Раф Гази
Иго. Татарский роман. Книга 1
Глава 3
1
Логика нашего романа заставляет нас перекочевать обратно в 50–е годы XX века. Ни ишана Исмаила, ни ахуна Ахмади, ни Гази хазрэта к этому времени давно уже не было на этом свете, они отправились в «лучший мир». Старший сын хазрэта Гази Кубрат живет теперь не в деревне, а в Казани, и он сам уже в почтенных годах, и у него есть «услада души» – пятилетний внук Магди…
Вся старая Казань была поделена на слободы: Суконная Слобода, Старо-Татарская Слобода, Архангельская Слобода, Адмиралтейская Слобода, Кизическая Слобода, Пороховая Слобода, Ягодная Слобода…
«Нахальный поселок», из которого вышли некоторые персонажи нашего романа (например, уже знакомый нам скреперист Мардан Рыстов), вырос в Ягодной Слободе в начале 30–х годов XX века. «Голодомор», как серпом по головам крестьян, прошелся не только в Украине, но и в другой хлебной житнице страны Советов – вечно голодающем Поволжье. Пухнущие с голоду сельчане самовольно захватывали земли в Ягодной слободе, причем, земли самые худшие, болота да овраги, и возводили там свои лачуги. Так вырос целый поселок, неофициальный и нигде не зарегистрированный, потому и прозванный в народе «нахальным».
Вообще то, татары, через почти 400 лет после изгнания их из Казани возвращались на свои исконные земли. Любопытно, что изгнал их, как поговаривают, свой же соплеменник – Иван Грозный, чья мать по крови была татаркой из рода ордынского военачальника Мамая. Только одни говорят, что происходила она от татаро-литовских князей Глинских, другие – приходилась родной внучкой Мансуру-Кияту, старшему сыну Мамая. Главные московские военачальники тоже были из числа татар: крымчак Токтамыш, астраханец Кайбулла, касимовец Шигалей… Так что, кто и почему на самом деле завоевал Казань, – остается загадкой. Возможно, Иван Грозный, считая себя чингизидом, претендовал на наследство Золотой Орды. Вот только кто его на то надоумил?…
Следуя подобной логике, сегодня на российский престол (а значит и на татарский) может претендовать и британский принц Гарри – потомок великой княгини Ольги Константиновны, внучки императора Николая I.
Любопытно, что среди доблестных защитников Казани наряду с коренными казанцами Кул Шарифом и Мухаммедьяром были и ногаи, и мари, и ары, и представители других местных финно-угорских народов.
Когда то в этих живописных местах, под Жилан тау – Змеиной горой (по-русски Зилантовой горой), шумели листвой вековые вязы и дубы. Жалкие остатки Джилякле урман (Ягодного леса) еще сохранялись в довоенные и послевоенные годы XIX столетия. Лес назывался Джилякле потому, что в нем кишмя кишело разной лесной ягоды: земляники, малины, черники. И древнее татарское село, уютно приютившееся на опушке леса, тоже называлось Джилякле – Ягодное.
Понятное дело, что после покорения Казани «татарскими войсками» московского хана Ивана IV – внука византийской царевны Софьи Палеолог и праправнука ордынского хана Мамая – местных татар из «ягодного местечка» погнали. Село же вместе с прилегающим к нему лесом Иван Грозный за ревностную службу передал в пользование казанскому воеводе Петру Булгакову. Воевода якобы был из ростовских князей, но если судить по фамилии Булгаков, то предки его вполне могли быть и казанскими булгарами.
Вот в таком историческом поселке родился и вырос один из героев нашего романа – Мардан Рыстов, который, как мы знаем, после окончания ФЗО (школы фабрично-заводского обучения) начал свою героическую трудовую биографию на ударной комсомольской стройке Северский Двинец – Донбасс.
Бревенчатый сруб отец Мардана – Габдулла и дед Вафа привезли на нескольких подводах из деревушки Баразлы, что в 40 верстах от Казани. Разбили огородик в две-три сотки, вырыли крошечный прудик, подняли домик, пристроили к нему лапас – навес и стали жить-поживать да добра наживать. Вафа бабай уехал обратно к себе в деревню, а Габдулла устроился на Казанский пороховой завод. Все было тихо-мирно и чинно– благородно пока не грянула война…
Еще до войны Габдулла с супругой Марьям успел обзавестись тремя детьми: две дочери Сагия и Сагира родились в Баразлы, а сын Мардан – уже в Казани. Мальчик появился на свет в самый канун грозной войны, и отличался боевым, да чего уж там, скажем открыто, – хулиганистым характером. Безотцовщина – что и говорить!
Мардан отца не помнил – он погиб в 1943 году в ходе наступательных операций советских войск под Смоленском. Марьям ездила потом туда в поисках останков мужа, нашла лишь общую могилу с памятным обелиском, на котором в списке погибших увидела имя и своего Габдуллы. Ей одной пришлось поднимать и воспитывать троих детей. Если бы не помощь Вафы бабая, который то мешок картошки, то мешок муки из деревни подбросит, неизвестно, как бы и пережили военное лихолетье…
На момент описываемых нами событий, то есть к осени 1958 года, Марьям аби жила в Нахальном поселке одна с внуком Магди. А куда же подевались остальные домочадцы?
Сейчас расскажем о них по-порядку.
Мардан, как нам уже известно, строил водоканал на Украине.
Его старшая сестра Сагия, которой в ту пору было 26 лет, уже давно переехала в дом мужа на другой конец Казани – в поселок Карабай, переиначенный на русский манер в Караваево. Карабай или Кара би тоже, кстати, находился на болотах и входил в Алатский улус Казанского ханства.
А 24–летняя Сагира якобы уехала в Севастополь (на родину изгнанных и оболганных татар крымских, братьев татар казанских) за своим мужем, военным летчиком-испытателем Робертом Утэковым, оставив сына Магди на временное попечение матери. Впрочем, версия о бесследно пропавшем летчике-испытателе весьма темная, и Магди, став взрослым, немало сил и времени потратит на ее исследование.
В общем, осталась Марьям аби одна с малолетним внуком. Как же такое могло произойти? О, это целая история, требующая отдельной главки, и, возможно, даже не одной. Придет время, и терпеливый читатель обо всем узнает.
Здесь же мы пока лишь отметим, что несмотря на младенческий, можно сказать, возраст, Магди Утэков успел пережить два переезда, которые, как известно, бывают пострашнее иных пожаров. Но поскольку в столь юные лета – два года и пять – мозг человеческого детеныша еще не способен фиксировать и запоминать негативные впечатления, два переезда эти прошли для него совершенно безболезненно.
Сначала двухлетнего Магди перекантовали из Нахального поселка на другой конец города – в поселок Северный, располагавшийся чуть восточнее поселка Карабай, о котором мы уже упоминали. А потом, через два-три года, вернули обратно…
Северная, покрытая оврагами окраина Казани тоже активно осваивалась жителями заказанских деревень – бывшей Алатской даруги (волости), куда их предки были оттеснены еще в конце XVI века. В 1954 году отец Магди – Роберт и дед Кубрат так же, как четверть века до того Габдулла и Вафа бабай, перевезли деревянный сруб в Казань. Только уже не из села Баразлы, а из другого, находящегося в 4–5 километрах от него татарского аула Уразлы. И начали возводить дом не в Ягодной Слободе, а в поселке Северный, где вместе со стариками проживали их младшая дочь Лина, старший сын Роберт, невестка Сагира и внук Магди.
Как мы уже упоминали, основные действующие персонажи нашего романа относятся к двум татарским династиям: Рыстовым и Утэковым.
Давайте, чтобы не было путаницы, еще раз назовем их всех поименно.
Первая династия – Рыстовы. Основные персонажи: ишан Ахмади – в конце XIX века проповедовал в ауле Иябаш, Мардан – работает на водоканале в Донбассе (с этого начался наш роман), его дед Вафа – живет в селе Баразлы, отец Габдулла – погиб на фронте в 1943 году, мать Марьям – живет в Нахальном поселке в Казани, старшая сестра Сагия – живет в поселке Карабай, младшая сестра Сагира – переехала с мужем и сыном в поселок Северный.
Вторая династия – Утэковы. Ахун Исмаил – проповедовал в ауле Кульбаш, Гази хазрет – был имам– хатибом в ауле Уразлы, Магди – в начале романа мальчику исполняется 5 лет, его дед Кубрат – перевозит свой старый дом из Уразлы в Казань, отец Роберт – работает в секретном отделе Казанского авиационного завода имени Горбунова, мать Сагира – домохозяйка.
Есть и другие персонажи из славного рода Утэковых, но мы с ними будем знакомиться по мере раскручивания сюжета нашего длинного романа. А пока вернемся в Казань, в поселок Северный и понаблюдаем за внуком Кубрата.
2
Маленький Магди с нетерпением ждал долгожданной минутки, когда за родителями захлопнется входная дверь, и они уйдут на работу.
Мать готовила сыну еду на весь день и перед уходом говорила:
– Не забудь поесть, еда на столе, а к дау ани не ходи..
– Не ходи на сторону деда с бабкой, – строго напоминал и отец.
Ага, счас, Магди не пойдет в гости к бабушке с дедушкой, когда у них так интересно! Ждите, что, он, дурак какой, целый день сиднем сидеть в тесной горнице? В сердце матери – сын, а в сердце сына – воля.
Выждав для верности еще несколько минут, чтобы родители скрылись за калиткой, Магди бежал на половину стариков – к Кубрату бабаю и Халиме аби.
Старый родовой дом Утэковых, в котором еще знахарка Убырлы-карчык лечила отца Кубрата, перевезли из аула Уразлы в Казань, в поселок Северный. Дом был еще достаточно крепок, его разделили бревенчатой перегородкой на две половины. В одной жил Магди со своими родителями, в другой – старики с младшей 16 летней дочерью Линой, тетей Магди.
Между молодой парой и стариками случилась ссора, и они не общались. Когда Магди подрос, и его родители пропали без вести, а старики умерли, Лина тютяй рассказала ему, из за чего возникла размолвка, которой ей довелось стать свидетелем.
Старушка Халима (хотя, какая она старушка, если на тот момент, в 1958 году, ей исполнилось лишь 54), попросила молодую килен принести из колодца ведро воды. Вообще то, невестка была тихой и спокойной, но если что втемяшится в голову, то она, как ее не проси и не уговаривай, все равно поступит по-своему. Говорят, в тихом омуте юха-кыз – змея-девица водится. Словом, Сагира отказала свекрови, сославшись на то, что ей нужно смотреть за ребенком, то есть за Магди.
– А что за ним смотреть, малыш уже вырос, его давно отняли от груди. А если так уж надо, то я сама могу посмотреть за своим внуком, – предложила Халима ханум.
– Это мой сын, а ты не лезь не в свое дело! – огрызнулась своенравная Сагира.
Когда Габдулла, второй дед Магди, в 1941-м ушел прямо с порохового завода на фронт, его младшей дочери Сагире не было и семи. А дочь без отца, что конь без узды.
Сагира росла малообщительной и скрытной, ни в детстве, ни в юности у нее не было ни одной закадычной подруги. О таких говорят: сама не знает и у людей не спросит. Когда у нее родился ребенок, молодая мамаша старалась и его отгородить от всего мира. Сагира не показала младенца даже своему деверю – Рудольфу Утэкову, который, на отлично закрыв зимнюю сессию в Нефтяном институте, специально приехал из Москвы, чтобы увидеть племянника. А когда в Казань, преодолев трудную дорогу, прибыл из Средней Азии младший брат Кубрата Манап Утэков с женой, то упертая Сагира и их не допустила к сыну – «А вдруг уроните!»
Короче говоря, Халиме аби надоело терпеть причуды своей нелюдимой келин, она рассказала обо всем мужу Кубрату.
– Чупрэк баш! Хан кызы кебек – как ханская дочка, в кого только такая уродилась! – в сердцах воскликнул свекр и сильно отругал невестку.
Невестка в свою очередь пожаловалась своему мужу Роберту, который полез было с претензиями к отцу. Но Кубрат бабай врезал по первое число и ему. Вот с тех пор и появилась бревенчатая перегородка, разделившая дом на две половинки с разными входами.
– Йали, йали, кер, улым, заходи скорей, я как раз оладушек напекла, – ласково встретила внука бабушка Халима, приговаривая: – На бочок – шлеп, на другой – шлеп, вилкой подцепили, салфеткой прикрыли.
Магди не заставил просить себя дважды, проворно уселся за большой дубовый стол, стоящий посередине комнаты. Следом за внуком вошел и Кубрат бабай, – с большими залысинами, коротко остриженной бородой, он чем то походил на геолога. В руках у него была деревянная рамка сотового меда, отложив ее, дед повесил на гвоздь широкополую фетровую шляпу с тонкой, местами разорванной маской – сеткой – защитой от пчел.
– Надо бы тебе сетку поменять, атасы, эта уже порвалась вся, – посоветовала Халима мужу.
– Пычакка да кирэкми! – беспечно отмахнулся тот.
«Пычакка да кирэкми» – одна из любимых фраз Кубрата ага, перевести ее на русский язык не представляется возможным. Если переводить буквально («на ножик даже не нужно») – белиберда какая то получается. Смысл этой фразы примерно таков: «чепуха, никому это не нужно, об этом и говорить не стоит».
Маленькому Магди нравилась в его дедушке этакая мужская беспечность и бравада, дед смотрел на мир спокойно-философским взглядом, не считая нужным расстраиваться по поводу всяких пустяков. Внук, подражая деду, старался перенять от него его качества, в том числе и такое, как умение подняться над мелкими превратностями судьбы.
К примеру, когда Магди неспешно вышагивал вместе с Кубратом бабаем к конечной остановке 9–го автобуса, он несколько свысока начинал поглядывать на обгоняющих их теток с авоськами и баулами. Магди твердо знал, что автобус без них не уедет, а если и уедет, то придет новый, подумаешь, беда! Но суетливый народец вечно торопился, вечно боялся куда то опоздать.
– Э-хе, куда спешить, на тот свет всегда успеем. Что будет – неизвестно, что было – то прошло, – любил приговаривать Кубрат бабай.
Смерть не раз наступала ему на пятки, но он прошел всю войну без единой царапины.
– Дау ати, а почему тебя на войне не убило? – задал Магди деду глупый детский вопрос, запихивая в рот добрую половинку пышного горячего оладушка.
– Ты кушай давай, не болтай за столом, и оладьи в мед макай, – урезонил дед внука.
Магди был совсем еще несмышлёнышем, но он уже откуда то знал, что несколько лет назад случилась Большая Страшная Война, унесшая жизни многих людей, в том числе и его второго деда Габдуллы.
– А вот Габдуллу бабая убило, а ты живой остался, – проигнорировав замечание деда, не унимался малыш. – Как же ты спасся?
– А я в сарае спрятался.
– Как в сарае-е, – обиженно и недоуменно протянул Магди.
Малыш был явно разочарован. Он ждал красочного рассказа о необычайных подвигах своего героического деда, как храбро тот сражался против хитрого и коварного врага, какую кучу перебил фашистов…
Однако Кубрат не любил вспоминать о войне, беспощадной и кровавой, неизвестно кем и в чьих интересах развязанной. Также не любил он говорить о том, что сидел в тюрьме…
Это случилось в приснопамятном 1937 году, когда жив еще был его отец – Гази хазрэт. В кабинет 34–х летнего завуча Уразлинской сельской школы, украшенный старым, потрескавшимся портретом усатого учителя всех племен и народов, ворвались люди в военной форме и увезли Кубрата Утэкова в Казань.
– Почему ты, татарская морда, стрелял в товарища Сталина? – пытал его пьяный следователь в полутемном кабинете.
– Я не стрелял.
– Хорошо, почему ты, ишанский выродок, стрелял в портрет товарища Сталина?
– Я не стрелял.
Как позже выяснилось, Кубрата Утэкова арестовали по ложному доносу. Кто то сообщил в НКВД, что завуч Уразлинской школы, сын потомственного муллы, недобитая контра, из охотничьего ружья расстрелял портрет нашего мудрого вождя и отца всех советских народов товарища Сталина.
«Недобитую контру» добивали, лишали сна, часами ставили на горох голыми коленями, но Утэков признательного показания не подписал. Как ни странно, через год его выпустили за недоказанностью вины. Гази бабай умер всего за месяц до возвращения старшего сына.
В тот страшный 1937–й год пострадал не только Кубрат Утэков, пропадали и другие учителя – немецкого языка, истории, литературы. Детишки приходили в школу, а им объявляли:
– Уроков истории у нас пока не будет. Литературы – тоже. Расходитесь по домам.
Куда подевались учителя, и когда возобновятся занятия – никто не объяснял. Боялись. Ждали, когда пришлют нового учителя. Но бывало так, что через несколько дней и новый учитель исчезал. Безвозвратно. Много народу сгнило в мордовских лагерях, куда обычно направлялись политзеки Поволжья…
Кубрату повезло – он вернулся. Но работать в школу больше не пошел. Владея многими деревенскими ремеслами, он знал, как ему прокормить свою семью.
Вот и здесь, в Казани, в Северном поселке, Кубрат ага без дела не сидел. Завел небольшую пасеку, а в огороде, прикупив необходимый инструмент, соорудил столярную мастерскую. Но в холодную погоду работал дома, где всегда пахло медом и свежими стружками. Кубрат ага приобрел славу классного краснодеревщика – он такие красивые и прочные мастерил буфеты и комоды, что отбоя не было от заказчиков! Внук любил «помогать» деду: то молоток подаст, то гвоздь…
– Йа, Ходаем! – вздохнула бабушка Халима, подумав о чем то своем и объявила: – Теперь чай пить будем, после еды нужно прополоскать рот чаем.
– Дау ани, а рот можно полоскать и языком, вот так – смотри, – облизнув губы, мальчик высунул кончик языка.
– Абау, улым! Языком, конечно, тоже можно, но чаем ведь лучше.
– Да, лучше, – был вынужден согласиться Магди.
– Чай не пьешь – какая сила, чай попил – совсем ослаб, – пошутил дед.
– Дау ати, а ты мне лыжи сделаешь?
Кубрат ага был мастером на все руки, и все предметы первой и не первой необходимости мастерил сам.
– Конечно, сделаю, улым, но до зимы еще далеко. Сначала мы тебе самокат смастерим, вот только подшипники достану.
– Са-мо– кат! Ура-а!!! – закричал счастливый малыш.
А почему бы ему не быть счастливым!
В доме уютно пахло свежей стружкой и медом, на стене мерно тикали часики, в животе было тепло и сытно, горячо любящие своего внука – первенца дедушка и бабушка сидели рядом…
Что еще нужно маленькому человечку в этой жизни?..
3
Бабушка вязала внуку шерстяные носки, дед тесал что то рубанком в своем углу, а Магди с интересом разглядывал толстую поваренную книгу «Блюда татарской кухни», богато иллюстрированную различными рисунками и фото.
На первый взгляд, ничего необычного в этой книге не было, обыкновенное пособие для домохозяек. Но книжка была довольно старая и потрепанная, и главное – написана она была на татарском языке латинским шрифтом.
В 1927–м году татарскую письменность перевели с арабской графики на латиницу, а потом, перед войной – на кириллицу. И Кубрат ага, и Халима ханум, конечно же, владели всеми тремя вариантами письма, поскольку были учителями, и новшества в первую очередь касались именно их.
А Магди не умел вообще еще читать, и ему поэтому было все равно, какими буквами и на каком языке была написана эта книга. Его интересовали только картинки, перелистывая страницы, он внимательно их изучал – от напряжения у него даже испарина выступила на лбу.
На одном листе он увидел скатанные из теста длинные колбаски, а рядом – пухлые кружочки с маленькими дырочками посередине. Толстенькие колбаски эти и пухленькие кружочки рождали в голове маленького Магди какие то непонятные ощущения и странные ассоциации.
У Магди был друг, мальчишка с соседней улицы, примерно его возраста, по имени Талгат. Персонаж сей еще раз предстанет перед нами в самом конце нашего романа в совершенно исключительном качестве при чрезвычайно важных обстоятельствах. А на данный момент это вполне обычный мальчик, такой же сопливый пацаненок, как и сам Магди.
Ребята были неразлучны, как Ишай с Кушаем. Летом они гоняли на смастеренном дедом Кубратом самокате, оглушая всю улицу грохотом подшипниковых колес. Зимой катались на самодельных лыжах, изготовленных тем же Кубрат бабаем. А еще ребята любили бежать за каким нибудь проезжавшим мимо трехколесным транспортным средством и кричать во все горло:
– Цикыл – цикыл матацикыл всю даругу абасыкыл!
Однажды, увидев двух подвыпивших алкашей, опохмелявшихся на конечной остановке автобуса N9, друзья придумали новую игру. Подозревая, что игра эта может оказаться не совсем приличной, Магди решил спросить сначала разрешения у отца:
– Ати, можно мы с Талгатом в пьяниц поиграем?
– Нет, нельзя, – сухо обрезал Роберт Утэков.
Ну на нет и суда нет. Магди пожалел, что обратился к отцу, нужно было идти к деду. Дед бы так резко не отказал. Сначала он бы разобрался, что это за игра, кто ее придумал, как в нее играют…. И лишь тогда – либо разрешил, либо запретил, доступно и понятно при этом объяснив, почему эта игра дурная и почему в нее играть не следует.
А так, без объяснений, кто же побоится дурацких запретов! Все равно будем играть, это же так интересно и увлекательно, решил маленький Магди.
Друзья раздобыли пустую бутылку из под лимонада, содрали с нее этикетку, налили воды и… пошла потеха. Мальчишки отхлебывали из горлышка, и, пошатываясь, шли в обнимку вдоль желтого соседского штакетника и громко распевали:
– Шумел камыш, деревья гнулись…
Соседская девчонка Рашида укатывалась со смеху, высунув свой любопытный носик из-за штакетника.
Кстати, о Рашиде. Магди, изучая картинки в поваренной книге, вспомнил почему то именно о ней. Ребята привлекали иногда Рашиду к своим забавам. Однажды они втроем спрятались в больших зеленых лопухах в огороде Утэковых. И тут Магди сделал два важных для себя открытия.
Первое – девочки, оказывается, устроены по-другому, чем мальчики.
Второе – чужую женщину трогать нельзя. Потому что каждая женщина, пусть даже такая маленькая, как Рашида, принадлежит другому мужчине, например, своему отцу, чья зловещая тень промелькнула за забором.
– Ты что там так внимательно рассматриваешь, улым? – спросил дед Кубрат, оставив рубанок и направившись к внуку.
Лицо Магди стало заливаться пунцовой краской, словно его застали за каким то неблаговидным занятием. Мальчик оцепенело молчал. А что он должен был делать? Рассказать про лопухи, про соседскую девочку Рашиду?
– А-а, баурсак, – сказал дед, забирая у внука книгу и рассматривая картинки. – Хорошее дело, вот мы дау ани попросим, и она испечет нам вкусный-превкусный баурсак, как раз к приходу Лины из школы.
Дав задание жене, Кубрат ага и сам, с не меньшим интересом чем внук, стал изучать поваренную книгу. А какие ассоциации она вызвала у него?
4
Кубрат листал страницы книги, и в отличие от внука, обращал внимание не на рисунки, а на текст. Нет, он его не читал, просто смотрел на латинские буквы и о чем то сосредоточенно думал…
Кубрат вспомнил, какие горячие дискуссии 20 лет назад разгорелись вокруг перехода с арабской графику на латинскую. Прошло несколько тюркологических конгрессов в Баку и Казани. Многим, в том числе Кубрату, казалось, что яналиф или, как писали в печати, яна татар алифбасы – новый тюркский алфавит (НТА) – это шаг в будущее, призванный объединить все тюркские народы. При этом ориентиром служила просвещенная Турция, на которую всегда были обращены взоры татарской интеллигенции и которая подобную «графическую революцию» уже пережила. Раздавались, правда, и резкие возражения, дескать, отказ от традиционного арабского письма может отсечь народ от своего культурно– литературного наследия. Но такие взгляды отметались с порога, а их приверженцы зачислялись в ретрограды…
Сегодня Кубрат так уже не думал, он вспомнил, как прятал, опасаясь обысков, на чердаке родового дома в Уразлы старые книги в дорогих кожаных переплетах, накопленные отцом его Гази, дедом Маджи, прадедом Нажми… Только сейчас Кубрат понял, какое это было богатство! Ведь в той роскошной библиотеке хранилась не только религиозная литература, были также собраны научные труды по истории, математике, астрономии, художественные произведения татарских, турецких, персидских авторов, какие то старые рукописи, попадались даже русские и европейские романы… Но всё, что написано затейливой арабской вязью было объявлено «средневековым мракобесием» и безжалостно уничтожалось.
Огромное наследие тюркской культуры было безвозвратно утеряно, однако тюркского единения на основе новой общей письменности тоже не произошло. Коммуняки, как всегда, надули. Не успели привыкнуть к латинской графике, как всем тюркским народам СССР – от Азербайджана до Узбекистана – навязали кириллицу, оградив их тех самым от «тлетворного влияния загнивающей буржуазной Турции». Связь поколений и континентов окончательно прервалась.
«Какие же мы глупые и доверчивые, – грустно размышлял Кубрат. – И еще трусливые, хозяин бросит кость, мы даже не огрызнемся! Живем по старой пословице: диким будешь – повесят, смирным будешь – сомнут. Э-хе, эта «мудрая середина» привела нас куда то не туда. Если так пойдет и дальше, «инкыйраз» случится не через 200 лет, а гораздо раньше».
Как же так получилось, сокрушался в душе Кубрат, как же мы дошли до такого унизительного состояния? Процветал же могучий Булгарский юрт, гремела же грозная Золотая Орда, куда подевались былые мощь и величие нашего народа? Словно из него вынули становой хребет, и он остался лежать на задворках истории беспомощной амебой…
Кубрат вспомнил еще одну горячую дискуссию, которая так же широко обсуждалась в тогдашних газетах. Как нам обустроить новую жизнь после Великой революции, поселившей в сердцах людей столько обманчивых надежд?
– Даешь, Республику Идель-Урал! – кричали оставшиеся в Казани соратники Гаяза Исхаки и Садри Максуди, которым пришлось скрыться от большевистского террора в Стамбуле.
– Возродим Булгар иле! – призывали ваисовцы, «божьи воины» Багаутдина Ваисова, которых неокрепшая еще Советская власть не успела распихать по тюрьмам и ссылкам.
А в итоге что получили? Куцую Татарскую республику, уводящую татар от своих кровных братьев башкир. Divide et impera – разделяй и властвуй – коммунисты хорошо выучили древнюю римскую формулу удержания имперского господства.
Кубрат хотел уже захлопнуть кулинарную книгу, неожиданно нагнавшую на него такую безысходную тоску, как на второй странице обложки промелькнул портрет усатого вождя всех советских народов – «главного кулинара и знатока татарской кухни».
«Кахар суккыры! Этот щербатый шайтан и сюда пролез!» – со злой неприязнью подумал Кубрат, и в голове вновь тяжелыми жерновами закрутились горькие думы.
Маленького щербатого человечка с партийной кличкой Коба он считал своим личным врагом. И чем, старше становился, тем больше его ненавидел. Со временем он стал яснее представлять, сколько тягот и лишений свалилось на его многострадальный народ с приходом к власти партии большевиков, словно они пришли именно для того, чтобы изничтожить татарскую нацию. И все несчастья эти Кубрат связывал с именем Сталина, возбуждавшим одну волну репрессий за другой.
Кубрат не мало бы удивился, если бы ему кто сказал, что «вожди мирового пролетариата», включая комиссара по делам национальностей Иосифа Джугашвили, а потом генсека ВКП (б), тоже не были вполне самостоятельны, их тоже вели свои поводыри. И слияние всех наций в единый советский народ, и замена всех религий одним научным атеизмом, и одна на всех кириллица, и один на всех колхоз – все это звенья одной генеральной цепи. И ковала эту цепь та мировая финансовая элита, которая правила на тот момент балом, и писала сценарии для России и Евразии, а также для всего мира. Как овладеть нефтью, золотом, газом и другими богатствами планеты? Вот главный мотив всех революций и войн.
Для Евразии сценариев было всегда два – центростремительный и центробежный. Сталина «подсадили» на первый. А после его смерти, когда расклад мировых финансовых сил несколько изменился, стали раскручивать второй. Конечно, для татарского мужика русско-американский хрен не слаще аглицкой редьки, но татарам не до жиру – быть бы живу. А чтобы выжить, как подсказывает татарский инстинкт самосохранения, пока лучше разбежаться по отдельным «зонам свободной торговли», чем собираться в одном «монолитном евразийском гипермаркете».
Тот красный террор, который был развязан в 30–е годы XX века, страшен был тем, что его острие направлялось лично против Кубрата Утэкова и членов его семьи, как представителей древнего богословского рода. Религию – опиум народа – выкорчевывали тогда, как сейчас сжигают маковые плантации, а попов и мулл гоняли так же, как сегодня преследуют наркодилеров. Чуждое классовое происхождение грозило многими неприятностями и бедами, вплоть до ареста и расстрела. Если до революции ишаны и имамы были самыми уважаемыми людьми, то после нее стали самыми злейшими врагами народа.
Попав под очередной рейд Союза воинствующих атеистов, Манап Утэков – младший брат Кубрата – едва сумел скрыться от их недремлющего ока в горах под Самаркандом, как некогда Утыз Имяни скрывался от царских властей в Бухаре. Средняя Азия и ее щедрый и гостеприимный народ, неиспорченный еще советскими феодалами, дали кров и приют многим татарским семьям.
Старшему брату повезло меньше – его посадили. Кубрат чудом вышел на свободу, отсидев год в холодных казематах НКВД по нелепому обвинению – «стрелял в портрет Сталина». Да если бы у него была такая возможность, то стрелял бы он не в загаженный мухами портрет, а в самого усатого «отца народов»! И будьте покойны – не промахнулся бы.
Опасаясь за судьбу детей, Кубрат назвал их не привычными арабо-татарскими именами вроде Мухамметкул или Мухамметнур, а нейтральными – Роберт, Рудольф, Лина. Став постарше, он задумался, а почему и его отец Гази (полное имя Мухамметгази) не подобрал приличествующие имена для своих сыновей. Почему его, например, он назвал Кубратом? Имя не семитское, не арабское, а потому не значащееся в мусульманских святках. Зато это имя было освящено древней тюркской историей – Кубратом звали легендарного основателя Великой Булгарии. Это был вызов! Кому бросал его Гази хазрэт, что он этим хотел сказать? Какой тайный знак подавал? Кубрат никогда не разговаривал с отцом на эту тему, так же, как и обходил стороной разговоры о религии.
Кубрат, несмотря на юный возраст, помнил, в какой обстановке осенью 1914 года проходили выборы хатыба в ауле Уразлы, как у них гостили ишан Ахмади и ахун Исмаил, как они о чем то подолгу шушукались за занавеской с болевшим тогда отцом. Гази хазрэт не то, чтобы отошел от веры, он перестал ходить в мечеть и читать проповеди. Какие мысли обуревали при этом его нездоровую голову и какие страсти кипели в его больной душе – никто теперь уже не узнает. Кроме Всевышнего, если, если, конечно, Он…
Кубрат не стал дальше развивать эту опасную мысль. В его памяти всплыла еще одна деталь, фрагмент случайно подслушанного разговора почти полувековой давности:
– Ыф, а помнишь, Ахмади дус, отец Гази, махрум Маджи, да простит Аллах его грехи, тоже страдал этой «странной болезнью», – говорил ахун Исмаил, шумно отдуваясь после седьмой пиалки чая.
