Петр Сосновский
Разрешаю любить или все еще будет
4
После окончания школы я хотел жить в городе. Мне должно было повезти, я, также, как и Ната, Женя, Сеня, Виктор, Светлана, Надежда и многие другие наши ребята не хотел быть неудачником.
Александру Ивановичу – моему отцу не повезло и моей матери Любовь Николаевне. Михаил Ромуальдович и Нина Васильевна – родители Наты также были невезучими. Им пришлось вернуться в село. Правда, это было связано с Натой – девочке не подходил климат. Там, на Целине, пыльные бури вызывали у нее аллергию. В селе она пришла в себя. Однако это ничего не меняло и не считалось уважительной причиной. На пересуды сельчан по поводу своего возвращения на родину Михаил Ромуальдович и Нина Васильевна не обращали внимания.
Хорошо говорили у нас в селе об устроившихся в городе, тех, которые там жили, даже о мотающихся изо дня в день туда и обратно на электричках, например, родителях Жени Фокова, а вот остальные сельчане благосклонностью не пользовались. Неудачники они и есть неудачники.
Мы – ученики десятого класса простой сельской школы хотели жить в городе, мечтали.
Я не раз выговаривал отцу:
– Ну, что ты «уперся» в свою ферму! Работал бы лучше где-нибудь на заводе!
Он отвечал:
– Юра, сынок, ты пойми, работа на ферме мне больше подходит. У меня, да будет тебе известно, астма. Но я держусь, не умираю, возможно, оттого что работаю, живу, здесь – на родине, а не лезу в город. А потом я прошел всю войну, многое повидал и вот, что тебе скажу лучше нашего места нет!
Отец не хотел меня понимать. Он ни за какие коврижки не переехал бы жить в городской дом. Его устраивало пасти летом колхозных коров и приглядывать за ними зимой, копаться в огороде, носить воду из колодца, топить русскую печь. Он был всем доволен. Я же был готов из кожи лезть, чтобы вырваться из села. Будущее мне представлялось прекрасным, в розовых тонах, как на полотнах художников импрессионистов, вырисовывалось и манило меня.
Село собирались сносить. Я сожалел о том, и в тоже время радовался событию, которое должно будет произойти и не только я, но и многие мои друзья. Моего отца мысль о сносе села выводила из себя. Он четко следил за происходящим и горько переживал. Отец и так был невысокого роста, а тут, если его что-то мучило, весь скукоживался и становился похожим на карлика. Однажды он домой пришел в приподнятом настроении – высокий-превысокий, еле вошел в дверь. Даже задел головой притолок:
– Ура-а-а-а! – закричал мне отец прямо в ухо. – Я тут случайно увидел проект работ. Наша улица еще постоит. А вот соседнюю снесут. Кустиным, Фоковым и другим не повезло, придется уезжать.
Мать, хотя и ругала сельскую неустроенность, но отца поддерживала. Наша улица находилась у кладбища, и она боялась, что если село будет снесено, то та же участь может постигнуть и могилки.
– Ну, разве так можно, – причитала она, глядя на меня. – Твоя бабушка Вера Борисовна очень хотела дожить до того времени, когда ты женишься. Куда ты тогда пойдешь и кому скажешь, что женился? Могилки-то снесут!
– Да не собираюсь я жениться,– что мне оставалось говорить, Нату – свою девушку я должен был отдать другу, хоть и мечтал о том времени, когда можно будет уехать в город жить вместе с ней.
При сносе села нам всем должны были предоставить квартиры, и мы из разряда сельских жителей сразу же переходили в разряд городских. Мне не нужно было в городе устраиваться на тяжелую работу, чтобы получить лет через пять-десять квартиру. Жилье было гарантировано.
Я заканчивал «большую» – среднюю общеобразовательную школу – десятый класс. Тогда была десятилетка. Рядом возле бывшей казармы, то есть нашей школы из материала одной из разобранных церквей (их в селе когда-то было три) было построено здание. Оно использовалось для проведения занятий физкультуры и других школьных мероприятий. Я любил ходить туда на вечера. Мне нравилось наблюдать за Кустиной. Она по окончании концерта или танцев доверяла себя проводить. Я с удовольствием соглашался – нам было по пути.
В первом полугодии десятого класса я учился неплохо, но затем съехал. Пятерки мне ставила только лишь учительница по географии Дора Никитична. За спиной ее все называли Добрыней Никитичной из-за высокого роста и крупного телосложения. Она была одинокой женщиной, но необычайно доброй к людям. Зря оценками, не разбрасывалась, завысить – могла. Но после ты уже не смел, сплоховать у доски – не ответить. Умер бы от стыда.
Вокруг меня, как это было с моим другом Женей Фоковым, никто не бегал, не суетился. Положение с учебой я должен был исправлять сам. Как трудно мне не давалась математика, я знал ее. Правда, Иван Семенович мне пятерок не ставил. Он жалел их, берег, наверное, для своих любимчиков. Что хорошего для меня сделал этот учитель? – Заставил работать. В остальном он мне, как человек неприятен. Я всегда, даже по истечению многих лет, рядом возле него чувствовал себя плохо. Мне порой и сейчас слышится его глухой голос: «Юрий, что ты так ходишь, тебе, что обувь жмет?» – И свой: «Да Иван Семенович!» – хотя причина была не в обуви, а в самом преподавателе – я при встрече с ним так робел, что чуть не падал в обморок – «Тогда возьми топор и отруби носки», – сказал мне учитель.
Михаил Потапович передо мной, как перед моим другом Женей Фоковым себя виноватым не чувствовал и преспокойно закатил мне в четвертой четверти по физике двойку.
Десятый класс для меня был самым трудным. К экзаменам меня допустили условно. Мои успехи, вернее не успехи были напрямую связаны с самочувствием отца. Он болел, и я был вынужден его подменять на работе.
Едва оканчивались занятия, я бежал на ферму. Путь был не близкий. Мне необходимо было пересечь все село. Ферма находилась у леса. Я должен был навозить на лошади сена в сараи и разбросать его по кормушкам. Затем напоить коров. В определенные дни я чистил ясли животных – выносил навоз.
Уроки я посещал, а вот на то, чтобы сделать домашние задания у меня не хватало времени. Жаловаться мне было неудобно.
Женя, да и Ната стремились мне всячески помочь. Я их помощи был рад, однако подняться выше троек не мог.
Мне помнится день, когда экзамены были уже позади и выпускникам десятого класса вручали аттестаты зрелости. На вручение аттестата я прибежал с фермы: торопливо отмылся, надушился – вылил, наверное, полфлакона одеколона «ландыш», чтобы устранить все другие несвойственные этому торжественному дню запахи и затем, натянув на себя новый черный костюм, отправился в клуб.
После вручения аттестатов нас пригласили на банкет. Его проводили в столовой. На длинных выстроенных в ряд столах было много закусок шампанского, воды, возле учителей стояла водка, вино. Я, выпив бокал шампанского, с непривычки сразу же опьянел. Мне трудно было после выбраться из-за стола. Женя попытался мне помочь. Я отстранил его руку и сказал:
– Ты иди, не жди меня. Я скоро буду.
Во дворе зазвучал проигрыватель, и Фоков, увидев удаляющуюся фигуру Наташи, поспешил за ней.
Я вышел во двор, когда танцы уже были в разгаре. Вечер оказался прохладным. Ната подбежала ко мне и, смеясь, сняла с меня пиджак.
– Я вся дрожу! – сказала она, – скрываясь в темноте.
Импровизированную танцплощадку освещала одинокая лампочка, пристроенная тут же у стола, на котором стоял проигрыватель. Она освещала ничтожно малое пространство и служила для того, чтобы можно было выбирать и ставить нужные пластинки.
Мельком рядом с Кустиной я увидел Михаила Потаповича. Он был элегантен, его глаза блестели, а на лице не угасала улыбка. Наташа стояла красная и мяла в руках платочек.
Танцевать я не рвался. Курить я также был не охотник. Мой друг Женя то убегал куда-то, то вновь неожиданно появлялся. Меня пыталась вытащить на танец Светлана. Я не пошел, отказался:
– Ну что ты Светочка, я тебе все ноги оттопчу. – Она махнула рукой и убежала с Виктором.
Фоков имел в аттестате одни пятерки, я своим – похвалиться не мог. Показывать его кому-либо, мне не хотелось, хоть я и сдал все экзамены – злосчастную физику – учителя и предположить не могли – на пять, но вредный Иван Семенович он был у нас председателем экзаменационной комиссии, опротестовал оценку, и мне поставили тройку. Тройки я также получил по алгебре и геометрии – предметам, которые он вел. По истории и астрономии у меня были четверки. И лишь одна пятерка по географии от Доры Никитичны. С таким документом поступать в институт было страшно – кому угодно, но не мне. Мой друг Женя однажды сказал:
– Юра, ты никогда не задумывался, отчего мы с тобой вместе, рядом друг возле друга?
– Нет! – ответил я.
– Хорошо, я тебе скажу. Мы разные оттого и рядом. Это несмотря на то, что желания наши часто совпадают. Я, например, для достижения цели готов пойти на риск, чего не скажешь о тебе. Ты осторожен, однако, на финише, или лучше сказать на «пьедестале почета», можешь оказаться первым. У тебя много упрямства. Оно затыкает тебе уши. Слова других, пусть правильные, для тебя ничто. Маленькая тропинка, проложенная тобой в мыслях – уже дорога. Ты, как я понимаю, после школы собрался пойти учиться не, в так называемую, «академию», – у нас в селе было свое училище, сельскохозяйственное, – куда тебя невольно толкает Иван Семенович. Ведь нет? Ты, как и я, подобрал себе институт, и ты поступишь! Я знаю это.
Фоков говорил долго. Он во всех подробностях описал мне мое будущее, рассказал и о своем. О Наташе он молчал. Ее Женя оставлял для себя.
Я в институт рвался. Фоков тут был прав. Правда, не я один. Многие ребята из нашего выпуска хотели стать инженерами. В числе первых был он сам, затем Ната, Светлана, Надежда, Виктор.
Экзамены в вуз я сдал, но не прошел по конкурсу. Мне было обидно.
Виктор поступил в военное училище. Сеня пошел в музыкальное училище по классу баяна. Ната и Женя оказались в одном и том же учебном заведении – политехническом институте и что странно на одном факультете. Светлана и Надежда также куда-то пристроились.
Отец, как мог, успокаивал меня:
– Это я виноват! Моя болезнь оторвала тебя от учебы. У тебя еще есть год перед призывом в армию. Ты позанимаешься и поступишь. Я уже тебя трогать не буду. Можешь, если есть желание пойти на подготовительные курсы. – Я пошел на завод. Устроили меня туда по знакомству, так как я тогда был еще несовершеннолетний. Мне помог отец через своих друзей, работавших в городе.
Завод не ферма. Меня приняли в бригаду слесарей. Я долго привыкал к шуму машин, гари масла, к чрезмерно длинным часам. Время тянулось бесконечно. Я работал в одну смену. Она у меня была на час меньше, чем у остальных рабочих. У меня закладывало нос, я морщился, болели уши, не знаю, как не оглох. Бригадир, наблюдая за мной, хлопал меня по плечу и подбадривал:
– Ничего сынок, терпи! Попервости всем не сладко приходиться. Я в четырнадцать лет пришел на завод, а тебе семнадцать ты, можно сказать, взрослый.
Я терпел. Привыкал. Втягивался. На работу и с работы я ездил в электричке и на автобусе. У проходной меня не раз останавливал вахтер:
—Ты куда мальчик? – кричал он на меня, заслонив своим телом двери. Я тут же показывал ему пропуск, и он отходил в сторону, давая мне дорогу. Не знаю, как, но я доработал до первой зарплаты. Думал уже все бросить и уйти. Но в кассе я получил деньги, небольшие, но честно заработанные и это меня удержало – почувствовал себя рабочим человеком. Деньги для меня были как признание моего положения, места в трудовом коллективе. Через два-три месяца я ничем уже не отличался от других работников завода, ну разве, что своим возрастом.
Друзья от меня ушли на второй план. Мне ни до кого не было дела. Возможно, из-за того, что я сильно уставал, а потом был сломлен еще и морально. Мне требовалось время чтобы прийти в себя.
Однажды я, возвращаясь со смены, случайно столкнулся с Натой. Разговора у нас не получилось. Я боялся сочувствия с ее стороны и поэтому отмалчивался. Это она училась в институте не я. Мне же хвалиться было нечем. Девушка торопилась домой. Я проводил ее и расстался.
– Все будет нормально! – сказал я сам себе. – Еще придет мое время. Я буду на коне. Не зря мне при встрече говорит отец Наты Михаил Ромуальдович: «Юра, ты, что же нас забыл, не заходишь?» – Я его устраиваю. Во мне он видит зятя, и я им буду. Отдавать Нату Жене я не собирался. Пусть он с ней учиться в одном институте. Ну и что из того?
На заводе я работал недолго – осень и зиму. Вскоре мне пришла повестка в армию. Я тут же уволился и стал готовиться к службе. Кроме меня призывался Гришка-двоечник – переросток и еще несколько ребят моих одноклассников. Гришка появился в селе неожиданно.
– Я! – сказал он, – здесь в селе прописан, а не у отца – там трудно с пропиской. Мне у него так и не удалось закрепиться. Ну, ничего, отслужу армию и уж тогда я пристроюсь в городе. Не век же мне с бабкой жить!
Мы не имели освобождения от армии. Для этого нужно было хотя бы учиться в институте. Но я не унывал. Я был согласен. Тогда времена были не то, что сейчас – другие, и если парень не проходил армейской школы считался не мужик. Я же хотел быть мужиком.
Моя мать Любовь Николаевна устроила мне проводы. На них я пригласил в первую очередь своего друга Женю и, конечно, Нату. Кроме них было много других ребят, живших у нас на улице. Сеня пришел со своим баяном. Вечер пролетел быстро.
Мой друг крутился возле Наты – не отходил. Я часто оставался в стороне. Один раз мне все-таки удалось с ней потанцевать. Во время танца ее кудряшки приятно щекотали мне щеку. Я чувствовал ее тепло и с удовольствием поддавался новым ощущениям.
– Юра! – сказала мне девушка, – я буду ждать от тебя писем, и согласна отвечать на них. – Ее слова меня порадовали. На службу в армию я пошел со спокойным сердцем.
На память перед тем, как отбыть, покинуть село, я захотел положить в чемоданчик фотографию. После окончания школы я вместе с друзьями сфотографировался, однако получить карточку так и не смог – где-то затерялась. Я вначале спросил о ней у старосты Надежды Ватуриновой. Та отправила меня к Светлане. Светлана сказала, что передала Наташе, а Наташа Жене. Мой друг был в неведении и лишь пожимал плечами:
– Ну, что ты Юра, – сказал он, почесав свой крутой затылок. – Я видел твою фотографию, ее мне пытались всунуть. Но я тогда уезжал в город, и поэтому не взял, отказался, не помню точно, но Наташа, мне кажется, пристроила карточку Виктору. Спроси у него.
Мой сосед по парте укатил поступать в престижное военное училище. Я у него ничего не мог спросить. Так фотография и пропала.
Перед отъездом я собрал своих друзей и снова сфотографировался, правда, у фотографа любителя. Он постарался. Потратил много пленки и перевел не одну пачку бумаги. Самую из наиболее удачных карточек я прихватил с собой.
Я часто и подолгу рассматривал ту любительскую фотографию. На ней вместе со мной были мои друзья. Мы стояли возле черемухи у моего дома. Я находился в окружении Наташи, Жени, Семена, Надежды ее сестер и Светланы. В тот день Светлана была не одна: она нянчилась со своей маленькой сестренкой Юлией – родители куда-то уехали к родственникам и дом бросили на нее. При съемке я отчего-то взял девочку на руки. Лица, у нас у всех получились на фотографии серьезными. Лишь одна Юлия улыбалась. Я, часто и подолгу рассматривая фотографию, невольно задерживал на ней свой взгляд. Мне слышался тонкий голосок девочки: «Юлла, Юлла, – она не выговаривала букву «р» – а можно я тебя буду ждать?»
– Можно! – не услышав от меня ответа, сказала Светлана.
– Нет, пусть Юлла ответит! – потребовала девочка и я, поцеловав Юлию в щеку, повторил слова ее сестры: «Да, можно!»
5
В день отправки в армию я попрощался с матерью. Отец торопил меня, ему нужно было еще успеть на работу. Выскочив чуть свет из дома, мы пошли на станцию. По дороге нам встретились Ната и Женя. Друзья хотели быть со мной рядом.
На платформе было шумно. Призыву в армию подлежал не я один. Скоро подошел поезд. Меня охватило непонятное чувство: на душе было и весело, и отчего-то грустно. Вначале я пожал руку отцу:
– Давай служи, – сказал он. – Затем Фокову и уже после на виду у своих сельчан крепко-крепко поцеловал Нату.
На крик кого-то из провожающих:
– Быстрее-быстрее электричка ждать не будет, уже отправляется! – Я с трудом оторвался от ее губ и заскочил в вагон. Многое после забылось, но этот момент мне запомнился на всю жизнь.
Что еще меня удивило из того времени – показалось несуразным – это то, что мы поехали не в сторону огромного мегаполиса, а в обратном направлении – в районный центр. Уже после нас призывников посадили в автобус и повезли, минуя родное село, в многомиллионный город – в учреждение, называемое распределителем.
В распределителе мы все растерялись, как не старались держаться вместе. Я в нем пробыл два дня. Он, то наполнялся, то пустел. За время ожидания я под чистую съел все, чем меня снабдила в дорогу мать. Хорошо, что нас сводили в столовую.
Я был рад, когда, наконец, пришла и моя очередь. Видно, пришелся по вкусу прибывшим из очередной воинской части «покупателям» – это худощавому капитану и двум сержантам. Меня и еще группу таких же, как я ребят в количестве тридцати человек посадили в автобус и отправили на железнодорожный вокзал. Ночь я провел в поезде, нас куда-то везли, а утром снова мы были в автобусе. Минут через сорок подъехали к части. Она была огорожена высоким забором. Автобус, миновав ворота, остановился возле деревянной казармы по своей архитектуре, напомнившей мне школу. Здание стояло в стороне – особняком от других, потому что предназначалось для новобранцев. От моей школы оно отличалось тем, что внутри него не было дверей и еще помещение вместо классов делилось на отсеки, заполненные двухэтажными кроватями.
Мы высыпались из автобуса и по команде худощавого капитана отправились в казарму. Там, в длинном широком коридоре, он построил нас и произнес свою речь, из которой я четко понял, что должен, беспрекословно подчинятся командам всех старше себя по званию. Его слова были сказаны для того, чтобы отдать нас на попечение двум сержантам и уйти. А уж они тут же занялись выполнением бытовых задач, то есть обустройством. Чемоданчики, рюкзаки и прочие дорожные сумки мы сдали на хранение, определились с койками, на которых нам придется спать, затем построились и строем отправились в баню. Там нас остригли наголо, мы помылись и, одевшись в новую солдатскую форму, выданную старшиной, друг друга довольно сильно рассмешили. Не один месяц потребовался новобранцам, чтобы выглядеть настоящими солдатами.
В этой деревянной казарме я вместе со своими новыми друзьями прожил около месяца. Нас изо дня в день гоняли по плацу, заставляли учить уставы, по времени мы раздевались и одевались, его— время определял сержант, для чего зажигал спичку – стоило ей только прогореть, как мы должны были лежать в постели или же стоять в строю. Я очень уставал и спал как убитый, однако о Нате не забывал, как трудно мне не было. Она всегда у меня стояла перед глазами.
Курс молодого бойца окончился, нас – новое пополнение разбросали по дивизионам и различным батареям для прохождения дальнейшей службы. Там мы приняли присягу и получили боевое оружие.
Я, хоть дни и были у меня до предела насыщены, нашел все-таки время, чтобы написать письма. Конверты мне купила мать, еще на «гражданке», наверное, штук пятьдесят – пиши – не хочу.
Одно из писем ушло к Нате, другое Фокову и конечно же домой.
Из дома, так, наверное, и должно было быть, ответ пришел первым. От Кустиной я получил письмо не сразу вначале от друга, а уж затем от девушки.
Во время моей службы в армии, город вырвался на сельские просторы. Там, где когда-то стояли дома моих друзей проложили дорогу. Сельчан спонтанно по мере выделения жилой площади в спешном порядке переселили в благоустроенные квартиры городского типа. Часть села еще какое-то время продолжала жить своей жизнью. Но все это было временно, дни его были сочтены.
О судьбе села я узнал из письма отца. Наверное, никто так не переживал это событие как он. Его доставала астма. Он задыхался. А тут совсем сник, не один месяц мучился. Я представлял, как отец нелепо хватает открытым ртом воздух, чтобы сделать вздох и не может. Мать думала уже не выдержит – помрет, но нет – отец выкарабкался.
Первое время Ната писала мне исправно, но скоро все изменилось. Письма от нее стали редкими. А в одном из них – последнем я прочитал: «Извини Юра, – у меня нет возможности тебе отвечать. Второй курс очень тяжелый, я еле свожу концы с концами, приходится подолгу сидеть над лекциями. Особенно мне трудно дается…– далее шло название дисциплины. – Это такой предмет ты и не представляешь… Я буду тебе писать изредка от случая к случаю, ты не обижайся – хорошо. Ну, ладно. До свидания!»
Почту нам доставляли в казарму дневальные. Они раскладывали ее на тумбочке у входа, где проходила их служба. Письма разбирались солдатами по возвращению с занятий. Если кто-нибудь дежурил из нашей батареи, он отбирал из общей массы писем свои и раскладывал их в отсеке, бросая прямо на кровати.
Как я ждал писем от Кустиной трудно и представить. Они все не приходили. Мне ничего не оставалось делать, как соглашаться с ее доводами. Я девушке верил, хотя и переживал, торопил время: вот только закончиться курс этой самой трудной дисциплины. А он закончиться. Уж тогда Ната мне будет писать, чуть ли не каждый день. Но после мне кто-то из солдат сказал, что на третьем курсе есть еще один предмет не менее сложный. Его сдал можно и жениться.
– Это что же получается, я зря жду писем, – спросил я у него.
– Получается, что зря, – ответил он и, как оказалось, был прав: моим радужным мечтам не суждено было сбыться.
Наша часть была ракетной. Территория нашей страны должна была быть недосягаемой для противника – врага. Первые полгода службы я трудился как вол, но не зря – успешно освоил воинскую профессию, стал классным специалистом.
Занятия требовали от меня полной самоотдачи. Я был чрезмерно занят. Наверное, это меня и спасло – удержался, не раскис, когда о тайном, неизвестном из жизни Кустиной узнал от своего друга Жени: он прямо без обиняков сообщил мне: «Юра, Наташа вышла замуж». Его письмо я получил перед началом командно-штабных учений. Уже на следующий день, меня и моих товарищей подняли по тревоге среди ночи и бросили на выполнение боевой задачи. На поле думать о Нате я не мог – был не в состоянии и лишь возвратившись в часть дал волю чувствам: «Ната-Ната, что я тебе такое сделал? – не раз мысленно задавал я ей свой вопрос. – Отчего ты так со мной поступила». Я не понимал ее поступок. Он не был благоразумным. Наташа просто поспешила. Ну, пусть бы она была дипломированным инженером, работала, а то ведь ей еще учиться и учиться. Всего лишь второй курс. Подобного я мог ожидать от кого угодно, но не от нее. Зачем Кустиной бросаться головой вниз? Зачем?
Мой друг не знал моего состояния. Женя ждал от меня успокоительных таблеток – писем. Что я мог поделать. Мне пришлось исписать не один лист бумаги. Во время переписки Фоков ничего не утаил и полностью открылся передо мной. Он описал даже то, как ему удалось вместе с Наташей поступить в один и тот же вуз. Отец моего друга Станислав Александрович толкал парня в гуманитарный, на журналистику. Женя имел склонность – неплохо писал в школе сочинения, но Кустина для него была важнее всего, даже собственной карьеры. Фоков в подробностях рассказал мне о своем неудачном самоубийстве. Я, начитавшись его писем, испугался – парень мог сорваться, и по этой причине все предпринял возможное и невозможное, чтобы его успокоить. Не знаю, каким образом, но он выбрался из состояния депрессии. Наверное, мои теплые слова ему помогли. Хотя, что я мог сделать, находясь далеко от дома. Я сам был не в лучшем положении. Однажды, мы маршировали по плацу и командир взвода, заметив, как я с силой бью ногами асфальт, сказал:
– Рядовой Шакин ты там полегче-полегче, а то разворотишь плац, где тогда нам заниматься строевой? – и усмехнулся.
Как я не крепился, не выдержал и однажды написал родителям – захотел узнать подробности, не терпелось. Может быть, над Фоковым кто-нибудь из ребят подшутил – разыграл его и он зря беснуется.
Мне ответила мать. Она сообщила: «Свадьба Наташи с Михаилом Потаповичем – учителем была тихой. Большинство сельчан о ней и не знали. Далее она рассказала мне о том, что Наташа как жила у своих родителей, так и живет. Правда ее замужество, – сделала акцент мать, – позволит в будущем молодым получить квартиру. Наташа всегда была девушкой практичной. Может это и хорошо, что она определилась. Твоя судьба – не ее судьба! Все ваши встречи – это детство. Я о том знала».
Мне нужно было забыть о Нате. Однако я не мог. Замужество Кустиной меня сильно затронуло. Мой сосед однажды среди ночи разбудил меня. Прежде он долго толкал меня в бок. Я с трудом открыл глаза.
– Юра, ты, что это раскричался. Я уж думал тревога. Спи!
Я криво улыбнулся, поправил для вида подушку и сказал:
– Извини друг, какая-то чертовщина приснилась.
После этого случая я свои переживания постарался запрятать как можно глубже, чтобы не один нерв не дрогнул.
Из дома – чаще от отца, чем от матери ко мне приходили беспокойные письма. Они касались будущего нашего села.
Я отца не понимал и торопил время окончания службы. Город наступал стремительно. Мне не терпелось стать городским жителем.
Весть о переезде Михаила Ромуальдовича, Нины Васильевны и Наты на новое место жительства я принял спокойно, как что-то должное, и отнесся к ней без волнения. Мой друг Евгений также переехал и сразу же без замедления сообщил мне свой новый адрес. Ната молчала, и друг молчал, о ней ничего не писал. Будто ее и не было.
Прошло всего лишь более года, я и предположить не мог, что, отправляясь служить в армию, могу потерять свою девушку. Пусть я ей и не клялся в любви, но она ведь видела, что мне небезразлична и так поступила. Это не простительно.
Я решил, что после возвращения со службы в армии не буду встречаться с Кустиной. Мне в том был готов помочь город – огромный мегаполис, куда она переехала. Не было уже старенького дома бабы Мани, дома в котором жила моя бывшая невеста.
Два года службы окончились. Они пролетели быстро. Меня уволили в запас. Я спешил увидеть родных. Служба моя проходила не так уж и далеко от дома, под городом Горьким, после ему вернут старое название – Нижний Новгород. Езды на поезде пять-шесть часов. Правда, уехать было трудно. Я не один час толкался на вокзале у касс, пока меня кто-то не надоумил пойти на платформу к поезду. Я так и сделал:
– Извините, – сказал я и протянул проводнице предписание, – как мне добраться до пункта назначения. Нет билетов и денег, чтобы сутками толкаться на вокзале.
Она, взглянув на мою бумагу, без лишних слов впустила в вагон. Тут же ко мне присоединилось еще несколько дембелей – солдат срочной службы, уволенных в запас.
– Ребята, домой? – спросила проводница.
– Да, домой, отслужили! – ответил я за всех.
– Проходите, вагон общий. Где найдете место, там и располагайтесь, – сказала она.
Из армии я пришел совершенно другим человеком: уходил мальчик, а тут вдруг взрослый мужик. Меня на вокзале встретил отец. Я вовремя дал ему телеграмму. Если бы не он я свой дом не нашел – строители постарались. Подходы к нему были все разворочены. Это уже после они навели должный порядок. Нам даже воду подвели, правда, холодную, телефонизировали, предоставили возможность пользоваться газом для приготовления пищи и отопления.
Село раньше было большим – имело с десяток улиц. В нем жило более трех тысяч человек. Теперь от него осталась лишь одна наша улица и еще кладбище. Отец, когда мы ждали на вокзале электричку, сказал мне:
– Я, ни за что не уеду из села. Пусть, что хотят, делают. Не уеду и точка, – и сильно раскашлялся. В руках он держал наготове баллончик на случай внезапного приступа астмы.
Мне было обидно. Я был рад возвращению в родной дом, но в близком будущем желал видеть себя горожанином. Выслушав речь отца, я посчитал, что нас обделили, оставив хоть и в добротном, но сельском доме. Мне хотелось жить в многоэтажном здании в квартире со всеми удобствами, а не ковыряться в огороде на грядках. Но этого не произошло. И как я понял из слов отца, должно было произойти не скоро. Однако, я уже чувствовал себя взрослым. Армия – она меня сделала другим человеком. Она изменила не только мои мускулы, но и мозг – мышление. Я не стал отцу высказывать свое несогласие. Мысли я оставил для себя. Ему они были ни к чему.
Из друзей я разыскал Светлану и Надежду, так как они жили на той же, что и я улице. Еще я был рад Евгению Фокову, встретил его с распростертыми объятиями. Он приехал вечером.
– Я, теперь горожанин, – сказал он мне гордо, с достоинством, – но представь, меня тянет в село. Я часто бываю здесь у нас. Пошли! – продолжил он, – я познакомлю тебя с нашим селом, вернее с тем, что от него осталось.
На месте деревянных, каменных крытых шифером, черепицей, железом простых небольших домов возводились огромные многоэтажные здания.
– Выбирай, где бы ты желал жить?– бросил мне друг.
– Не знаю! – ответил я. – Одному мне дом не нужен.
– Да, ты прав,– сказал Евгений. – Но не стоит так переживать. Тебе еще рано. Нужно определиться – подыскать институт или техникум – куда ты хочешь пойти учиться, не знаю. А уж после, когда на руках будет диплом – можно обзаводиться и семьей. Да, представь, моя Наташа снова свободна!
– Как это свободна, – не сдержался я, – что случилось?
– Не торопись, все расскажу, только не перебивай меня. Помнишь мои письма. Я ведь не зря тебе тогда открылся. Я ее люблю! Ты мне друг и должен помочь. Я собираюсь на ней жениться. Юра вбей ей в голову, ты можешь это – мол, так и так без тебя Евгению не жить, спаси его, он твое счастье— и, товарищ, заглянул мне в глаза.
Что я мог поделать. Мой друг меня опередил. Не нужно мне было юлить. Я должен был сразу ему сознаться и сказать, что я тоже люблю Нату. Мои письма о ее поступке – замужестве, Евгения не только успокоили, но и убедили – все, что у меня было с девушкой – несерьезно. «Картинки детства», как говорила моя мать. Я не мог теперь ждать от Евгения помощи. Я был в стороне. Фоков ждал ее от меня.
– Хорошо-хорошо, – сказал я. – Не переживай, я все сделаю. Все что нужно.
– Ну, а я, – в ответ на мои слова сказал друг, – помогу вам встретиться. Юра, Наташа будет рада тебя видеть, – и он похлопал меня по плечу.
Шло время, однако я не спешил выполнять свое обещание, данное когда-то Евгению, и встречу с Натой оттягивал, объясняя другу, что дел у меня невпроворот. В какой-то мере это было правдой, так как я, возвратившись из армии, готовился к поступлению в институт.
