Петр Вяземский
Граф Алексей Алексеевич Бобринский

Государственным людям, этим в высшей степени практикам, блюстителям и врачам государственного тела, нет часто ни времени, ни возможности предаваться теоретическим умозрениям. Положим, идеология неуместна на сцене действующих лиц; но в партере так называемые идеологи могут иметь свое законное место и быть очень полезны. Они возвышают уровень действительности; они напоминают правительственным лицам, что вне текущих дел, и даже над самими текущими делами, есть какая то нравственная, если не сила, то, по крайней мере, нечто такое, которое не худо принимать иногда в соображение. Разумеется, говорится здесь об идеологах благонамеренных и добросовестных. Был ли бы граф Бобринский более полезен прямым и личным участием своим в высшей государственной деятельности, нежели в своем, так сказать, стороннем содействии – это решить трудно. Может быть, Жуковский и даже сам Карамзин были бы не вполне хорошими министрами, хотя бы и народного просвещения. Всякое министерство, кроме высшего значения своего, есть еще многосложное ремесло, а ремесло не всегда дается и самым избранным людям, Но не менее того можно быть полезным деятелем по той или другой части, и, вместе с тем, не считаться в списке высших чиновников того или другого ведомства. В кругу и в размере своего призвания и граф Бобринский может тому служить примером.

Граф Канкрин очень уважал графа Бобринского, служившего в министерстве финансов, хотя и расходился с ним во многих мнениях. Но к чести того и другого, начальник не требовал безусловного подчинения мыслям своим, разумеется, не по исполнительной части, но только в свободном обмене мыслей; а подчиненный не уступал начальнику своих убеждений. Впрочем граф Бобринский, должно сознаться, был человеком увлечений, но всегда благородных, и чистых. Любознательная натура его беспрестанно требовала себе пищи: он искал ее везде. Всякая новая мысль, открытие, новое учение политическое ли, финансовое, социальное, гигиеническое – возбуждали в нем тоску и лихорадочную деятельность любопытства. Ему непременно нужно было вкусить от всякого свежего плода. Он с ревностью, с горячностью кидался в новую, незнакомую область, старался исследовать ее, проникнуть в её таинства. Ему недостаточно было бы, подобно Колумбу, открыть одну Америку; он хотел бы открыть их несколько. И тут, если было бы время впереди, он еще не остановился бы, а стремился бы все далее. С ревностью новообращенного, новопосвященного в эти таинства, он делался на время их сторонником и провозглашателем. В нем был избыток любознательности, пытливости и деятельности. Но чистая душа его, благородство чувствований и правил охраняли его всегда от учений вредных, или от крайностей и злоупотреблений всякой теории. Добросовестность и праводушие отрезвляли пыл его умозрительных ненасытностей. Не говорю уже о жадности, с которой он кидался на вопросы, имеющие более или менее ученую и общечеловеческую приманку: он покушался часто на изведание и таких вопросов, которых важность могла казаться сомнительною. Например, в отношении к гигиене, он испытал на себе не знаю сколько терапевтических учений по мере того, как они начинали делаться известными. А между тем, он не был ни болезненного сложения, ни мнительный больной. Одна любознательность и вера в преуспеяние и завоевания науки делали из него добровольного и верующего пациента. В Париже усердно занимался он одно время магнетизмом. Точно ли верил он в истину, силу и самобытность магнетизма, или только увлекался его заманчивою таинственностью, – сказать не умею. Эти подробности, конечно, имеют небольшое значение; но приводим их, как воспоминания, как частные и мелкие особенности его личности, для полного сходства портрета не должно ничем пренебрегать; самые тонкие и мельчайшие оттенки, схваченные верно, содействуют сходству с подлинником. С умом, склонным ко всему, что ныне называется позитивизмом и утилитаризмом, с умом, обращенным наиболее к вопросам действительным и положительным, он мог иметь и свои суеверия. Он любил выводить истину на свет Божий, но способен был гоняться иногда и за призраками в обаятельном сумраке волшебного леса. В его богатой натуре было много разнокачественных родников. Как бы то ни было, запасы опытов или попыток, изучений, приобретений придавали разговору его обильное и увлекательное разнообразие. Он бывал иногда парадоксален; бывало видно, что он под властью нового учения: но так много было живости, теплоты искреннего увлечения в речи его, что, и не соглашаясь с ним, нельзя было слушать его без удовольствия и даже без некоторого сочувствия.