Петр Альшевский
«Яйцо от шефа»
Дусилин. Он меня вызвал, и поджимать хвост мне… не по-нашему это.
Буйняковский. Не по-калачски?
Дусилин. Мы в Калаче голову не прячем. Не отпускаем ее, когда… когда нас…
Гурышев. Когда кирпич в голову бросят.
Чачин. Кидаться кирпичами у нас принято. (Дусилину) В тебя давно не кидали?
Дусилин. Надо вспомнить. О броске или именно попадании ты мне задал?
Чачин. Вопрос я, похоже, о броске. В Гошку Тыкина сколько бросали, столько и попадали! Нам, случалось, везло, а ему везения никакого!
Дусилин. С девушкой ему повезло.
Чачин. Ну, наперед тут не скажешь.
Дусилин. Она у него обалденная. Нашим подружкам не чета!
Клымова. В меня плевок был?
Дусилин. Ты нам пока не подружка. С нами тусуешься, но до чего-то такого не доходило. О подружке во взрослом значении я говорил. Не по улицам шляться, а близко друг друга знать. Об этом ты еще подумаешь?
Клымова. Ты хочешь, чтобы я при всех ответила тебе да?
Чачин. Я бы закуски купил и дальше поехал. Мы не кочевряжимся – на закуску нам всякий продукт пойдет.
Дусилин. За вычетом сыра.
Чачин. Естественно. Чем кусочек сыра в рот класть, ничего в него не положим.
Буйняковский. А неприятие сыра у вас вследствие чего сформировалось? Мне известно множество сортов сыра, которые во всем мире на прекрасном счету.
Чачин. У нас в Калаче сырзавод. Если припрет, мы на нем подрабатываем.
Дусилин. На подхвате.
Чачин. Мы не директора и не технологи, но из чего наш сыр делается, мы в теме.
Дусилин. Сущий кошмар!
Чачин. Вы бы охренели, узнай вы правду. Нет, к сыру я не притронусь… я сам, считай, с производства – сведения у меня верные. Тот, кто у нас что-то выпускает, свою продукцию, не будь дураком, не ест.
Буйняковский. Мой брат выпуском вафель занимается.
Чачин. Сказанное мною он повторит.
Буйняковский. Вафли у нас великолепные!
Чачин. И он их ест?
Буйняковский. С превеликим удовольствием!
Чачин. И как себя чувствует?
Устинов. Брат у него умирает.
Чачин. Понятно.
Буйняковский. Его тяжелая и продолжительная болезнь на тот свет! К вафлям она никакого отношения!
Чачин. А вы проверяли?
Буйняковский. Мне с вами говорить… у него рак желудка. Само собой, от вафель он у него…
Гурышев. Рак легких на вафли не спишешь, а рак желудка…
Буйняковский. Херня! Праздная неприкрытая подгонка под факт горестный!
Клымова. Ваши чувства, конечно, оскорблены. Смерть брата – грустная штука. Вижу, сильно по вам ударит.
Устинов. Ему от брата машина достанется.
Буйняковский. Машину ты сейчас не вставляй! Мне от его машины…
Чачин. А какая машина?
Устинов. Ниссан.
Чачин. Нормально. У нас в Калаче ниссан у этого… у него с Чулубеевым дела…
Дусилин. Шурка Саныч.
Чачин. Да! Александр Александрович Перечагин. Стрижется наголо, но по бровям ясно, что брюнет.
Гурышев. Выдающийся человек он у вас, вероятно.
Чачин. Из выдающихся у нас уродился только… щеки вспомнил, а полностью… Краснощеков.
Дусилин. А кто он?
Чачин. Ну академик Краснощеков.
Дусилин. А-ааа, математик… но он не в Калаче.
Чачин. Разумеется, что в Москве. К тому же он уже умер. А ваш брат когда? Если не сегодня-завтра, мы бы подождали.
Буйняковский. В последний путь проводить?
Чачин. В процессию встроиться мы без проблем, ну а на следующий день на перешедшем к вам ниссане вы нас подвезете. Какое расстояние сделаете, за то и поблагодарим. Вообще не повезете – не обидимся. (Клымовой) Может, ты его попросишь?
Клымова. Немного попутешествовать с вами я думала, но ушло у меня. чего хорошего с вами ехать?
Дусилин. Мы новые места тебе покажем!
Чачин. Сама увидишь их из окна. Без нас бы не увидела, а с нами сможешь.
Клымова. Горизонты, на танец вполне приглашающие. Вновь проснулось у меня вроде бы.
Чачин. Ну и проси его.
Клымова. Он ко мне не прислушается.
Гурышев. Ну почему. (Буйняковскому) Возить девушек ты вынашивал и вот тебе первая. Ниссан на ремонте, но на несколько дней машину тебе Котенев одолжит.
Буйняковский. Гоночную? Чтобы счеты со мной свести? С управлением не справлюсь и машине капут. Но вместе с машиной и мне.
Гурышев. А за что ему тебя так ненавидеть?
Буйняковский. (Клымовой) Котенев – это раллист. Из богатеньких понторезов, что сами себе спонсоры. Машину собрал серьезнейшую, но дрянное вождение все ее возможности коту под хвост. Плохие выступления желание соревноваться из него не вытравили – какая гонка проходит, на ту и заявляется. Каким бы к финишу ни пришел, оценивает себя высоко. Ладонь на машину положит и фотографируйте меня, рисуйте… до меня его не рисовали. Ему было достаточно фотографий, но я о его глупости прослышал и нарисовать предложил. Картина его до того разозлила, что он мне вне себя чего только ни наговорил. Не запроси я с него предоплату, гонорар бы мне не светил. Мы договорились, что тридцать процентов он мне до работы, а семьдесят после, но когда мы прощались, он неожиданно всю сумму мне в руку сунул. С высказанной уверенностью, что на мои старания это не повлияет. Тут я его не разочаровал. С чрезвычайным усердием над гонщиком и машиной работал.
Устинов. Недовольство клиента тем ни менее зашкаливающее. Машина не получилась?
Гурышев. С машиной и он бы справился. Ярость гонщика вызвал он сам. Перенесение на холст его фигуры. Пропорции тебе не дались?
Буйняковский. Что передо мной предстало, я без искажений. Неплохим копировальщиком себя проявил. Пропорции не в картине – они в раллисте Котеневе неидеальны. Вы иной, но я увидел вас так! Переосмысления рассматриваемого объекта я не делал. За шокировавшее вас полотно предъявляйте, пожалуйста, не мне, а маме с папой.
Устинов. Как бы он ни выглядел, худшее в нем ты могла не подчеркивать. К чему нарываться?
Буйняковский. Я следовал каноном классического искусства. В деревьях я не силен, но гонщика и его машину я воспроизвел так, что на законченное полотно поглядел и закачался. Умопомрачительная точность деталей! Увеличить мелкие глаза или отсутствующей стройности придать, мне уже было себя не заставить. Я поразительный прорыв совершил, а мне его своими руками бери и изничтожай?
Клымова. Грязь надо стирать, а не наносить.
Гурышев. Отлично, девушка. Чудесно сказала.
Клымова. Я с заднего стекла грязь вытирала. У нас тут о машинах, и я тоже вставлю. Прижатая к тротуару машина, а на ее заднем стекле наклейка, что в машине инвалид. Стекло очень грязное. Инвалид, наверное, не замечает, а протереть ему некому… у меня в сумочке рекламка об открытии пиццерии была. Всем раздавали, и я взяла. Сходить туда вряд ли когда по карману мне будет.
Гурышев. Буйняковский тебя пригласит.
Буйняковский. Я ничего не обещаю. Я, девушка, не из-за вас – преграды не эстетические, а денежные.
Клымова. А эстетически вы… вы меня унижаете? С приличной художник бы прошелся, а мое место – с ними толкаться?
Буйняковский. С кем мы компанию водим, нас, я полагаю, характеризует. Но путь куда бы то ни было вам не отрезан. Девушка вы сердечная, об инвалиде похвально обеспокоились, я бы, откровенно говоря мимо прошел, а у вас екнуло. Протерли и дальше пошли?
Клымова. Протерла и отпрянула. В машине кто-то лежал. Он приподнялся и на меня через стекло поглядел – скажу вас, что мне словно лед за шкирку насыпали… ужаснее физиономии я не видела. Что это было, я…
Чачин. Это был инвалид.
Гурышев. (Клымовой) А лицо в самом деле нетипичное?
Клымова. Адское!
Гурышев. Зарисовать его что ли… на какой улице его машина стояла?
Клымова. На Донбасской.
Дусилин. А к нам ты на какой прибилась?
Клымова. Дворняжки прибиваются…
Дусилин. А ты у нас хохлатка китайская. (Чачину) Эту породу Мартыгин завел. Ну тот, что нижний зуб выбил. Деньги на собаку ему Голубая Женька дала.
Буйняковский. Голубая Женька?
Дусилин. У нее пальто болоньевое голубое, ну и она волосы под пальто перекрасила. Весной, сказала, блузку под волосы купит. Не знаешь, с чего ей деньги Мартыгину давать?
Чачин. А она ему просто так или именно на собаку? Дусилин. Да чего ей вообще деньги давать… да твою же мать!
Чачин. Чего?
Дусилин. Не давала она ему ничего! У Мартыгина свои денежки появились! Совсем немаленькие, если он таких собак покупает. Голубую Женьку он приплел, чтобы мне за яванский ром не возвращать! На бутылку рома у меня занял и той линии, что он на нуле, не отступая, держится! С собакой он прокололся! Хлебальню, что во Втором Газовом переулке ты помнишь? Супы в ней закуской!
Чачин. Закусок у них целая колонка. Супом кроме тебя, не знаю, кто заедает.
Дусилин. Мне же не только заесть, но и поесть. Пьяным и сытым из нее выхожу. Конечно, не наевшимся, но суп деньги, что за него, отдаю, хорошо заполняет. Мартыгин в скандал без меня влетел. Я что-то покушать стараюсь а он, ничем не закусывая, бутылку всосал. Всосал и всосал, ничего тут плохого, но Мартыгин не заплатил!
Чачин. Сказал, занесет попозже? Мы там люди постоянные и нам позволительно. Если не затянешь, тебе и в другой раз морду бить не станут. Принес тогда – и сейчас принесешь. Мартыгин там свой, и к нему, думаю, с доверием бы отнеслись.
Дусилин. Заговори он об отсрочке, они бы поладили, но окосевший Мартыгин заорал, что за водку здесь платил он уже достаточно.
Чачин. Холод страшный…
Устинов. Очень холодно.
Чачин. За бычью наглость Мартыгину грозило до полусмерти быть обработанным. Устинов. Он бегал, всем, что ему попадалось, размахивал, на обезумевшего они решили не набрасываться.
Чачин. Найти Мартыгина им…
Дусилин. Как ногу почесать! Мартыгин, когда проспался, это глубоко осознал. Чем загладить, не придумаешь – шкуру не спасешь. В квартиру вломятся и сколько ни визжи, никто тебя не пожалеет!
Буйняковский. За поллитра водки не чересчур?
Дусилин. А они поддерживать обязаны. Злющими беспредельщиками считать перестанут – быстро на кафе лапу наложат. С низов рванут и под себя подгребут. Ценного у нас в Калаче немного, а резких парней, свой шанс вынюхивающих, как микробов на унитазном очке. Мартыгина не изувечишь – готовься. Клыки в горло получать! Мартыгин понимал, что его проблема разрешится для него довольно ужасно, и придумал с бутылкой рома на поклон к ним идти. Опережая их появление у себя, в хлебаловку прийти, в ноги пасть и в вытянутой руке ром. Не заплатил за водку – принес, что подороже… может, не тронут. И его не тронули. С ромом у него прокатило. Ром он купил на мои – денег у меня и на макароны не всегда хватает, но Мартыгина я выручил. (Чачину) Когда я пойду с ним серьезно разговаривать, ты со мной?
Чачин. Чем самому в драку лезть, мы наймем. Они за треть долга работают. Причитаться им будут крохи, но они и на это согласятся. На праздники они что-то зарабатывают, а так голая степь. Ветер засвищет, но кошелек с деньгами перед тобой не упадет. Не осуществляют наши ветра денежных переводов. Кого послать к Мартыгину мы с тобой, думаю, определили.
Дусилин. Ты не о Колдаеве и его сутулом кореше говоришь?
Чачин. Ну а для кого праздники у нас прибыльные. (Гурышеву) Колдаев и его ущербный друг Витя российские флаги на домах в праздники развешивают. Колдает с охапкой древков, а Витя с лестницей. По городу ходят и празднично обрамляют. Ребята гнилые и никчемные, но в этом деле у них сноровка. Поэтому им и доверяют.
Гурышев. В праздники у них флаги, а в будние дни… каким инструментами на должников воздействуют?
Чачин. Да не буду я вам. Для любителей ужасов специальные фильмы снимаются. Топором наметят и пилой доделают! До конца света мороз не ослабнет… заморозился я тут у вас.
Дусилин. Рыбка в кубике льда. Рыбка размером с ноготь.
Чачин. Что это за рыбка…
Дусилин. Рыбы что раздувают?
Чачин. Щеки.
Дусилин. Щеки раздую и кубик рванет, лед разлетится …в торговом центре обогреюсь и на дорогу голосовать. (Клымовой) Так что у тебя на уме? Ты с нами?
Буйняковский. (Клымовой) Проветриться тебя подмывает, но я бы подождал. Пока я ниссан не починю.
Клымова. Вы меня куда-нибудь отвезете?
Буйняковский. К твоему подъезду ниссан подгоню. Бак израсходуем – вновь зальем. Надеюсь, скучать нам не придется.
Клымова. А что может быть скучного в езде там, где ты не был. Вы руль уверенной рукой крутите, а я новый впечатлений набираюсь! Передо мной проходит, мелькает, я на сиденье откинулась и не отрываясь… не предложи вы мне, я бы даже с ними уехала.
Гурышев. Но он тебя у них отбил. Говорить о своих достижениях он не любит, но это говорит само за себя. (парням) С девушкой без предъявлений расстанетесь? Устинов. При расставании с ней благожелательность, считаю, они к ней проявят.
Гурышев. А к Буйняковскому? В споре самцов на него не попрут?
Устинов. В чужом городе я вел бы себя весьма осмотрительно. Девушки у вас уже нет, а бутылка осталась. Денег на закуску мы вам не дали, да и девушку умыкнули… я за примирение. Ваш Мартыгин яванским ромом, а мы тем, что есть. Ради укрепления богоугодного мира и согревания бренных тел вашу бутылочку мы не разопьем?
Гурышев. Они нам скажут, что девушку забирайте, а за бутылку мы насмерть. Заметили, насколько они подобрались?
Дусилин. Расслабленными мы и не были.
Чачин. Мы не буддисты!
Устинов. Бутылку по кругу, значит, не пустим?
Дусилин. Девушку переманили и вам еще последнее, что есть подавай?!
Чачин. Претендовать не смеете!
Буйняковский. Ну и ступайте прочь с бутылкой вашей. С художниками постояли и благополучно обратно в вонь.
Чачин. Художники вы никакие.
Дусилин. Вот эта с космонавтом, по-моему, в чем-то клевая.
Гурышев. Спасибо.
Чачин. (Дусилину) И чего ты? Чего ты перед ним заискиваешь? Думаешь, на приятеля он надавит и тот нам девку отдаст?
Дусилин. А она тебе нужна?
Чачин. Да с бабой нас скорее в машину посадят!
Дусилин. Тогда и бутылку им отдай.
Чачин. Ты охренел?
Дусилин. Мы же не удержимся – бутылку прямо сейчас выпьем.
Чачин. А чего тянуть?
Дусилин. Выпьем и окосеем. Постараемся на шататься, но этого не хватит. Кто нас, надравшихся, в машину к себе возьмет? Ты же сам убеждался!
Чачин. Отдать им бутылку тебе меня не уговорить. Они навеселе по уютным квартирам, а мы трезвыми дрожащими сусликами машину ловить? Да как морпеху дудочка мне это надо!
Действие второе.
Застарелая захламленность, все в пятнах краски; в их общей спальне-мастерской Гурышев с миниатюрной, затоптанной изнутри супругой Анастасией.
Гурышев. Поведение монахов остро выписать надлежит… над монашеским застольем поработала? Молчишь, потому что и эта картина заброшена?
Анастасия. Отложена.
Гурышев. Прибралась бы, раз не работаешь. На улице парень обмолвился, что мы, художники, в уютных квартирах живем. Ты бы услышала – рассмеялась.
Анастасия. Ну а ты смешного не видишь. Квартира у тебя как разгромленный блошиный рынок и укоряешь ты, разумеется, меня. У меня недовольство собой из-за высшего, а твое недовольство мной от приземленного идет. Ты и я. И оба мы кого-то мордуем. Меня, мой дорогой. К отрицанию всего сделанного неприбранность квартиры с саблей из леса выскакивает. Саму себя я взрывами разношу, а ты сталью добавляешь. С тобой мне веселее, чем без тебя. Отвлекаешь ты меня от кромешности.
Гурышев. Я не знаю, как тебя успокоить.
Анастасия. Обычно ты говоришь, что это пройдет и я снова смогу работать.
Гурышев. Будем ждать.
Анастасия. А воодушевить? Сказать, что хорошие времена скоро придут. На твои слова реагирую я не особенно, но они мне необходимы. Когда ты произносишь их от души, у меня словно всполох. Блеск от надреза. Я за края ухватываю и раздираю. Но ножом провел ты. По жирному брюху мрака полного.
Гурышев. Кесарево я ему.
Анастасия. Да родится картина великая у художника сомневающегося… продать сегодня ничего не удалось?
Гурышев. Я только патриотическую на продажу носил. Люди ее хвалили, но с покупателями у тех людей ничего общего. Дочь у Арининых пропадает?
Анастасия. Ночевать бы пришла.
Гурышев. Ранняя у нас девушка. Всего тринадцать, а дома зачастую не ночует.
Анастасия. И мы ни слова упрека.
Гурышев. Сестры Аринины ее подружки, и они уроки поделают, поиграют и спать… квартира у них просторная. Родители милейшие люди. Дочь говорила, что на ужин у них главное блюдо и к нему в тарелочках корейка, грибы… за внимание к нашей дочери им бы картину преподнести.
Анастасия. Мою?
Гурышев. Ту, у которой быть проданной меньше шансов. О «Покое лепестков» что скажешь?
Анастасия. «Лепестки в покое» – моя картина.
Гурышев. Я за лепестки не берусь…
Анастасия. Еще бы, от многого, технического совершенства требующего, нос воротишь.
Гурышев. О твоих художественных особенностях я из боязни усугубить твой кризис не выскажусь.
Анастасия. Да говори! Скажи, что я до того плоха, что человеком искусства называться недостойна. Ну скажешь и что? Я и сама так думаю.
Гурышев. Во мне таится стремление признать тебя…
Анастасия. И кем же?
Гурышев. Феноменально одаренной.
Анастасия. Больше, чем ты?
Гурышев. Воронежское руководство по семейной жизни учит нас жен не баловать.
Анастасия. Ты какое-то руководство читал?
Гурышев. Черт знает когда Буйняковский при мне листал. Издано в Воронеже. Для местного пользования, вероятно.
Анастасия. Сегодня-то Буйняковский стоял?
Гурышев. Мы все там стояли. И ничего не выстояли. А что тут… стояние возле картин – расходование времени у нас целевое. До потепления, я считаю, ловить нечего. Стоять буду, но как тот волк, что уже не принюхивается. Охоту не заканчивает, но охотится с убеждением, что добыча нынче не про него.
Анастасия. Мы и в мороз продавали. У меня зубы от холода заныли, пока я с ним торговалась! Сколько он хотел, я не сбросила.
Гурышев. Ты «Самовар» вспомнила?
Анастасия. Да он золотым дождем над нами пролился! И название у картины не «Самовар», а «Собравшиеся у самовара крестьяне и по-свойски подсевший к ним князь Трубецкой». Князя я, кстати, писала, от его настоящего портрета отталкиваясь.
Гурышев. Картина, помню, душу радующая.
Анастасия. Чересчур лубочная для тебя.
Гурышев. Я бы, наверно, кинжал князю в руку вложил. Чай из блюдечка попивает, а в свисающей руке кинжал у него.
Анастасия. Хлебосольных крестьян резать?
Гурышев. Князь, если он не душевнобольной, к крестьянам на чай не придет.
Анастасия. Гадость. Крестьяне к нему нараспашку, а он на них наброситься и…
Гурышев. Крестьяне его топорами. Кого-то он заколет, но и ему живым не уйти.
Анастасия. Женщинам столь жестокая живопись не присуща…
Гурышев. Но у тебя бы этого и не было. Из диспозиции бы вытекало, но рисовать страшную сцену тебе бы не пришлось.
Анастасия. Простирайся мой замысел, куда ты мне говоришь, я бы и мирно сидящие фигурки написать не смогла. Потом они должны сцепиться, занесенный топор отвернувшемуся князю в череп втыкается… такой финал до начала работы меня бы отвратил. Я бы к ней не приступила. Я и без того за кисть взяться не могу, а ты замолчавшей во мне творческой птичке шею к чертям скручиваешь!
Гурышев. Ну давай князь будет у нас не чокнутым. У крестьян он появился с кинжалом, чтобы их защищать. Прознал, что крестьян собираются веселить из их избушки и ради недопущении оного кинжальный ответ приготовил. Анастасия. За противодействие постановлению о выселении князя, пусть он и князь, не помилуют.
Гурышев. Конечно, он на себя на навлекает. Но совесть приказала вступиться! Не разум безумный, а совесть, богом нам данная. Разницу надо видеть…
Анастасия. Кого-то он остановит, но если есть решение выселить, крестьянам в их избушке не жить. Все равно к ним явятся и погонят.
Гурышев. Побоятся.
Анастасия. Князя испугаются? Он, увы, в заключении. В колодках под замок этапирован.
Гурышев. Нет.
Анастасия. Скрылся князь? Под видом рыбака в Архангельск и невод тягает?
Гурышев. От деревни он не отдалился. В лесных дебрях обитается, за ситуацией зорко следя. Что происходит в деревне, из леса особо не разглядишь, но благодаря близким ему крестьянам, с ним сообщающимся, у него в деревни и глаза, и уши. Очередной исполнитель с указом о выселении к крестьянам приедет, и они весточку в лес. Исполнитель обязательность покидания избы крестьянам втолковывает, а на пороге князь-партизан. Ваша светлость, не убивайте меня, вошь государеву, не отнимайте у семьи кормильца и государства раба безропотного! Я между своими о вас разнесу и к этим крестьянам никто не сунется. Молю вас, ваша светлость, позвольте мне от дальнейших вторжений этих крестьян уберечь! Отпустите меня, ваша светлость! Не забирайте жизнь, родному православному государству смело отданную!
Анастасия. Князь за кинжал и мольбы обрываются.
Гурышев. А почему ты думаешь, что он непременно убьет?
Анастасия. Да психопат он, твой князь…
Гурышев. Он народный заступник! Человек в высшей степени совестливый!
Анастасия. На твои крики ему бы прибежать.
Гурышев. Кому?
Анастасия. Батюшке твоему. Что у нас случилось, с чего ты на меня разорался… через стену он же не поймет, что ты в роль вошел. Для него лежит на поверхности, что ты орешь на меня. Раньше не орал, а сейчас разошелся. Развитием допустил мордобой. Причинение увечий скребком для краски. Ему бы попытаться предотвратить, но он в нашу комнату не врывается.
Гурышев. Он у себя не один.
Анастасия. Не до нас ему, разумеется! Чем бы мы с тобой друг друга с криками ни пыряли, от своей Елены Константиновны он не оторвется.
Гурышев. С Еленой Константиновной, я не думаю, что он обнимается.
Анастасия. Его рука у нее между ног.
Гурышев. Ладно тебе! Не говори, чего нет.
Анастасия. О его руке я тебе больше скажу. Его руку она себе туда сама засунула.
Гурышев. Сделаться для него особенной, она, конечно, преследует, но старика бы ей не распалять, а заботой его, пониманием… сын у него художник. Те же крылья и жену сына несут. Нам, художникам, до кого дело есть?
Анастасия. Ни до кого.
Гурышев. А до дочери?
Анастасия. Я, не поразмыслив, не ответила. Как же замечательно, что она не услышала. Ой, и закатила бы она нам, будь ее ушки рядом. Объясняй ей потом, что вырвавшееся не всегда идет от души. На мать, дурочка, обозлится, а ей бы не на меня.
Гурышев. На дедушку?
Анастасия. Ненаглядной внученьке, ты знаешь, кого он предпочтет. Елена Константиновна затмила ее на раз-два.
Гурышев. Ты не смешивай. Борьбу за его сердце придумала… кого бы он ни полюбил, любовь к внучке у него прежней останется. Кусок не отколется. Елена Константиновна при всем старании его не отгрызет.
Анастасия. Любить он может сразу нескольких. Но квартира у него всего одна. При мысли, что он ее не нам завещает, жутковато тебе не становится?
Гурышев. Страх во мне со смерти мамы сидит. Кого-то повстречает и судись потом с ним.
Анастасия. Суд обязан нашу сторону взять.
Гурышев. Какой судья попадется. Мне лицо закрыть хочется, когда судебное заседание я представлю.
Анастасия. А чего его закрывать?
Гурышев. От стыда. На весь зал утверждать, что отец у тебя невменяемый – это, мать твою, больно… перед памятью матери я не благоговею, но с отцом-то мы всегда ладили. И мне всенародно выжившим из ума его выставлять!
Анастасия. Я мечтаю о сладком. О крепком.
Гурышев. Чае?
Анастасия. Сне. Чтобы отрубиться и порвать с кризисом, с Константиновной, с ценами… за мое «Опоздание на паром» Константиновна немало мне предложила.
Гурышев. Твою картину купить вознамерилась?
Анастасия. Я ей кое-что показала, и «Опоздание» ей приглянулось. Ты, разумеется, думаешь, что достоинства моей картины тут ни при чем. Сама захотела или надоумили, но деньги она мне лишь для того, чтобы бурчание наших животов приглушить. Нашу бедность по мере возможностей менее насыщенной сделать. Ну да, да… я припоминаю, что «Опоздание на паром» твой отец из всех моих работ как-то выделил. Он-то ее и попросил.
Гурышев. И денег ей дал?
Анастасия. Покупкой симпатии называется. Я к Константиновне потеплею и сгущение атмосферы на убыль.
Гурышев. Елену Константиновну совсем пешкой ты выставляешь.
Анастасия. Она для себя старалась!
Гурышев. У нее собственный вкус. А он ей как тупой девке на конкретную картину указал – не чем-то, а «Опозданием на паром» восхищайся. Паром на картине присутствует?
Анастасия. Я твои картины помню.
Гурышев. Есть паром или нет парома?
Анастасия. Я причалом ограничился. И опоздавшими людьми в богатстве человеческих типов. Философски смотрящий турист с рюкзаком за плечами. Беснующаяся мамаша с двумя детьми. Преступного вида гражданин, щетину озабоченно почесывающий.
Гурышев. Я бы космонавта подрисовал. Он приземлился, а его не встретили. Он на паром, но и тут неудача.
Анастасия. По космонавтам ты у нас спец.
Гурышев. В данный момент я вообще к глобальному космическому полотну примериваюсь… ну и что же он ей сказал? Троих на причала увидишь – в нее пальцем и тыкай?
Анастасия. Не троих, а пятерых.
Гурышев. Ааа-а, да, еще и детишки… изображая их мать, ты представляла, что она мать-одиночка?
Анастасия. Устроенную в жизни женщину она ничем не напоминает.
Гурышев. А у нашей дочери оба родителя при ней. Однако у нас такие возможности, что мы ее и на пароме, наверное, не прокатим – на праздник детвора в цирк или на музыкальный спектакль, а наша девочка провела праздник дома.
Анастасия. В цирк мы ее водили… что за гадость у тебя сейчас вырвалась?
Гурышев. Я сказал это к тому, что наше пребывание в нужде Катеньку безусловно расстраивает.
Анастасия. И ты меня обвиняешь? Женщину? Какие бы изменения ни происходили, кормить семью – мужская забота!
Гурышев. Без тебя я ее не прокормлю. Вдвоем мы как-то справлялись, но в том-то и дело, что вдвоем.
Анастасия. Я свою лепту вносить не отказываюсь.
Гурышев. Мною обратное наблюдается. Откровенное отлынивание с твоей стороны. Разве ты что-нибудь пишешь? Продолжаешь на рынок что-нибудь поставлять?
Анастасия. У меня творческий…
Гурышев. Кризис?
Анастасия. Ну да.
Гурышев. Ссылки на кризис, извини меня, не наш уровень! Мы не принадлежим к творцам, которым из-за прежних огромных продаж в хандру позволено впасть. Мы постоянно должны работать, приносить и выставлять!
Анастасия. На пятачке для неудачников…
Гурышев. Амбиции, дорогая моя, вещь для нас совершенно непозволительная. Мы профессиональные живописцы. С живописи мы живем! Неделями ходить у холста, о божественном вдохновении мечтая, потерей трудового рубля для нас чревато. Малевать то, что тебе претит, я не говорю. Пиши, что тебе по душе, но пиши.
Анастасия. Да уже столько написано…
Гурышев. И продано немало.
Анастасия. А денег нет!
Гурышев. Напиши что-нибудь новое и будут.
Анастасия. Опять копейки какие-то…
Гурышев. Создай потрясающую картину, что мировой ценовой рекорд побьет.
Анастасия. Что подобное невозможно, художнику никто не вправе сказать.
Гурышев. Ну разумеется, прорыв всегда реален. Кисть схватишь и поезд тронется, тебе по привычке покажется, что ты едешь в темный тоннель, но на выходе все закачаются! Цель я тебе обозначил?
Анастасия. Недостижимая цель.
Гурышев. Не получится – нестрашно.
Анастасия. Почему?
Гурышев. Объяснять мне… у тебя, я уверен, получится.
Анастасия. А если нет?
Гурышев. Тебе надо считать, что ты приступаешь к работе, которая прославит тебя в веках.
Анастасия. А зачем мне столь нескромно…
Гурышев. Иначе к работе ты не приступишь!
Анастасия. Так ты прельщаешь меня величием, чтобы я вновь на продажу клепать начала…
Гурышев. Что мною руководит, разобралась ты не до конца. Твоих непроданных картин у нас сейчас хватает. Около двадцати, по-моему. Торопить тебя с написанием новых резон у меня не особый.
Анастасия. А в чем он тогда у тебя?
Гурышев. Из твоей жестокой хандры тебя вызволить. Смотреть на твою былую увлеченность и всем сердцем чувствовать, что с женой мне повезло.
Анастасия. Я постарела…
Гурышев. А это откуда приплыло? У тебя из-за этого кризис?
Анастасия. У меня из-за живописи, но каждую женщину и это царапает. Как же молодо недавно я выглядела! Курила, а выглядела шикарно.
Гурышев. Курить ты правильно бросила. Здоровье расшатывала, прорву денег спускала, дочке вот дымом дышать приходилось… о мужчинах я уже не говорю.
Анастасия. Твой отец меня как девочку распекал. При нем закуришь и брюзжащего воспитателя на себя натравишь. Доводил до того, что я горящую сигарету в него бросала. Он весь такой рассерженный на меня попер… я из комнаты выбежала. Куда глаза глядят, идти хотела. Ты бы меня вернул. Гурышев. Ты бы сама пришла.
Анастасия. Наверно…
Гурышев. Мы женатые люди. Да и любим друг друга, я думаю. Когда ты швырнула в отца сигаретой, просить у него прощение я тебя не заставлял.
Анастасия. А он требовал?
Гурышев. На его ярое возмущение я сказал, что тебе, человеку, ради своего творчества нещадно напрягающемуся, курить для снятия стресса нужно. А к человеку, снимающему стресс, лучше не подходить.
Анастасия. Так и есть. Я курю, а он занудными нотациями эффект к чертям перебивает… сейчас бы покурила и полегчало, быть может.
Гурышев. Назад к сигаретам ты даже в мыслях, прошу тебя, путь не держи. Психологически тебе тяжелее, но внешне, скажу тебе, ты преобразилась. Цвет кожи просто великолепный.
Анастасия. Несерьезны твои попытки с моей позиции меня сбить. Раньше я лучше выглядела.
Гурышев. Ты моложе была.
Анастасия. Конечно, я же говорила, что постарела…
Гурышев. Да не вставляй ты в нормальный разговор завихрения свои депрессивные! Господи, она добьется того, что и я рисовать не смогу… завтра опять очень холодно, но продавать ты пойдешь.
Анастасия. С тобой хоть в огонь.
Гурышев. Мы пойдем на полюс. Колоссально одаренными художниками. Позитивными молодыми людьми.
Анастасия. Лет пять назад что ли…
Гурышев. Что?
Анастасия. Мне сигареты продавать отказались. Сказали, чтобы я паспорт им показала. У меня дочери восемь лет, а они считают, что мне восемнадцать еще не исполнилось.
Гурышев. Ну и ублажили они тебя… думаю, от блаженства ни слова вымолвить не смогла. Анастасия. Бессловесным чурбаном я не застыла. О возрасте моей дочери им сказала, впрочем, без раздражения – откуда ему у польщенной женщины взяться. Но сигареты покупать надо, а для этого Катьку им привести. Она у магазина в наказание околачивалась.
Гурышев. А в чем она провинилась?
Анастасия. Ветеран со сникерсом.
Гурышев. Unforgettable…
Анастасия. Да, история незабываемая. Она выпрашивала сникерс, я сказала ей нет, и она шоколадку ветерану в карман пальто подложила.
Гурышев. Воровство, если что, на него.
Анастасия. Я стараюсь ее оправдать, но с трудом получается.
Гурышев. А что тут может быть оправдательного?
Анастасия. Наша бедность. Я не из-за того, что зубки она испортит, сникерс ей не купила.
Гурышев. Тогда не купила, а накануне, наверное, деньги были… чем сигареты себе покупать, ребенка бы шоколадкой порадовала!
Анастасия. Поэтому я слишком ее не ругала. Даже похвалила, что она мне лишь потом – не в магазине призналась. Знай я, что ветерана подставили, я бы не удержалась, с него на нас перевела.
Гурышев. И все бы посмеялись. Хитра девочка, ха-ха, и как она, ха-ха, додумалась деду в карман, а затем на улице подбежать и сказать: угости меня, дедушка сникерсом! О чем ты, внученька, никакого сникерса у меня… ох, внученька, глупости ты говоришь… здесь он у меня! Юная волшебница ты, детка! Забирай, конечно, забирай, ох, чудо-то какое! Но дед полез в карман не на улице, а у кассы – за кошельком.
