Раф Гази
Иго. Татарский роман. Книга 1
3
Ахун Исмаил и ишан Ахмади, направляясь в гости к своим родственникам, обсуждали итоги меджлиса.
– Не учился, а сделался меллой, не каркает, а стал вороной, – сухо и холодно изрек ишан, давая свою оценку избранию Хабира хатыбом первого мусульманского прихода. – Не погорячились ли мы с тобой, Исмаил? Пока Приговор не ушел в губернское правление, может, жалобу туда направить?
– И как тебе это видится? Сами благословили – сами жалобу пишем. Что тебя смущает?
– Его имя.
– Хабир? И что тебе не нравится в этом имени?
– А ты подумай.
Ишан намекал на то, что слово «хабир» в переводе с арабского означало «осведомитель».
– Э-хе, вот ты о чем, – догадался наконец ахун. – Да ладно, Ахмади дус, везде тебе тайные агенты мерещатся. Все хорошо же кончилось, могло быть и хуже. Глупый скажет: победил, умный скажет: уступил.
– Еще не кончилось.
Ишан был прав. Решение прихожан Уразлинской мечети, чтобы вступить в законную силу, должно было пройти через несколько инстанций. В Казанском губернском правлении издавался Указ, в некоторых случаях он должен был потом подтверждаться в Оренбургском магометанском духовном собрании (ОМДС) в Уфе. На это уходило несколько месяцев.
Ахмади хазрэта, ратовавшего за возвращение обычаев времен Пророка, когда не существовало никаких ОМДС, это сильно злило и раздражало. Но поделать ничего было нельзя – такой порядок утвердил сам российский император.
Шел сентябрь 1914 года. В Фарангстане – в Западной Европе уже больше месяца гремела война, но в Уразлы было тихо и спокойно. Накануне прошел дождь, и главная аульная дорога, ведущая от мечети к дому Гази хазрэта, была разбита колесами телег, везущих поташу в Казань. Аксакалы, приподняв полы халатов, чтобы не запачкать их в черной густой грязи, прыгали, как кузнечики, с одной сухой кочки на другую. Перейдя таким образом дорогу, хазрэты старались ступать своими кавушами, обутыми в дорогие семирублевые ичиги, на твердую почву обочины, кое-где покрытую еще не успевшей пожухнуть мокрой изумрудной травой.
– Утвердят, иншалла, куда денутся, если понадобится, то и мы с тобой за своего родственничка слово замолвим, – сказал ахун и ловко перепрыгнул через небольшую лужицу.
– Мы то замолвим, но когда они там еще раскачаются. А Гази семью кормить нужно, – ишан недолюбливал ОМДС еще из за того, что его муфтий назначался императором по представлению министерства внутренних дел, и его деятельность находилась под плотным контролем царской власти.
– Официально Гази сана не лишен, поэтому будет получать прежнюю ставку хатыба.
– Но когда его переведут в имамы, ставка станет меньше, – без сожаления, а просто констатируя факт, заметил ишан.
– Да, будет получать 200 тэнкэ, на 50 меньше, – подтвердил ахун. – Ничего с голоду не умрет. На такие деньги 8 коров купить можно. А будет шевелиться, так еще и на мед с маслом, иншалла, заработает.
Ахун Исмаил намекал на добровольные подношения прихожан во время исполнения священнослужителями различных религиозных обрядов. Этот вид дохода считался не то чтобы нелегальным или предосудительным, но некоторые авторитетные богословы резко его осуждали. В том числе, ишан Ахмади.
Ишан был членом суфийского тариката Накшбандия и верным последователем упоминавшегося уже богослова Утыз-Имяни, известного аскета. «Мир – это мост, поэтому проходите по нему, а не поселяйтесь на нем», – любил повторять Утыз-Имяни высказывание пророка Исы, или, как называют его христиане, Иисуса!
Брать деньги за чтение дога – мусульманских молитв – ишан Ахмади считал бида – недозволенным новшеством, которого не было во времена пророка Мохаммада, мир ему и благословение Аллаха! Это квалифицировалось им, как обман простого народа.
Исмаил хазрэт придерживался несколько иных взглядов. Аскетическая узда Утыз-Имяни претила жизнелюбивой и широкой натуре ахуна, по духу ему были ближе реформаторы Курсави и Марджани.
«Мазхаб, это не фетва, а путь, ведущий к фетве… Дорога, ведущая в Куфу, это еще не Куфа, это дорога путника идущего туда», – писал Абу– н–Наср Курсави, и Исмаил хазрэт был готов подписаться под каждым его словом.
Между друзьями часто возникали религиозные споры, но никогда не доходило до серьезной ссоры. Гибкий и пытливый ум Исмаила позволял впитывать информацию из разных источников и примирять, казалось бы, непримиримые позиции. Так, хазрэт поддерживал предложение Утыз– Имяни отменить ночную молитву (ясту) в светлые летние ночи в Казанском иле. Коль летняя ночь здесь так коротка, и зарево совсем не исчезает, к чему приурочено время наступления ясту, не будет грехом и пропустить ночную молитву. Для наших муминов достаточно четырех ежедневных намазов, говорил мелла Утыз-Имяни. И ахун Исмаил охотно с ним соглашался, хотя по другим вопросам поддерживал взгляды Курсави и Марджани.
В общем, несмотря на идеологические разногласия, друзья ладили. Как говорится, два дервиша на одном ковре умещаются, а двум падишахам и на всей Земле тесно.
– Как дела у Нусруллы, удалось ли ему выкупить поташный завод? – прервал мысли друга ишан Ахмади и указал рукой в сторону оврага, где от больших поташных чанов отъезжала груженная арба.
– Пока еще не успел, кажется.
– И почем нынче поташа?
– А мы сейчас вон у мужика спросим, – ахун Исмаил, щурясь от солнечных лучей, указал рукой на приближающуюся арбу, которой управлял крестьянин в зеленой тюбетейке.
Хазрэты, выбрав место посуше, остановились возле поворота, ведущего к дому меллы Гази. Стариков пронзил тоскливый напев старинной песни о о древнем черном лесе, которую старательно выводил возчик:
Карурманны чыккан чакта
Кисеп алдым пар усак
Ай, аерылмас дус булсак…
– Асалляму галейка, – аксакалы издалека, опережая крестьянина, начали здороваться с ним. Благочестие на том, кто первым выскажет приветствие, учил Пророк.
– Валейка асаллям, – соскочив с телеги, поздоровался мужик и в почтительном полупоклоне подбежал к хазрэтам.
– Хорошо поешь, душевно, – похвалил крестьянина Исмаил хазрэт.
Мужик смущенно молчал.
– А скажи ка, агайни, куда вы возите поташу?
– Известно куда, в Казань, на мыловаренный завод, хазрэт.
– И почем сдаете?
– Три с половиной тэнкэ за пуд, хазрэт.
– А много добываете?
– Да пудов триста за сезон выходит.
– Э-хе, наш Галдыш – не промах, из всего деньги делает. Про таких говорят, у них и коты зайцев ловят, – то ли осуждающе, то ли ободряюще заметил ишан Исмаил.
– Йа рабби, триста пудов… Это сколько же леса нужно вырубить! Йоуму ддин – Судного дня не боятся, грешники, но он все равно наступит! – разгневался ишан Ахмади.
– А я что… я ничего… мне сказали – я и везу, – перепуганный крестьянин от греха подальше забрался поскорее на арбу, прихлестнул поводья и погнал лошадь в сторону большого Арского тракта, ведущего в Казань.
Несколько лет назад казанский купец Галдыш построил в Уразлы небольшой поташный заводик. Место, следует заметить, он выбрал удачное. Прямо за оврагом начинались бескрайние арско-марийские леса, которые безжалостно вырубались для производства поташи. Поташа добывалась из древесной золы и использовалась при выделки кожи, изготовлении стекла, красок и особенно мыла. Дело было прибыльное. Старший брат Гази хазрэта – казанский купец первой гильдии Насрулла – собирался выкупить у Галдыша поташный заводик, установить чаны побольше и, увеличив объемы производства, начать поставлять ценный полуфабрикат за рубеж – мыловаренные заводы Ыстамбула и Берлина.
– Нехорошо это, нехорошо, – продолжал возмущаться ишан. – Рубят ведь самые ценные породы – дубы да сосны. А сколько по всей стране таких поташных заводов! Живую природу ведь губим. Маазаллах! Да защитит нас Аллах!
Возмущение ишана было понятно. Согласно учению Утыз-Имяни, даже ветка дерева, сломанная без острой необходимости, есть отрицание даров Всевышнего. А тут целые леса по всей стране уничтожались.
– Ты же знаешь, дорогой Ахмади, что сам император велит повсеместно строить поташные заводы. Много заводов принадлежат ему лично и его свите.
– Вот и я говорю: река мутнеет с истока. Ссудный день наступит, и ни один правитель его не избежит! – глаза ишана недобро блеснули.
Разговор принимал опасный оборот. Ахун знал об отношении ишана к верховной власти, все последователи Утыз-Имяни относились к ней резко отрицательно. Рассказывали, что на меллу Имяни писали доносы, обвиняя его в том, что он обучал своих шакирдов штыковому бою. А тренировались шакирды на чучелах, облаченных в мундиры гвардейцев российского императора. Мелла сбежал от ярости самодержца в благословенную Бухару…
Недавно Ахмади хазрэт побывал в краях, где до побега в Бухару прятался от властей прославленный реформатор, которого он считал своим учителем. Хотя никогда с ним не встречался – Имяни умер за 6 лет до рождения Ахмади. Раз в два-три года ишан навещал в Куакбаше своего давнего друга, с которым в юности учился в Казанском медрессе. Мелла Гимадетдин – так звали товарища – приходился внуком Утыз-Имяни, и Ахмади любил вести с ним философские беседы.
Аул Куакбаш скрывался в лощине между холмами, с которых начинались Уральские горы. Холмы были густо усыпаны диким непроходимым лесом. Но алчные предприниматели добрались и до этих глухих мест, установили поташные чаны и запретили жителям села ходить в лес. Гордые и воинственные куакбащцы – было время, они занимались разбоем на большой уфимской дороге – взбунтовались, скатили поташные чаны в овраг и прогнали служилых людей. Однако те вернулись с военным отрядом. Бунт был жестоко подавлен. (Спустя полвека, когда все леса уже вырубят, на Куакбаш свалится новая напасть – в нескольких километрах от села геологи откроют знаменитое Ромашкинское нефтяное месторождение, и бездумный советский лозунг «Нефть любой ценой!» окончательно сгубит все живое в этом некогда чудном заповедном уголке).
Ахун Исмаил помнил об этой поездке ишана в Куакбаш, он сам о ней ему на днях рассказывал, и, понимая чувства друга, – которого раздражало все, что было связано с поташей, – старался успокоить:
– Да не переживай ты так, туганым! Наша поташа должна была пойти в Берлин. А сейчас у нас с алманцами война, какая теперь торговля! Может, и хорошо, что Нусрулла не успел купить завод. Аллах сберег от греха!
Исмаил хазрэт умело сменил тему разговора – начали говорить о войне.
– Как ты думаешь, поддержит Ыстамбул алманцев? – поинтересовался ахун.
– Думаю, что поддержит, османцы нынче не так сильны, как в былые времена. А объединившись с алманцами, иншалла, скинут и урысского царя.
– А нам что с того? – хитро прищурившись, спросил Исмаил хазрэт.
– Да ничего, красный снег все равно не выпадет, – уклончиво, но пребывая в полной уверенности, что его собеседник знает, о чем речь, сказал Ахмади.
– Красный снег, может, и выпал бы, но как бы эта война не стала последней не только для урысского императора, но и для турецкого паши, и для алманского кайзера тоже, – последовал пророческий ответ.
Сидя в глухом татарском ауле, вдали от центра принятия глобальных решений, кульбашский ахун, сам того не ведая, сделал абсолютно точный прогноз развития мировых событий на ближайшие 20 лет.
4
– Ассаламу галейкум ва рахматуллахи ва баракяту! – шумно, произнеся длинное мусульманское приветствие, вошли в дом ахун Исмаил и ишан Ахмади.
Мальчишки – 11–летний Кубрат, 9–летний Алан и 6–летний Урал – бросились к хазрэтам, чтобы, в знак особого уважения, поцеловать им руки. У аксакалов для каждого был припасен маленький сладкий гостинец.
После традиционной молитвы и расспросов о здоровье, Альфира абыстай нетерпеливо обратилась к ахуну Исмаилу:
– Ну как, хазрэт, что решил меджлис?
– А где он?
– Спит, – старушка перед самым приходом хазрэтов проводила Убырлы-карчык, щедро одарив дорогими подарками.
Хорошо, что знахарка не попалась на глаза хазрэтам, иначе не миновать бы скандала.
– Все хорошо, Альфира, твой сын останется служить имамом, – успокоил старушку ахун.
– Аллага шекер, Аллага шекер – Слава Богу, Слава Богу, – благодарно запричитала абыстай и тут же радостно закричала: – Гайша, Гайша, иди скорей, сейчас на стол накрывать будем.
– Не торопись, Альфира, я пойду на правнука посмотрю, – сказал ишан Ахмади.
Увидев улыбающегося ишана, Гайша расплылась в ответной улыбке – ей было приятно видеть в доме мужа своего родственника, троюродного дедушку.
– Йали, Гайша-бикэй, дай ка, дай ка, я на нашего батыра посмотрю. Сколько уже ему?
– Два с половиной, – сказала Гайша, передавая весело хлопающего глазками Манапа ишану.
– Во какой молодец! – приподнимая и подбрасывая обеими руками ребенка к потолку, восхитился дед. – Грудью еще кормишь?
– Кормлю.
– Можешь уже отнимать, аль-Куран после двух лет разрешает. Но лучше, если будешь кормить до трех.
– Хорошо, бабай.
– Ну ка, подожди, а это что тут такое! – ишан увидел, что на перекладине бишек – колыбели висит баранья косточка с дырочкой, в которую были заплетены косички из волчьей шерсти. – Что это такое, я тебя спрашиваю? – гневно повторил хазрэт, срывая амулет с перекладины.
– Это… это яман куздэн – от дурного глаза, – залепетала испуганная мамаша, укладывая раскапризничавшегося малыша в бишек.
– Гайша, – строго произнес дед, – ты ведь умная и образованная женщина, и отец твой, да будет доволен им Аллах, был уважаемый ученый абыз. Неужели ты веришь в эти языческие предрассудки?
– Это не я… это… – запнулась внучка.
– Альфира? – догадался дед.
Гайша промолчала. Ишан Исмаил резко развернулся, но внучка мягко удержала его за локоть:
– Не нужно, дедушка, мне же потом хуже будет.
– Хорошо, кызым, – посмотрев в растревоженные глаза внучки, из которых вот-вот готовы были брызнуть слезы, ишан понял, о чем она тревожилась. – Но смотри, чтобы я больше этого не видел.
… Плов удался, аксакалы были довольны. Более того, они просто блаженствовали. Распарившись после седьмой пиалки душистого горячего чая, ахун Исмаил размотал чалму и снял свой роскошный бухарский халат. Ишан Ахмади, помня о наставлениях Курсави, которые он дал в своем трактате «Порицание чайной церемонии», довольствовался только одной чашкой кислого катыка.
Исмаил бабай откровенно любовался сыновьями Гази, своими двоюродными внуками. Все мальчики были, как на подбор, статные, пригожие лицом. У старшего, Кубрата, уже угадывалась будущая мужская стать, – широкоплеч, коренаст. «Костью пошел в деда Сайфи», – удовлетворенно хмыкнул Исмаил. Он хорошо помнил Сайфи бабая, не говоря уж о Нажми и Маджи – деде и отце Гази.
«Подожди ка, подожди ка, – соображал про себя ахун, – а Сайфи бабай кем тогда Кубрату приходится? Так, если Сайфи бабай мелле Гази приходится прадедом, то Кубрату, выходит, – прапрадедом. Точно наш Кубраткай, Альхамдулиллях – слава Аллаху, в Сайфи бабая пошел, его кость».
Сайфи хазрэт обладал недюжинной физической силой. Рассказывают, что быка кулаком мог свалить. Это, может, и врут. А вот то, что в борьбе кураш ему равных не было – сущая правда. Исмаил, хоть совсем тогда маленьким был, сам, собственными глазами видел, как его дед Сайфи, несмотря на возраст и сан хатыба соборной мечети, легко, как мешок картошки, поднимал и бросал на борцовский ковер здоровенных молодых борцов. На это, конечно, смотрели косо – уважаемый хазрэт, а принимает участие в сабантуйских забавах. Но что поделать, если кровь кипит! И Утэковы и Рыстовы любили показать свою силушку. Сейчас вот у Рыстовых, этот конокрад, Йа рабби, как его, родственничек ишана Ахуна… да, Вафа, ни один сабантуй не пропускает, и никто одолеть его не может!
– И в какого только он такой пошел? – словно подслушав мысли друга, прервал их ишан Ахун.
– Ты это про кого?
– Да, про Гази нашего, про кого еще!
– Ты прямо мысли мои читаешь. Гази ведь уже не мальчик, хотя и не стар – 44 года. Четверо прекрасных сыновей, молодая жена, живи да радуйся. Э-хе, мне бы его годы… Душа чего не желает, да греха боится, – крякнул ахун Исмаил и допил еще одну чашку, кажется, уже 12–ю.
– Если помнишь, его отец Маджи тоже страдал этой «странной болезнью», – напомнил ишан Ахмади.
– Как не помнить! Я же тоже тогда вместе с Наджми хазрэтом его в Тюнтер возил.
Неподалеку от аула Уразлы находилось село Тюнтер, где жил известный лекарь шейх Гали.
– И я помню – не помогло. А может, нашего Гази тоже в Тюнтюр свозить? Вдруг ему шейх, иншалла, сможет помочь?
– Жив ли шейх Гали? – засомневался ахун.
– Не знаю, может, и жив, но, наверное, уже очень стар. А может, свозить нашего Гази в Куакбаш к мелле Гимадетдину? Он тоже больные души врачуют.
– А почему бы и нет! Хода кушса, и я с вами поеду, – оживился ахун Исмаил.
– Я только этому буду рад. А как мелла Гимадетдин обрадуется, ты даже не представляешь! Он давно мечтал с тобой познакомиться.
Увлекшись беседой, хазрэты не заметили, как к ним подошла Альфира абыстай, явно имея что то сообщить:
– Там, это, кажется, улым проснулся. Может, вы к нему сходите? Болеет он.
Ахун Исмаил засобирался, стал наматывать чалму, надевать халат. Ишан Ахмади его остановил:
– Я сам к нему схожу.
Гази хазрэт, присев на кушетке, уже ждал ишана. Поздоровались. Помолчали.
– Тебя оставили на службе, – прервал молчание ишан Ахмади.
– Я знаю, мне матушка уже сказала, спасибо.
Опять нависла пауза. Взгляд Гази рассеянно блуждал по занавеске, он словно боялся посмотреть в глаза своему собеседнику. Наконец, ишан поднес руки к лицу, Гази автоматически повторил это привычное для каждого правоверного муслима движение. Негромко, нараспев ишан прочитал суру «Кяфирун» – «Неверные».
– Читай эту суру каждый день перед сном, – ишану Ахмади было неудобно давать прописные наставления мелле, он наверняка и сам о них знал, и сам не раз давал такие же наставления другим.
– Хорошо, я знаю, – слабым, едва слышным голосом произнес Гази.
– Это сура непростая, – пересиливая некоторое внутреннее смущение, продолжил ишан. – Однажды к пророку, салляллаху аляйхи ва саллям, обратился некий раб Божий по имени Фаруа ибн Науфаль: «О посланник Аллаха! Научи меня тому, что мне говорить, когда я лягу в постель». Посланник Аллаха, мир ему, сказал: «Читай суру: «Скажи: «О вы неверные», – и эта сура защитит тебя…
– … от многобожия», – продолжил Гази. – Я знаю этот хадис. Его привели аль – Термизи, Абу Дауд и Ахмад. А вот еще один хадис от Ахмада, достоверность которого подтвердил шейх аль-Альбани: «Посланник Аллаха сказал: «Многобожие, скрывающееся в вас, незаметнее ползущего муравья, но я укажу тебе на то, благодаря чему, ты сможешь избавиться как от малых, так и больших проявлений многобожия. Говори: «О Аллах, поистине я прибегаю к Твоей защите от того, чтобы поклоняться кому нибудь ещё, кроме Тебя сознательно, и прошу у Тебя прощения за то, о чём я и сам не ведаю»».
На всегда непроницаемом лице ишана возникло искреннее изумление.
– Вы подозреваете меня в куфре – неверии? – неожиданно и резко спросил его Гази.
– Субханалла! Да что ты такое говоришь, сынок, Алла сакласын! Но как ты догадался, что я хотел прочесть тебе именно этот хадис?
– Я знаю его, я думал об этом, – тихим голосом произнес Гази.
– И суру…
– И суру «Кяфирун» я читаю не только перед сном, а… а… целый день, – жалобно, еле слышным голосом прошептал Гази и заплакал.
– И как, помогает? – запнулся ишан и замолчал, поняв неуместность своего вопроса.
Гази молча отвернулся к стенке. Ишан поднес руки к лицу, и прочитал то, что прочитать был должен:
– Аллахумма инни агузубика ан ушрика бика ва ана аглям, ва астагъфирука лима ля аглям. Амин.
Ишан провел сухими ладошками по лицу, отдернул занавеску и вышел в комнату.
– Ну как, поговорил, Гази согласился ехать к мелле Гимадетдину? – нетерпеливо бросился к нему ахун Исмаил.
– Ни к какому мелле Гимадетдину ему ездить не нужно, – грустно и задумчиво произнес ишан Ахмади.
Когда Гази остался один, он достал из под подушки книгу с диковинным названием «Верования древних японцев: синтоизм, буддизм, дзен». Книга была написана по-русски, хазрэт приобрел ее вместе с компасом в книжкой лавке на базаре Ташаяк – он самостоятельно изучал русский язык, поэтому при каждой вылазке в Казань пополнял свою библиотеку. В чтение текстов заметны были успехи, хотя разговорная речь ему давалась с трудом. Хазрэт прочитал уже почти всего Толстого, Тургенева, Достоевского, но книжки вот с таким замысловатым названием и сложным религиозно– философским текстом ему еще не попадались. И он решил проверить свои силы.
К своему удивлению, Гази достаточно быстро разобрался в мудреной буддистской терминологии и составил для себя определенное представление об этом древнем восточном учении. Нет, хазрэт не собирался становиться Буддой и переходить в новую веру, но многое ему показалось в ней интересным и поучительным.
Гази терзали и мучили его «греховные» размышления по поводу универсальности мусульманской религии. Не все обряды и обычаи ее, особенно те, что пришли в Идель и Урал от арабских кочевников-бедуинов душа и ум его принимали. Например, ношение женщинами паранджи – он с трудом представлял, как местные барышни в таком наряде смогут ходить по торговым лавкам или посещать татарский театр. А очищение песком – возможно, в другой географической зоне, где мало воды, это вынужденная необходимость, но нам то это зачем! Или, привычка есть руками – так, дескать, ел сам пророк Мохаммад, и нужно во всем ему подражать. Но когда жил пророк, и в какое время живем мы…
Где то в древних библейских книгах Гази вычитал, что правоверным яхудам (евреям), которые были от того же семитского племени, что и арабы, разрешалось вступить в интимную связь со своими супругами только через специальную дырочку на ночной рубахе женщины. Слава Аллаху, мусульмане до этого не дошли, но от многих арабских обычаев, которые ишаны и муллы старались привить на местной почве, разило такой же средневековой дикостью.
Большего всего хазрэта угнетало то, что ему не с кем было поделиться своими сомнениями. Кому он мог поверить свои тайные думы? Ну уж точно, не матушке, которая кроме того, как вкусно покормить и красиво одеть домочадцев – ни о чем другом и не помышляла. Может быть, Гайше? Гази ведь чувствовал, как она порывалась к нему всей своей пылкою душой. Он видел, что его жена умна, образованна, начитанна, но образованность ее была светская, а не религиозная. Хазрэт боялся, что жена не поймет всех тонкостей его духовных переживаний (заметим в скобках, что опасался зря, возможно, если бы он открылся перед Гайшой, в их семье было бы больше гармонии и лада). Да и не в традициях мусульманских мужчин было делиться такими вещами с женщиной. Ну а об ишане Ахмади и ахуне Исмаиле и вспоминать не стоит, они точно подняли бы его на смех или объявили бы сумасшедшим, и так они косо на него смотрят.
Но как бы Гази не сомневался, не в самой вере, а именно в ее обрядовой стороне, он абсолютно точно знал, что если бы не ислам, если бы не фанатичная религиозность его предков, то «инкыйраз» – гибель татарского народа – давно бы уже состоялся. И звали бы его сейчас не Гази, а Иван, Петр или Сидор, как называют своих детей древние исторические соседи татар – чуваши, мари, вотяки, мордва. Приняв православие, эти народы, к великому сожалению, практически утеряли свою национальную идентичность.
Предки Гази – и Утэк, и Алмэт, и Джафар, и Сайфи, и Наджми, и Мажди, да будет доволен всеми ими Аллах – в течение 300–х последних лет достойно несли свою высокую миссию. Они стойко проповедовали ислам и защищали его от всяческих нападок и миссионеров вроде Аксак Каратун (Лука Канашевич), не испугались угроз, не поддались на посулы и подкупы. А значит служили своему народу, не позволили окончательно распылить, раздробить и разобщить его. За что им пусть место будет в раю!
Все это прекрасно зная и понимая, Гази вместе с тем понимал и другое. Тот традиционный ислам, который исповедовали его предки, превратился в схоластическое учение. Необходимо было изменить и приспособить древнею Арабскую веру к местным условиям. Как, например, это сделали японцы с учением Будды, приспособив его под свои нужды и превратив буддизм в дзен. Но при этом сохранили и веру в своего древнего японского бога Синто, очень похожего на древнего тюркского бога Тенгри.
Татарам тоже нужна была своя Татарская вера! Уруссы, между прочим, так и говорили: «басурмане» очень стойки в своей «татарской вере», об исламе никто даже и не заикался. Об исламе простые уруссы и не знали, они думали, что у татар всегда была и есть своя «татарская вера».
Гази видел, на какой трудный и скользкий путь реформирования ислама вступили ученые богословы Утыз Имяни, Курсави, Марджани, Риза Фахрутдин. Лишь бы хватило силы, ума и мужества осилить этот путь…
Увы, татарам, в отличие от японцев, не хватило исторического времени! Революция 1917–го года трагически оборвала исламскую Реформацию.
Через 70 лет, правда, задул ветер перемен и ислам вновь был допущен в нашу жизнь. И новым реформаторам, которые пока, похоже, еще даже не родились, теперь предстоит весь путь пройти заново: от религиозной схоластики к живой Татарской вере.
