Петр Альшевский
«Яйцо от шефа»
Анастасия. Вытащил сникерс, машинально убрал обратно, погодите, что у вас за сникерс? – кассирша у него поинтересовалась. Ошарашенный ветеран не отвечает, кассирша поднимает скандал… ветеран, очухавшись, кричит, что сникерс не его. За сникерс платить он не будет.
Гурышев. Выложил бы его и пошел.
Анастасия. Он выложил. Кассирша поглядела и сказала, что такой сникерс принять не может.
Гурышев. Такой – это какой?
Анастасия. Пока он был в кармане, ветеран на нервах в лепешку его сжал.
Гурышев. Сильная кисть.
Анастасия. Из того, как он выглядел, у меня создалось впечатление, что до пенсии он каким-то рабочим ремеслом на жизнь зарабатывал.
Гурышев. Закалка, видно, серьезная.
Анастасия. После отказа смятый сникерс принять буча там заварилась… мы с Катькой ушли. Знаешь, что Катька на днях мне сказала? Относительно нашей торговли нашими собственными полотнами.
Гурышев. Посоветовала нам поберечься и на морозе не торговать?
Анастасия. Заботливость присутствовала, но в ином плане. Она сказала, что возле нас станет ходить и к нам зазывать.
Гурышев. На всю округу тонким голоском голося? Чтобы приведенные ею с нескрываемым презрением на нас смотрели?
Анастасия. Ты забываешь, что девочка она у нас довольно зажатая.
Гурышев. И как же она собирается народ к нам скликать?
Анастасия. Преодолеет себя.
Гурышев. Родителям помочь?
Анастасия. Она процент хочет.
Гурышев. Один?
Анастасия. Пять. Если благодаря ее взываниям к нам подойдут и что-то у нас купят, пять процентов ее.
Гурышев. Так она скажет, что любой покупатель к нам подошел, ее услышав. Чересчур много для маленькой девочки у нее набежит.
Анастасия. Да с чего набежит-то… думаешь, что с ее участием продажи у нас валом повалят? Весь Воронеж около нас столпится?
Гурышев. Столпятся-то запросто, а вот купят ли что… а с другими художниками какой договор заключим? Скликать будет к нам, а купят не у нас, а у них! Насчет процентов и с ними надо условиться.
Анастасия. Кто-то согласится, а кто-то…
Гурышев. Буйняковский согласится.
Анастасия. Кто-то нас пошлет и общайся с ним потом…
Гурышев. С таким человеком нормально общаться я не смогу. Пославшего меня я, возможно, прощу, но зажавшему долю, по всей справедливости нам причитающуюся, отношения со мной не восстановить! Девочка по морозу бегает, голосок напрягает, а он за это нашей семье ничего… как бы в драку я с ним ни полез.
Анастасия. Каждый день приходит и матершина, мордобой… отвращение меня чего-то берет.
Гурышев. Да. Видя подобное развитие, и начинать ни к чему. Мысль о привлечении Катерины мне сразу неудачной показалась. Ты с ней поговори, и пусть она и думать забудет зазывалой при нас быть.
Анастасия. Ее, как ты понимаешь, не горло на морозе драть привлекает.
Гурышев. У нее и без денег жизнь неплохая. Ты – ее мать и ты ее отговоришь.
Анастасия. Попробую сказать, что ее идея пуста в том плане, что никаких денег ей не прибавит. Нынешнее состояние общества у нас не то, чтобы на призывы повестись и картины у нас купить. Во всем городе картины интересуюсь человек пятьдесят, а они нас и без ее помощи стороной не обходят.
Гурышев. Поглазеть они с удовольствием. Обсудить стили, тенденции… предложишь что-то купить – засмущаются и к следующему творцу, с ним бестолково чесать.
Анастасия. Ты на них не дави, иначе даже подходить к нам перестанут.
Гурышев. Я и так до перенапряжения сдерживаюсь. Ради потенциальных покупателей я любезен, прилично одет… не в задрипанной шерстяной шапочке свой товар на их рассмотрение представляю. Про шапку я потому, что мужичка в ней увидел. Невзрачный мужичонка в петушке и жеваной куртке подошел к помойке, мусор в пакете выбросил, я бы о нем и не вспомнил, но когда я переходил дорогу, лексус передо мной разворачивался. И за рулем мужичонка в шапчонке! Мусор выкинул и в лексус залез.
Анастасия. Лексуса он, наверно, владелец.
Гурышев. А кто, шофер? Шоферы столь погано одеваться дозволения не имеют. Анастасия. А если угонщик?
Гурышев. Да и угонщик бы попристойней одеться озаботился. Что за отброс, товарищ лейтенант, лексус ведет… тут же ведь свистнут и тормознут. Как ни верти, а такой рваниной только хозяин руль крутить может.
Анастасия. Из людей искусства он, думаю. Они за собой не особо… я об отмеченных Богом говорю.
Гурышев. Я с дырой на боку не хожу, нижнее белье меняю, типичный человечек, которого Бог не поцеловал.
Анастасия. Забавный ты мой и любимый… корабль, что носом в волну.
Гурышев. Затопит меня?
Анастасия. Прорвешься.
Гурышев. Сквозь плеск воды до меня… не ослышался.
Вслед за шагами распахивается дверь и в комнату заходит долговязый, напряженный, довольно древний Петр Игоревич Гурышев; с ним пожаловала полувековая, подстриженная под мальчика Елена Константиновна Лыбова.
Гурышев. Чего, отец? Оленя выслеживаешь? Натянутый весь какой-то.
Анастасия. Не тесть, а струна.
Гурышев. И кто же на ней, ты думаешь, играет?
Петр Игоревич. (Лыбовой) В тебя струю яда он выпустил.
Лыбова. Основной перепалки нам не миновать, но разогреваться перед ней мне не хочется.
Петр Игоревич. Нравственные установки он топчет! Отца ни во что! Про оленя тут брякнул…
Анастасия. Олень и его выслеживание на высмеивание, по-моему, не похожи. Дело по всей своей сути мужское, ума и физической готовности требующее – оленя увидели и острым наконечником к нему.
Петр Игоревич. Копьем?
Гурышев. Из ружья и трясущийся старик с пяти-шести выстрелов подстрелит.
Анастасия. У вас, конечно, копье. В единственном точном броске у вас шанс.
Петр Игоревич. У меня тоже воображение есть. Муж и жена были художниками и за их художества их к ответу призвали!
Анастасия. Кто?
Петр Игоревич. А ты кого сейчас рисуешь?
Анастасия. Никого.
Петр Игоревич. Не уродуешь никого и то людям польза… рисовала бы рыболова, он бы с рыбьей головой у тебя получился. Рисовала бы человечью, но она больше рыбью бы напоминала!
Анастасия. (Гурышеву) Это у него юмор?
Гурышев. Его предел в этом смысле очень близок к нулю. (Лыбовой) Целуется-то он сносно?
Лыбова. Мне противно вас слушать.
Гурышев. А мне противно вас видеть. Не вас, а вас вместе с ним. Ему бы у мамы на кладбище скорбно сидеть, а он с вами в комнате закрывается… и всю пенсию на вас спускает. Катька сказала, что в день пенсии ты ей привычную сумму в ладонь не вложил.
Анастасия. Девочка даже работать вызвалась. На морозе, между прочим.
Гурышев. Когда с температурой сорок рухнет, я тебя к ней подведу.
Анастасия. Сами же вы к ней не подойдете. Что вам теперь внучка, в лихорадке мечущаяся.
Гурышев. Он и у гробика ее постоять минутку не выкроит. Похороним мы ее рядом с бабушкой. Место для него предназначалось, но теперь я его туда не опущу.
Анастасия. Про дочь ты так не говори. Перехватил ты несколько. Если она заболеет, то обязательно выздоровеет.
Лыбова. В доме, где говорят такие вещи, добрый ангел не появится и беду не отведет. На собственную дочь не бояться накликать… в ком-то червоточину поискать надо, а в вас она во весь ваш размер. Я вас жалела, но сейчас, чувствую, как рукой сняло.
Гурышев. (Анастасии) У нее к нам жалость, оказывается, была.
Анастасия. Из-за чего?
Гурышев. Из-за квартиры.
Анастасия. Из-за нашей квартиры?
Петр Игоревич. Из-за моей!
Анастасия. Квартира-то ваша, но в ней и мы с дочерью живем. Нам в ней тесновато, но жалеть нас… вы чего к нам пришли? О чем нам сказать?
Гурышев. Мне думается, наш с тобой кошмар реальностью сейчас станет. Анастасия. Квартирный кошмар?
Гурышев. Конечно!
Анастасия. Мы опасались, что после его смерти квартира может ей отойти, но он еще жив. Раньше его смерти наследница в права не вступит.
Гурышев. Ну хорошо. Какое-то время с крышей над головой еще побудем.
Петр Игоревич. Нет, сын. Три дня у вас, чтобы мою квартиру покинуть. За пару дней, думаю, подыщите, а на третий переедете. Недалеко от Катиной школы квартиру искать вам советую. Сейчас она пешком добирается и пусть так и останется. Елена Константиновна мне сказала, что в старом доме квартиру за малые деньги снять можно. Вдвоем заработаете. Живописью не потянете – метлами махать пойдете.
Гурышев. Лопатами. Петр Игоревич. Зимой, да, не листья, а снег. Ты сгребаешь, а отдыхающая жена тебя зарисовывает. Вечером краски наложит и готовая картина.
Гурышев. Отлично пошутил.
Петр Игоревич. А ты говорил, я не могу.
Гурышев. Неожиданно прорезалось. И кому мы обязаны тем, что нас выгоняют? (Лыбовой) Вам?
Лыбова. Я его наоборот отговаривала.
Петр Игоревич. Накатывай лишь на меня. Она от скандала старалась меня удержать, но я решил, что раз без скандала не обойтись, поскандалим. Когда бежать от выяснений некуда, я не побегу! Ну говорите. Из-за чего вы меня тварью сейчас считаете?
Анастасия. Бездомными вы нас делаете.
Петр Игоревич. Вы взрослые, здоровые, вполне способные на собственное жилье заработать. На съемное уж точно. Несколько картин продадите и нужные деньги у вас на руках. Вы что-то же продаете, правда ведь?
Анастасия. Деньги от продаж к нам, если и поступают, то тут же тратятся.
Петр Игоревич. На питание?
Анастасия. Как и все люди мы и на это тратим, но мы художники и расходы у нас на краски, холсты, столько выходит, что и в ноль не всегда уйдешь. Окупить – проблема. Отдашь – по-любому отдашь, а получишь ли…
Петр Игоревич. Трезвый расчет для вас в том, чтобы не рисовать.
Анастасия. Я и не рисую.
Петр Игоревич. Почему? Из-за денег? На краски у вас совсем нет?
Анастасия. На них мы наскребли, но желание их куда-то наносить чего-то выветрилось.
Гурышев. У нее творческий кризис.
Петр Игоревич. Сочувствую.
Гурышев. Ей очень плохо, а ее к тому же из дома гонят!
Лыбова. В новой обстановке ее кризис, возможно, преодолеется.
Петр Игоревич. Возможно.
Лыбова. Гоген на Таити переехал.
Петр Игоревич. Великим стал.
Гурышев. А мы с женой к Мехзаводу переедем и его величие перешибем?
Лыбова. А зачем к Мехзаводу?
Гурышев. Жилье там, по-моему, самое дешевое. На наше место с картинами ездить, ох, не близко нам будет…
Лыбова. У нас оставляйте. Непроданные приносите и на следующий день забирайте. Снова пытайтесь продать. (Петру Игоревичу) Ты не возражаешь?
Петр Игоревич. Свое добро целиком они все равно отсюда не вывезут. Эту комнату, ладно, под хранилище ваших ценностей я вам предоставляю. Жить в ней вам нельзя, а вещи храните. Краской, конечно, воняет – не продохнуть… но ничего, я потерплю.
Гурышев. (Анастасии) Вонищу он потерпит, а нас с тобой моему батюшке, видишь, не вытерпеть. Спускает нас папочка. Пэрикулум ин мора! Опасность в промедлении!
Петр Игоревич. У меня загорелись глаза. Встреченная мною женщина стремлением пожить их зажгла. Ни на кого не озираясь, пожить. Не выслушивая упреков и на улаживание споров не растрачиваясь. С вами я по вашим правилам жил.
Гурышев. Объяви, в чем твои, и мы поглядим, чем они для нас…
Петр Игоревич. Я и она. Тут будут жить только я и она. Для возведения нашего чертога свобода от вас условие для меня очевидное. Разумно взгляните и поймете.
Гурышев. Со спокойной убедительностью говорить он пытается.
Анастасия. Успокоился.
Гурышев. Для меня вопрос, чего он вообще психовал. По съемным квартирам не тебе, папочка, с ребенком мотаться. Когда ты решил нас выгнать, умиротворение на тебя должно было сойти, и тебе бы к нам в комнату улыбчивым, благодатным, уже ощущающим, как же изумительно вы без нас заживете. Исход за порог раздражителей, непрекращающаяся радость тихой жизни вдвоем, внучке на новом месте неуютно – бог с ней, нас за неуплату откуда-нибудь выселили – бог поможет, в крайних обстоятельствах попросим нас впустить – скажешь, что свое слово ты сказал. Об изгнании нас восвояси Катьке ты сам скажешь?
Петр Игоревич. Как ей втолковать, я…
Гурышев. Жалостливую линию поведения избери. Скажи ей, что ты старенький, но женщину еще хочешь, и какая подвернулась, перед той расстилаться обязан. Я же, Катенька, старенький, с женщиной, что гораздо моложе, мне остается не хозяином, а покорным рабом… ни в коем случае не говори, что выгнать нас не она потребовала. Если ее бесчувственной гадиной выставишь, внучки, может быть, не лишишься.
Лыбова. Сливай на меня.
Петр Игоревич. Да я ему… он…
Лыбова. Он грязно себя ведет.
Гурышев. Не я, а он! Внучку кто из квартиры вышвыривает – не он? Кому ее чувства абсолютно по боку, нам с женой? Во дворе у нее друзья, но эту дружбу придется забыть, сказать вам, кто за ее слезы в ответе? Чудесная чистая девочка, жалко ее…
Анастасия. Девочка она обычная.
Гурышев. Она майку ему стирала! Много ты знаешь внучек, своих дедов обстирывающих?
Анастасия. Она всего однажды что-то ему постирала. И майку испортила.
Лыбова. Желтые пятна?
Анастасия. Как после мочи.
Лыбова. Воронежская вода, если не фильтровать, всегда такие пятна делает.
Анастасия. Я-то в курсе, а она по малолетству упустила. (Петру Игоревичу) С чего у нее желание-то проснулось? Ее и собственные вещи стирать не заставишь. Как вы сумели на работу по дому ее настроить?
Петр Игоревич. Я бы майку еще поносил, но она сказала, что от моей майки…
Гурышев. Запашок?
Петр Игоревич. На пенсии человек нередко ощущение приличий утрачивает. Поблизости лишь родня, а ради родни и майку менять лень. Да и зачем менять, когда вы сами мне говорили, что от стариков ничем не пахнет?
Гурышев. От опрятных старичков нет, а от запустивших себя не приведи как потягивает. Старую бомжиху у «Спортмастера» недавно видел – аромат от нее лился сшибающий. Твердую грушу она грызла.
Анастасия. Зубы сохранила.
Гурышев. И деньги на грушу имеет!
Анастасия. Сколько сейчас груши стоят, я знаю. Не подступишься к грушам.
Лыбова. Грушу ей могли добрые люди дать.
Петр Игоревич. А зубы у нее, наверное, не свои – вставной челюстью она грушу.
Гурышев. На твою челюсть мы, папа, всем миром еле набрали. Откуда у нее на челюсть?
Лыбова. Она же не с детства бомжует. Еще недавно, скорее всего, по-человечески жила. Не с теми связалось и квартиру отжали.
Анастасия. У вас так же было? Мы слышали, вы у подруги живете. А ваша квартира куда подевалась?
Лыбова. Говорить о моих невзгодах мне…
Петр Игоревич. Не выпытывайте у нее!
Гурышев. Ты, отец, снова в психоз не впадай. Пусть расскажет – убудет от нее, думаешь?
Петр Игоревич. Что бы там ни было в прошлом, вопрос с квартирой для нее решен!
Гурышев. Жить она будет с тобой, но собственной квартиры у нее…
Петр Игоревич. Эта!
Гурышев. Эта квартира твоя. Ты же не настолько обезумел, чтобы на нее ее переписать?
Петр Игоревич. Документ еще не составлен, но позвольте вам заявить, что после моей кончины квартира перейдет не вам, а ей.
Гурышев. Тебе, отец…
Петр Игоревич. Безапелляционно заявить!
Гурышев. Ты, отец, сейчас дикость творишь. Как бы у нас с тобой ни складывалось, мы тебя любим! А она нет!
Петр Игоревич. Возможно. Но я-то ее люблю. И что вполне адекватно, желаю создать ей условия. Я умру, а моей любимой женщине, значит, броди и у подруг уголочек ищи?
Гурышев. Не заслуживает она твоего дара…
Анастасия. Ты про нас скажи! Скажи, что остаться без наследства мы не заслуживаем!
Гурышев. Что бы я ему ни сказал, не разогну я его, любовью скрученного.
Петр Игоревич. Ты, сынок, в безысходность не погружайся. После моей смерти и вам кое-что достанется.
Гурышев. Буйняковскому от его умершей матери красивые коробочки от конфет и печенья достались. Старуха их собирала и из-за слабоумия дорожила. Буйняковскому хотя бы брат машину завещал.
Петр Игоревич. Вам от меня подороже машины кое-что перейдет.
Гурышев. Да нет у тебя, отец, никаких ценностей… ну что ты болтаешь, не чокнулся же ты в самом деле!
Анастасия. Так и есть, мне кажется. Предназначенной нам собственностью он как полоумный разбрасывается. Ваше завещание мы в судебном порядке, возможно, оспорим.
Гурышев. Не будем мы этого делать.
Анастасия. Без борьбы отдавать ей квартиру нам с тобой…
Гурышев. Привлекать посторонних я не стану! Пусть себе живут.
Петр Игоревич. Спасибо, сын.
Гурышев. Тебе все-таки повезло, что я художник.
Действие третье.
Петр Игоревич подрагивающей рукой расставляет на столе чашки, размещает у чашки по шоколадной вафле, сидящий сын усмехается.
Петр Игоревич. Невообразимая гнусность, сынок… на склоне лет меня подкараулила.
Гурышев. Вещи завтра можно ввозить?
Петр Игоревич. Конечно. На съемной жить не понравилось?
Гурышев. Меня беспокойство за тебя назад гонит. Одного тебя сейчас бросишь, потом приедешь и труп найдешь. Твои черные мысли в белый саван тебя обернут.
Петр Игоревич. Самоубийство я не совершу.
Гурышев. А я не о нем. Дерево облетевшее, жуком тоски поедаемое… с Катькой тебя объяснится придется. Она на тебя действительно взъелась.
Петр Игоревич. С ней у меня на поправку быстро пойдет. Ей бы старика пожалеть! Ее жизнь еще тряханет, а меня она только что, как в блендере она меня… для восстановления мне сейчас все ваше сочувствие необходимо.
Гурышев. Ты нас словно грязь с ботинок стряхнул, а она вокруг тебя становись и руки на твои трясущиеся плечи клади? На такое великодушие тебе бы, отец, губы не раскатывать.
Петр Игоревич. Ну топите меня… злобно высмеивайте и ране зажить не давайте! Квартира теперь все равно ваша – кому мне ее теперь…
Гурышев. То, что квартиру мы не потеряли, случившееся с тобой в трагедию лишь для тебя самого превращает. Это мы тебе зачтем. Не слишком сильно третировать тебя будем. В помутнении ты, помню, о каких-то ценностях говорил, но тебе и за квартиру спасибо. Поволновались мы с женой, что заработки отныне на съемную жилплощадь спускать… с распухшими головами ходили, но всего-то десять дней на съемной провели. Как-то маловато с Еленой Константиновной проворковать вы сумели. С ее стороны вашу связь мимолетным увлечением я бы назвал, но чтобы увлечением был старик… расстались вы тихо? Крикливых просьб во имя любви у тебя задержаться ты себе не позволил?
Петр Игоревич. Я бы, наверно, ее умолял. Но она меня избавила – тайком ушла. Сегодняшней ночью.
Гурышев. Ох ты, ночью… Петр Игоревич. Если бы я проснулся, я бы в ее сволочные глазенки глубоко заглянул.
Гурышев. Жить с тобой она расхотела и, конечно, она сразу сволочь…
Петр Игоревич. Она воровка!
Гурышев. И что же у тебя, папа, пропало? Вазочка из поддельного хрусталя? Петр Игоревич. Изумруды, сынок.
Гурышев. В пенсионерскую лотерею тобой выигранные?
Петр Игоревич. Подстреленный бандит мне их передал. Два года назад я шел через Митькин двор, а со стоянки джип выезжал и…
Гурышев. Что за Митькин двор?
Петр Игоревич. В нем на Дмитрия Поликарпова сосулька упала. Про Дмитрия Поликарпова спрашивать будешь?
Гурышев. Я его, кажется, не знаю.
Петр Игоревич. Ну и нечего его знать. Как разозлится – клокочущий горшочек с дерьмом просто… ну вот – джип выезжал, а легковая ему перекрыла, из нее выскочили и сидящих в джипе из автоматов. Она уехала, а я постоял и к джипу пошел. Убедиться, что живых не осталось. Водителю попали в голову и он, конечно, мертв, а тот, кто рядом с ним, окровавлен, но воздух ртом хватает. Меня увидел и лицо из отрешенного смышленым стало. Прохрипел мне: «Слушай, дед, мешочек у меня возьми и у себя подержи. Сейчас сюда приедут менты, врачи, меня обыщут и мешочек отберут, а мне сберечь его надо. Возьми его и унеси! Позже мой человек к тебе забежит. Мешочек ему отдашь, и он тебе денег сколько захочешь отвалит». Я, ничего не соображая, киваю, и мне мешочек – бархатный такой из кармана вытащил. В ладонь мне он замечательно лег.
Гурышев. При обыске у него бы, да, мешочек изъяли.
Петр Игоревич. У него выхода не было.
Гурышев. А в машину под сидении спрятать?
Петр Игоревич. И машину обыскать могли.
Гурышев. По инструкции им, думаю, положено. Похоже, кроме как довериться первому встречному, ничем он не располагал.
Петр Игоревич. Касательно меня немножко снизить риск он пытался. Я к мешочку руку тяну, а он меня спрашивает, какая у меня фамилия, где я прописан… я со страха ему и выложил.
Гурышев. Ну и дурак.
Петр Игоревич. Не дурак.
Гурышев. Наврал ему?
Петр Игоревич. Что сказал, не помню, но ко мне отношения никакого. Он захотел документы мои посмотреть, однако здесь я ему честно. Нет у меня при себе никаких документов.
Гурышев. Изумруды ты унес и все два года они где-то у тебя пролежали. Нам и не обмолвился…
Петр Игоревич. Чтобы и у вас от всякого звонка в дверь сердце выскакивало?
Гурышев. Ты этим не прикрывайся. Втайне от нас ты не поэтому держал. Нашел бы кому продать и Воронеж со всеми его обитателями внизу под крылом.
Петр Игоревич. Подозреваешь, что на самолете бы от вас улетел? Поселился бы на курорте и алкогольный коктейль через трубочку пил? Вы Катьке сапоги купить не можете, а я официантке в лифчик сто долларов сую?
Гурышев. Наши денежные проблемы тебе всегда были до лампы. Говоришь, что, фешенебельно устроившись, ты бы из-за нашей бедности слезами обливался? Будь у тебя богатство, ты бы, отец, прекрасно бы наслаждался – того незнакомого, жертвой разборок ставшего, ты обдурил, но я-то тебя всю жизнь знаю. Катьку бы, может, вспомнил и вызвал… недельку на море хорошо бы ей провести.
Петр Игоревич. Я сделаю.
Гурышев. Путешествие ей оплатишь?
Петр Игоревич. Ближайшим летом. На двухнедельный отдых сумма с меня целиком.
Гурышев. А из каких средств?
Петр Игоревич. Из пенсионных.
Гурышев. А у тебя накоплено или только собираешься? Ты говорил, что пенсия у тебя уходит от и до.
Петр Игоревич. У каждого старика что-то отложено.
Гурышев. На похороны?
Петр Игоревич. Ну…
Гурышев. Ты что же, выделишь ей на поездку из тез пенсионных, что похоронные?
Петр Игоревич. Может быть.
Гурышев. Ха! А хоронить нам тебя на какие? Не очень-то желательно, чтобы нам на голову это свалилось. И по поводу поездки – с кем ей на море ехать? Вдвоем с подружкой ей рановато, а если не с подружкой, то с кем?
Петр Игоревич. Вы заняты живописью. У меня особых занятий нет.
Гурышев. А ты и себе, и ей поездку оплатить в состоянии?
Петр Игоревич. Нет, на нас обоих у меня не наберется.
Гурышев. И выход ты видишь в том, что ты оплачиваешь Катьке, а мы с женой оплачиваем тебе?
Петр Игоревич. За себя я и сам заплачу.
Гурышев. А за Катьку? За нее нам платить? Дедушка разобещался внученьку на море, но имеем мы то, что дедушка платит за себя, а девочкой пускай родители озаботятся! Я все думал, в кого же я такой умный… в отца.
Петр Игоревич. Не обворуй меня эта тетка, мы бы из-за копеек не грызлись.
Гурышев. Не знаю. Изумруды у тебя столько времени пролежали, а ты из них ничего не извлек.
Петр Игоревич. Я всегда мог пойти и покупателя поискать. А сейчас сиди и сразу всеми извилинами осознавай, что окошко надежды захлопнулось и в нужде мне уже до смерти…
Гурышев. Елена Константиновна воображаемые тобою дворцы бульдозером без снисхождения к тому, что любил ты ее.
Петр Игоревич. Старческий пыл к более молодой. Не более того.
Гурышев. Урок ты должен усвоить.
Петр Игоревич. По вашим присмотром не разовьется у меня, думаю… у меня к кому-то понемногу пойдет, а вы меня напоминаниями. Ошпарите меня ими!
Гурышев. Ледяной водой закаляется тело, а кипятком дух.
Петр Игоревич. Индусы балуются?
Гурышев. Наглому покупателю я подкинул. Он смерти побаивается, а когда тебя кипятком обливают, смерть тебя не пугает, мечтаешь ты о ней – у меня на картине кровавая сцена была, и он мне говорит, что вы не правы, изображать смерть ни к чему, с трясучими маргиналами я обычно не разговариваю, но он замечательным художником меня назвал. Развивать свой талант изображением того, что я хочу, старался мне отсоветовать.
Петр Игоревич. У тебя твои картины, а мне чем забыться? Я же ей замуж выйти предлагал!
Гурышев. Отвергла?
Петр Игоревич. Сказала, что подумает.
Гурышев. В ослеплении чувствами кого ни попадя замуж, а она тянет, ничего определенного не говорит… что ей от тебя было нужно, мне, отец, не понять. Петр Игоревич. С подругой, наверное, жить утомилась.
Гурышев. А ушла почему?
Петр Игоревич. Она с изумрудами ушла.
Гурышев. Потрясающе удачно с бедненьким воронежским старичком у дамы сложилось. Где ты их прятал, ты мне скажешь?
Петр Игоревич. Прости, сынок, но свой тайник я и твоей матери не раскрыл.
Гурышев. А у тебя и до изумрудов в нем что-то лежало?
Петр Игоревич. Что и сейчас лежит. Всякая дребедень, за которую и ломаного гроша не дадут.
Гурышев. Для тебя это дребедень, но старики часто истинную цену не знают.
Петр Игоревич. Она ее не взяла.
Гурышев. Твою оценку это, думаю, подтверждает. С изумрудов мы бы, конечно, поднялись…
Петр Игоревич. Наследство я вам готовил потрясающее!
Гурышев. Квартиру ей, а изумруды нам? В том направлении, что ей все, а нам ничего, уверен, что не переиграл бы?
Петр Игоревич. Изумруды никому кроме вас. Я и квартиру ей обещал, исходя, что вам куда больше достанется. Но изумруды от меня ускользнули…
Гурышев. И от нас.
Петр Игоревич. Я —то старость и на кефиру проведу, а вам обидно, так обидно…
Гурышев. Да. Увидев ее на улице, к ней не подойдешь и не скажешь… не потребуешь.
Петр Игоревич. Изумруды не наши.
Гурышев. А когда что хорошее нашим было…
Действие четвертое.
Елена Константиновна Лыбова у леденящего своим добродушием Лазаря Фальца; при их разговоре присутствует прямосидящая супруга скупщика Анна.
Фальц. Самых разных масштабов, Леночка, люди ко мне приходят. Но ты принесла то, что сюда и первые из первых не доставляли.
Лыбова. Сумму за такое богатство попрошу соответствующую. Процентов десять вы собьете, но дальше в своих уступках я не пойду.
Фальц. А кого ты, милая Леночка, знаешь из тех, кому продать это можно? Если у нас с тобой сделка не состоится, к кому ты пойдешь?
Лыбова. Муж мне про ростовского скупщика говорил.
Фальц. И скупает он забавные фигурные камешки, на берегу Азовского моря подобранные.
Лыбова. Муж мне говорил, что обороты у него миллионные. В долларах, понятно.
Фальц. (Анне) Не верить знаменитому воронежскому бандиту, к его вдове, наверное, непочтительно.
Анна. Он проиграл.
Фальц. Ну да, его организация под корень изведена. От сгоревшей избы и фундамента не осталось.
Анна. А ее без фундамента построили. Несколько чумазых собрались и на скорую руку кое-как сколотили. Подбирающейся к ней пожар не заметили.
Фальц. Увы, им, увы, словно котят мужчин перестреляли… всего миг, Леночка. Страшно короткое время твой супруг силу из себя представлял. Едва в собственный джип залез, в катафалк ложиться пора. Под Гришей ходил – не тужил, а откололся, и зарыдала ты по нем, мертвом… между прочим, я к твоему мужу всегда добр был.
Лыбова. Он мне говорил.
Фальц. Положительно обо мне говорил?
Лыбова. Говорил, что если пистолет на тебя не наставишь, цену ты даешь борзую. Настолько заниженную, что его распирает пулей в плечо тебя проучить. Но когда пистолет вытащен, нужда стрелять пропадает. Приемлемый вариант ты тогда предлагаешь. Цену не настоящую, но достаточно подходящую. Выстрели в тебя он разок, ты, мне кажется, настоящую давать бы начал.
Анна. (Фальцу) Он пистолетом тебе грозил?
Фальц. Помахивал, не без этого. Верный своей натуре, он и в молочном отделе пистолет, думаю, доставал. (Лыбовой) В семейных конфронтациях аргументом не делал?
Лыбова. Я его успокаивала. Фальц. Конечно, ты же старше его была. Сказал бы, что женила его на себе, но твоего горячего Михаила заставить, наверное, невозможно. Прочухает, что здесь что-то не от и голову интриганке снесет. (Анне) Я человек сдержанный, но и я бы крутить собой не позволил.
Анна. В брак со мной ты без нажима.
Фальц. Я с иронией сказал… а ты ее не поняла и очевидно погрешила против истины.
Лыбова. Женились вы на ней, получается, не полностью добровольно?
Фальц. Не оказывайся на меня некоторого рода давление, я трепетал бы не меньше… Анна. От чего трепетал?
Фальц. От счастья!
Анна. Ты изумруды рассмотрел и приступай… цену ей говори.
Фальц. Психологически момент для этого еще не настал. (Лыбовой) Твоего уважаемого супруга два года назад убили. Его смерть, как нам известно, тебя не озолотила – что от него перешло, у тебя, знаем, изъяли, жизнь вдовы какого-нибудь школьного учителя ты вела, а сегодня неожиданно такое количество изумрудов приносишь. Об их происхождении нам не поведаешь?
Лыбова. От мужа они у меня.
Фальц. Изумрудами он занимался, но они спустя два года у тебя нарисовались… прибрать их у тебя пытались, но не добрались?
Лыбова. Они были не у меня. Когда в мужа выстрелили, он, чтобы сберечь, их отдал. Он их куда-то вез, в него выстрелили, двигаться он не мог, а мимо прохожий. Михаил выспросил, кто он есть, и изумруды ему в руку. Не расстался бы с ними – легавым они бы достались. Мне он о том прохожем в больнице рассказал. Минут пятнадцать со мной пообщался, а потом умер.
Анна. К людям в критическом состоянии врачи никого не пускают.
Лыбова. Мне они поговорить с ним дозволили, поскольку не сомневались, что мне ему не навредить. Ничем не спасти его было. В современном медицинском центре, возможно бы, вытащили, но его же в районную привезли.
Фальц. Загубили сокола ясного.
Лыбова. К врачам я без зубовного скрежета. Тяжелейшие многочисленные ранения – диву даешься, что вообще до больницы довезли. Голосом говорил умирающим… прерывисто в агонии мямлил.
Фальц. О прохожем, об его отличительных чертах…
Лыбова. Он назвал мне его имя и адрес.
Фальц. Ну и как, совпало? С действительностью не разошлось?
Лыбова. По тому адресу женщина из мэрии проживала. О старике она ничего не слышала.
Фальц. Прохожий, я понимаю, старик, и старик растворился. Какое-то описание муж тебе дал?
Лыбова. Да.
Фальц. И ты по нему искала?
Лыбова. В районе, где стрельба произошла.
Фальц. За неимением лучшего я бы походил, повыспрашивал… данных нет – по интуиции ищут.
Лыбова. Глупость.
Фальц. Это, конечно, так… тогда что – плакали твои изумруды.
Лыбова. Я о них не забыла, но всплывали они у меня не от переживаний, а от внешнего: зеленую травку увижу и в голове изумруды сверкнут.
Анна. Летом травку каждый день видишь. Устанешь от их сверканий.
Лыбова. От мыслей об изумрудах не продохнуть иногда было… одергивая, говорила себя, что на других вещах сосредоточиться мне надо. Стало удаваться – честное слово. На старика плетущегося смотрю и не об изумрудах, а о собственной подступающей старости думаю. На зеленую скамейку присяду и почти не расстраиваюсь, что в магазине из всех яблок мне лишь некие «Сезонные» по цене подошли. Моя бабка правительство жутко крыла. А нынешние бабушки охают, но власть не ругают. Колоссальным доверием пенсионеров наша власть пользуется.
Фальц. Ты, Леночка, в свою сферу давай. Старика ты в конце концов как-то вычислила?
Лыбова. Взглянула на пожилого мужчину и у меня мелькнуло, не он ли… по писанию подходит. Район тот, что надо. По истечению недели или чуть больше выяснилось, что познакомилась я с ним не впустую. Он изумруды унес.
