По правилам, между шинелью и ремнем едва должна входить рука, у Тима же ремень был ослаблен и висел ниже пупа, за что и прицепился к нему выводной.
– Сколько? – выкинул два пальца сержант.
– Пять, – ответил Тим, припоминая урок, который преподал им коренастый солдат в первый день в каптерке.
– Нет, два! – удивился сержант.
Но и двое дополнительных суток ареста вместо ожидаемых пяти – Тиму, Сене и Пату до сих пор еще не объявили окончательный срок – не способствовали улучшению настроения.
К сержанту подошел его напарник, отстегнул ремень, укоротил длину пояса сантиметров на 15 и, бросив на пол, ногой сплющил ограничительную скобу. Ремень настолько укоротился, что Тим не мог его застегнуть. Тогда арестованного поставили к стенке на цыпочки, приказали сделать выдох – и два армейских кирзовых сапога уперлись в тощий живот, выдавливая из него все кишки. У Тима помутнело в глазах, а выводные – сержант с одной стороны, рядовой с другой, – что есть мочи стали тянуть за концы ремня. Когда наконец защелка застегнулась, Тим почувствовал, что с такой талией смело может участвовать в конкурсе "Мисс Совесткая Армия".
Но самое страшное еще было впереди, когда арестованных вывели на плац на строевые занятия. В течение двух часов их гоняли по кругу, как дрессированных собак. Главная трудность заключалась в том, что при каждом шаге ногу, облаченную, словно в кандалы, в тяжелый кирзовый сапог, нужно было поднимать не ниже 45 сантиметров от земли. Для контроля на такой же высоте вдоль плаца были установлены специальные деревянные планки. Сначала Тим чувствовал себя весьма сносно, – если не наклонять корпус вперед, а все время держать его прямо и неподвижно, можно было использовать грудное дыхание.
Мучения начались, когда перешли к "вспышкам".
– Вспышка слева! – раздавалась команда, и арестованные прыгали вправо, быстро, по по-пластунски, переползая на противоположный конец плаца.
– Вспышка справа! – и заключенные ползли в другую сторону.
Вот тут-то к Тиму и подкрался кабздец – воздух практически не достигал диафрагмы, туго перетянутой ремнем, и он стал задыхаться. Сержант, заметив "сачка", увел Тима на индивидуальную проработку. На этот раз нужно было ломом сбить лед с небольшого пятачка перед КПП гауптвахты.
– 10 минут. Время пошло! – скомандовал сержант.
Но для того, чтобы бить ломом лед, тоже нужно было наклоняться, чего делать Тим не мог. Оставалось одно: тюкнуть десантника железякой по башке и дать деру – благо он вывел его за ворота "губы". Сержант, почуяв неладное, скинул свой "калаш" с плеча и нервно передернул затвор. Тим понял, что его дело швах – это тогда в ресторане "Подкова" лом мог и сгодится, но против автомата он бессилен.
Однако Тим продолжал сжимать в руках свое железное оружие, пристально глядя охраннику в глаза. Тот почти упер дуло автомата ему в грудь. Одно неосторожное движение и… раздался бы выстрел. Сержант решил не испытывать далее судьбу:
– Брось эту игрушку, приятель. Пошутили и хватит. Живо в камеру!
3
Инцидент на этом был исчерпан – выводной сержант оказался незлопамятным, никаких неприятных последствий этот случай для Тима не имел. Однако беспокойство его не оставляло: он с ужасом думал о следующих строевых занятиях. Нужно было что-то предпринимать, но что?
В плотном распорядке дня, заведенном на гауптвахте, иногда выдавались свободные "окна", когда заключенных загоняли в камеры, и они были предоставлены сами себе. Обычно это было связано со сменой нарядов – выводные дежурили по восемь часов. Но что значит были предоставлены сами себе? Ложиться днем на губе строго воспрещалось – за этим охрана следила в глазок, расположенный на двери камер, – поэтому заключенные сидели бездумно на каменных лавках, как курицы на насесте, вытянув ноги в казавшихся пудовыми сапогах и расслаблено, опустив руки на колени – и на том спасибо! Счастье, впрочем, не длилось долго – такой уж особенностью обладает это чувство, оно всегда кратковременно.
Уже через несколько минут в камеру ворвался незнакомый выводной с коварным предложением:
– Один желающий!
Тут было трудно угадать с ответом. Если промолчать, могут спросить "А ты что, не желаешь?" и увести на задание именно тебя, но иногда наказывался тот, кто вызывался. Тим решил рискнуть и, соскочив с каменной лавки, вытянулся перед охранником:
– Я!
Главное, чтобы выбрали его и чтобы работа была на улице.
– А остальные, значит, не желают… Бегом в коридор, одеваться!
Фу, все пока, кажется, идет по плану. Тим подбежал к шкафу, украдкой положил свой укороченный ремень в карман шинели, а подпоясался другим, нормальным. Теперь все зависит от того, какое ему выпадет задание.
– Взять тряпку и тазик! – скомандовал охранник.
Так, неплохо, размышлял Тим, наверное, заставят мыть штаб, там как раз сейчас обед. Действительно, выводной повел его через плац в направлении к штабу.
– Выдраить пять комнат по правую сторону коридора, чтобы блестели, как котовы яйца. Даю 10 минут. Время пошло! – приказал сержант и вышел на воздух покурить.
Эти пять клетушек, отгороженных друг от друга стеклянными перегородками – за 10 минут? Да это же целая вечность никем неконтролируемого времени! Тим решил начать с дальней комнаты, чтобы никто не помешал ему совершить задуманное.
Штаб был пуст, но в левом угловом кабинете, где размещался начальник гауптвахты, Тим через полупрозрачное стекло заметил какое-то движение. В комнате находились майор Круп и недавно появившейся на гауптвахте майор Троицкий, с короткой, словно коровьим языком, прилизанной прической и узкой щеточкой жестких усиков – такими, как видел Тим в кадрах старой кинохроники, выглядели прапорщики царской армии. Троицкий служил раньше в штабе Киевского военного округа на «блатной» должности, но за какую-то провиность его перевели сюда.
Эта замена ничего хорошего арестантам не сулила, на ком как на не бесправных губарях можно сорвать свою обиду и злость. Но Тиму, Сене и Пате это оказалось на руку – прежний начальник гаупвахты не успел передать их дело в военную прокуратуру (он вообще махнул на все рукой, ожидая скорой отстваки), а новый еще ни о чем не знал.
До Тима, отделенного от говорящих двумя стеклянными перегородками и коридором, доносились лишь обрывки фраз. Но он понял, что официеры собираются уезжать на обед. Увидев губаря, ползущего с тазиком и тряпкой в руках по полу коридора, они брезгливо через него перешагнули, оставив, естетственно, дверь в кабинет открытой.
У Тима возник дерзкий план! В мгновение ока подбежав к угловому шкафу (на его счастье дверца его была открыта) и аккуратно перебирая на полках документы, он на удивление быстро отыскал тонюсенькую папку со своим делом. Затем с тазиком в руках влетел в персональную туалетную комнату майора Крупа. И пока в тазик из умывальника набиралась тонкой струйкой вода, разорвав содержимое папки и саму папку на мелкие кусочки, торопливо стал спускать их в унитаз.
Сердце бешенно колотилось, готовое в любой миг выскочить из груди! Лишь бы выводной не нарисовался на горизонте…
… Время, отпущенное на уборку помещений штаба, давно вышло. Тим, рискуя нарваться на неприятности, поспешил идти докладывать о выполнении задания. Но охранник, забыв о времени, мирно курил папироску на крыльце штаба.
Ух, кажется, пронесло.
4
После Нового года в отлаженном механизме Ктровоградской гауптвахты неожиданно произошел сбой. Рано утром, сразу после подъема, выводные выстроили губарей на утреннюю поверку.
– Три желающих!
И не дожидаясь ответа, охранник ткнул пальцем в заключенных, которые стояли рядом с ним:
– Одеваться, живо!
Это были Тим, Сеня и их сокамерник, которого Сеня прозвал Ушастиком.
Наряд загрузили в БМП и повезли по пустынным улицам еще не проснувшегося города, окутанного беспросветным мраком. Сначала Тим старался вычислить маршрут движения, но очень быстро сбился и прикорнул в углу кузова, поручив судьбу воле Аллаха.
Их привезли в Дом офицеров, где накануне состоялась мощная гулянка по поводу Новогодних праздников. То, что заключенным гауптвахты приказали навести порядок в зале, где проходил офицерский банкет – было каким-то недоразумением, вызванным то ли сменой руководства на "губе", то ли обычной «совковой расхлябанностью». Видимо, какая-то штабная шишка позвонила с перепою на гауптвахту и приказала выслать наряд. Только приступивший к своим новым обязанностям майор Троицкий, видимо, не захотел конфликтовать с начальством и пошел на нарушение инструкций.
Тиму было не досуг вникать в эти подробности, если в жизни выпала удача – нужно не рассуждать, а хватать ее за хвост, пока золотая рыбка не уплыла. Работенка выдалась не бей лежачего – нужно было убрать со столов остатки офицерского пиршества, а потом надраить паркетные полы в банкетном зале. Относя посуду на кухню, Тим успевал порядком подхарчиться – кусочек колбаски, ветчина, жареная печень – соскучившийся по нормальной пище желудок моментально перемалывал все, что в него попадало. А когда Тим протолкнул в глотку здоровенный ломоть рождественского торта и умудрился на ходу запить его бокалом шампанского, в животе что-то довольно заурчало. Здравствуй, праздник Новый Год – много ли человеку для счастья надо?..
Когда Тим всласть набил свою утробу и смог оторваться от приятных пищеварительных ощущений, он обратил внимание, что Сеня тоже молотит за обе щеки будь здоров, а вот глупый Ушастик упускает момент. Их «друг по несчастью» как-то бесшумно и мягко, как будто не торопясь, а на самом деле довольно резво – он всегда так бегал, затрачивая минимум физических усилий – передвигался из зала на кухню и обратно, но при этом не прикасался ни к чему из того изобилия, что держал в руках.
– А ты че, Ушастик, не хаваешь?
– Неохота.
– Брезгуешь или выводных боишься? Да им сейчас не до нас – они сами квасят на халяву.
Действительно, происходило что-то небывалое: над арестованными никто не стоял, не погонял их, не торопил, и если они выполняли всю работу бегом, то, скорее, по привычке, чем по принуждению. К ним никто не подошел даже после того, как они до зеркального блеска натерли полы – заключенные полностью были предоставлены сами себе.
Тим, Сеня и Ушастик отдыхали за чисто убранным столиком, ожидая, когда за ними вернется охрана. За окном кружили снежинки, занимался рассвет, в сумеречном углу зала светилась разноцветными огнями рождественская елка. Хотелось верить, что в наступающем году Желтой козы, «лошадинная» жизнь, наконец, закончится и все заживут счастливой и достойной жизнью, как обещали сейчас это бодрыми голосами Дед Мороз и Снегурочка. В душе наступил не то что бы праздник, а какая-то сытая расслабленность. Клонило ко сну.
Но неугомонный Сеня затеял разговор:
– У-х, хорошо, поел – и вроде снова на свет родился. А ты, Ушастик, уразу что ли держишь? Чудак-человек! С паршивой овцы хоть шерсти клок. А офицеришки, смотри, как гуляют, это ж какие деньги нужно было потратить, чтобы такие столы накрыть. Народ голодует, а они жируют, гады! Ничего, придет наше времечко, сковырнем их, родимых, и – в океан, хоть Тихий, хоть Североатлантический, рыбок кормить.
– Как же это вы собираетесь сделать? – вежливо поинтересовался Ушастик.
– Не боись, что-нибудь да придумаем. Они считают, что нас победили, да? Россию еще никто не побеждал! Я за Христа готов душу положить, – Сеня поцеловал свой нательный крестик, с которым никогда не расставался, – но чтобы скинуть этих паршивых янки, могу хоть мусульманином стать, хоть чертом… Помните, как чеченец из соседней камеры плюнул этому наглому сержанту десантнику в морду? Когда есть такие ребята, – еще не вечер.
Это Сеня вспомнил историю, приключившуюся на губе два дня назад. Арестованному чеченцу приказали почистить санузлы в туалете, на что он ответил, что ему это делать запрещает Коран и плюнул выводному в лицо. Гордого чеченца, разумеется, отметелили и бросили в одиночку.
– Это сопротивление слабого, – бесстрастно прокомментировал Ушастик.
– Слабого, говоришь! – вскипел Сеня. – Будет тебе и сильное. Только смотрю я на тебя, какой-то ты смурной, парень, уж не подсадная ли утка?.. Да ладно, чего мне боятся. Ты про Ленина слышал, про партию большевиков, а? Ты же в школе это проходил. Есть такая сила и сейчас, – беря «фраера на понт», перешел на заговорщический шепот Сеня, – правда, она в глубоком подполье, но пробьет час и она скажет свое веское слово.
Но горячие Сенины слова не произвели на Ушастика никакого впечатления:
– Коммунизм – это пройденный историей этап.
– Много ты понимаешь, умник! Это – тебе не то, то – не так, а сам-то, что предлагаешь, что, по-твоему, нужно делать?
– Ничего.
– Как ничего? Пусть и дальше над нами изгаляются, да? Мы кто им – рабы? Смотри, как с нами обращаются, как со скотиной, это надо терпеть, да?!
– Я не чувствую никого унижения, я воспринимаю это, как тренировку ума и тела.
– Ну ты, точно, чокнутый, Ушастик! – не вытерпел и Тим. – Они из нас зомби делают, ты об этом знаешь?
– Это им кажется, что они из нас зомби делают, – ничуть не волнуясь, произнес новый знакомец. – На самом деле через такие запредельные нагрузки, когда полностью забываешь о себе, можно очень быстро войти в состояние самадхи. Если не оказывать внутреннего сопротивления своим ощущениям, ум абсолютно успокаивается. Такому человеку открывается Высшая истина и его сознание уже невозможно проконтролировать.
Странный тип, наверное, какой-нибудь псих, на этой "губе" не долго и свихнуться. Говорят, такие случаи бывали.
– Ну и о чем тебе эта Высшая истина поведала? – с явной издевкой в голосе подковырнул Ушастика Сеня. – Не всем ведь дано с богами беседовать, а вот что нам делать, простым смертным, ему, – Сеня дотронулся до рукава Тима, – мне, просвети-ка, умник.
Ушастик не заметил в Сениных словах иронии или сделал вид, что не заметил.
– Попробуйте решить задачку, – предложил он. – Один человек держал в большом бутыле гусенка. Гусенок постепенно подрастал и скоро ему там стало тесно, но выбраться наружу он уже не мог. Человек этот не хотел разбивать бутыли, но хотел спасти гуся. Как бы вы поступили на его месте?
– Ему про Фому, а он про Ерему! Я тебя спрашиваю, как «Рассею» спасти, а ты мне про какую-то бутыль с гусем.
– Не нужно никого спасать, кроме самого себя. "Умеющий хорошо побеждать врагов не противоборствует с ними", говорил Ян Хиншун. Ты вспомнил о Ленине, а я вспомню про Махатму Ганди. Индия освободилась от англичан без единого выстрела, оказывая лишь пассивное неподчинение. Но это было неподчинение сильного. Точно таким же образом во время Второй мировой войны Ганди предлагал бороться с Гитлером, тогда бы пролилось гораздо меньше крови…
– Постой, Ушастик, – перебил его Сеня, – часом, ты – не еврей, нет?
– Увы.
– И ненависти в тебе никакой нет?
– Нет.
– А во мне есть! Американцы сейчас всем пудрят мозги, что они разбили Гитлера, но я-то знаю, что это сделали советские войска. Мой прадед погиб под Смоленском, и я не думаю, что его кровь пролилась напрасно. Это индусы пусть кланяются в ножки своим завоевателям, а россияне привыкли добывать свободу с оружием в руках. "Человеку для того, чтобы разорвать свои цепи, дозволены все средства без исключения." Без исключения, – ты понял? – это не я, это Мирабо сказал, был когда-то такой французский революционер. Мы хоть в университетах не учились, но тоже кое-что читали…
Ушастик спорить не стал, разговор сошел на нет.
Охрана, однако, совсем перестала ловить мышей – наверняка гудят, как БТРы. Заключенные, конечно, от этого не страдали – вернуться в холодный бетонный склеп никогда не поздно. А здесь – благодать: сухо, тепло и над головой не каплет.
– А ты, Тим, за что на "губу" попал? – вдруг нарушил тишину Ушастик.
– Да так, было дело, – отмахнулся Тим.
– За любовь?
Тим удивленно вскинул брови, посмотрел на Сеню. Тот недоуменно пожал плечами. Пата что ли проболтался, увижу – башку оторву, подумал Тим.
– Я сам догадался, – сказал Ушастик.
– Не слишком ли ты догадлив, дружок?
– Нет, я просто немного занимаюсь дзадзеном. Прости, если я задал некорректный вопрос, я не хотел тебя обидеть, мне просто интересно. От тебя ушла девушка, да? Это не мистика – я ночью в камере слышал, как ты во сне бредил, извини.
Сеня беспокойно заерзал на стуле. А в голову Тима закралась мысль: не заехать ли ему в рыло? Он пристально стал всматриваться в лицо своего сокамерника, на котором смешно торчали большие и кого-то смутно напоминающие уши. Нет, безмятежный и спокойный вид Ушастого не вызывал злости, напротив он располагал к доверию и общению.
– Да, она вышла замуж за другого. Обычная история.
– Что делать думаешь?
– Когда отсижу срок, думаю, все-таки он не будет долгим, – загадочно ухмыльнулся Тим, – привезу ее к себе и женюсь.
