Петр Вяземский
Об альманахах 1827 года
В двух повестях: Русая коса и Юродивый нет ничего весьма замечательного, но их прочтешь с удовольствием. В последней более действия и, следовательно, более сущности, чем в первой; но смерть Юродивого, пуля артиллерийского офицера, видно не мастера своего дела, которая попадает не в противника, а в постороннего свидетеля, не смотря на то, что другие свидетели взялись держать его, все это довольно сбивчиво и неестественно. Вообще, кажется, ваши кандидаты в Вальтеры-Скотты не попали еще на истинный путь. Они пишут не с природы, а с кукол и болванов, которые одели они по своему; портреты и картины их, не изображая лиц и явлений, знакомые нам по слуху и наблюдениям, не отражаются и в нас верно и глубоко. Вся эта фантасмагория скользит как в тумане. Если романисту не быть верным живописцом нравов и лиц, то должен он в вымыслах своих и отвлеченных изображениях стремиться к нравоучительной цели. Средства его в таком случае будут медлительнее и действие холоднее, но по крайней мере все достигнет он до чего-нибудь. Г-н Булгарин, кажется, постигнул истину этого правила в рассказе, напечатанном в Северных Цветах: он в лунную ночь, по развалинам Альмодаварским, сквозь военные ужасы и мимо какой-то сумасшедшей, ведет читателей к следующему нравоучению, которое хотя и не очень ново, но не менее того очень нравоучительно: «О люди! зачем вы терзаете друг друга, когда, делая добро, можете быть счастливыми».
Именно так! что дело, то дело. Что можно сказать против этого? Рецензент Северной Пчелы объявляет, что статья содержит в себе истинную, трогательную повесть об одной Испанке, лишившейся ума в ту минуту как изверги-мародёры убили её жениха. Нечего сказать и против этого! Кому же и знать об истине и трогательности повествования г. Булгарина, как не Северной Пчеле?
В Чудесной сопутнице и в Осенних днях узнаем кисть Ф. Глинки. Живопись и краски его несколько однообразны; но светлый сумрак, которым он одевает вымыслы воображения, недовольно разноцветного, имеет какую-то прелесть. Только пора, кажется, автору, одаренному истинным умом и чувством, настроить талант свой на новый лад, а то поневоле назовешь однообразные аллегории его знакомыми незнакомками. Статья: О примечательном слепом – не без занимательности. Любопытно бы знать, познакомился-ли с Чесноковым слепой Английский путешественник Гольман. Такая встреча была бы довольно странная и достопамятная.
Сущность Выдержек из Записной Книжки известна читателям Телеграфа и читателям других журналов по критическим замечаниям на многие из выдержек, и потому не почитаем за нужное говорить о тех, которые напечатаны в Северных Цветах.
От прозы, у нас как-то все еще худо цветущей и напоминающей песню: Ах! как бы на цветы да не морозы, перейдем к поэтическому цветнику: он разнообразнее и богаче.
Александр Пушкин и здесь, как и в самой поэзии нашей, господствует.
Письмо Татьяны, из 3-й песни Евгения Онегина, и ночной разговор Татьяны с её нянею, из 3-й главы Евгения Онегина (вот точка преткновения для будущих наших Кеппенов; может возникнуть спор о существовании двух Евгениев Онегиных: поэмы и романа), – две прелести и две блистательные победы, одержанные всемогуществом дарования над неподатливым и мало поворотливым языком нашим. Письмо и разговор Татьяны не отзываются авторством: в них слышится женский голос, гибкий и свежий. Автор сказывал, что он долго не мог решиться, как заставить писать Татьяну, без нарушения женской личности и правдоподобия в слоге: от страха сбиться на академическую оду, думал он написать письмо прозою, думал даже написать его по Французски, но, наконец, счастливое вдохновение пришло кстати и сердце женское запросто и свободно заговорило Русским языком: оно оставило в стороне Словарь Татищева и Грамматику Меморского. Баратынский, в сказке: Телема и Макарь, счастливо перевел Вольтера; но в послании к Богдановичу едва ли не еще удачнее подделался он под него. Отличительные свойства посланий поэта, образцового в сем роде, непринужденный язык, веселое остроумие, переходы свободные, мысли светлые и светло выраженные, отличают и Русское послание. Можно только попенять поэту, что он предал свою братию на оскорбление мнимоклассических книжников наших, которые готовы затянуть песню победы, видя или думая видеть в рядах своих могучего союзника. Они, пожалуй, по простоте, или по лукавству, станут теперь решительно ссылаться на слова Баратынского:
