Павел Петрович Свиньин
Ермак, или Покорение Сибири

Талисман скоро отворил шаману железные врата крепости, но не так скоро довел его до сокровенностей сераля. Выдача одалиски из царского гарема привела в неописанное изумление и волнение всех жителей Абалака, ибо летописи целой династии Кучума, от времен славного Шабан-хана, знаменитого его родоначальника, не представляли подобного примера позора и напасти. Девушка, попавшая раз под надзор евнухов и состарившихся царских наложниц, освобождалась из рук их одной могилой. Правда, хроники сибирского двора повествуют о двух или трех отставных одалисках, коими угодно было хану наградить своих вельмож в знак отличного к ним благоволения!

Но знаете ли, чего я опасаюсь более всего? Боюсь, что многие из читательниц моих, хотя бы я поклялся им самим пророком Магометом, не поверят мне, что сама царица Сумбула искренне старалась удержать Велику в своем гареме и даже предлагала шаману кучи золота и серебра, чтобы он отказался от своего требования. Боже мой! Как бы захлопотались наши жены, если б привелось им снаряжать в дальнюю, невозвратную дорогу своих соперниц. Сколько бы пожертвований сделали они, чтобы поскорее сбыть их с рук долой! Но справедливо говорит пословица: что город, то норов, что деревня, то обычай!

Как бы то ни было, а повеления царя должны быть выполнены. Царица решилась сама объявить бедной Велике, что злой судьбой лишается она счастья быть сто шестнадцатой одалиской великого царя, и, увы! тогда, как сие верховное счастье было уже неотдаленно! Царица полагала, что нужно будет уговаривать и утешать бедную казачку; но сколь велико было ее изумление, когда она не услышала ни воплей отчаяния, ни рыданий, а заметила улыбку радости, которая блеснула на прелестном лице узницы тогда, как она думала поразить ее ужасным ударом! Сумбула столь оскорбилась низкими чувствами казачки, что приказала немедленно удалить ее с глаз своих.

Велика долго не хотела верить своей свободе; долго слова о избавлении своем считала грезою, ибо она беспрерывно слышала, что никакая человеческая сила не в состоянии исторгнуть ее из-за крепких затворов царского гарема, что ничто не может изменить ее предопределения… Несчастная решилась наложить на себя руки, когда бы жестокие приставы не тронулись ее слезами и молениями… Близок был час сей: одна только отсылка жен из Искера отдалила оный. Уже каждый день наряжали Велику в новые парчовые платья, каждый день подносили ей на золотых блюдах новые ожерелья, пониски, запястья из крупного индийского жемчуга и драгоценных каменьев, сундуки ее наполнялись серебряными рукомойниками, лоханями и ларцами – а она все более и более плакала! Недаром говорится пословица: и через золото слезы льются. Велика осталась теперь без ничего; гневная Сумбула приказала отобрать у нее все ее сокровища,  – а она была счастлива, она блаженствовала, как пташка, вырвавшаяся из золотой клетки.

Сколь ни бедна была одежда Велики, в которой отпустили ее из нынешнего заточения, однако Уркунду нашел ее еще слишком богатой и неспособной для путешествия по лесам и болотам и достал ей простое остякское платье; но Велика и под безобразной одеждой остячки была райским существом и в широком меховом мешке, как Душенька в сарафане,  – она поразила бы красотой своей всякого, кроме Уркунду, слишком равнодушного к женским прелестям. Вероятно, однако, и он заметил, что опушка из черных соболей, коими обложена была ее шапка, слишком отражала белизну ее лица, ибо велел ей опустить на глаза занавеску или покрывало, пришиваемое обыкновенно остячками сзади к парке вроде капюшона, а каштановые косы ее, отливавшиеся бархатом, прикрыть суконными полостями. К счастью, шаман не более разумел о прелести женской ножки, иначе он велел бы снять Велике светло-голубые песцовые чулки, которые обрисовывали ножку, выточенную грациями, а обул бы ее в вогульские берестяные лапти.

Читатель видел на опыте необыкновенную сметливость, проворство и усердие шамана, а потому может быть покоен, оставляя Велику под защитою столь опытного путеводителя, хотя, правду сказать, им предстояли труды неимоверные, опасности чрезвычайные для достижения цели своего путешествия.

Глава вторая

Казаки постятся сорок дней.  – Ермак ведет их к засеке.  – Кровопролитие.  – Опасность. Неожиданная перемена.  – Победа.  – Бегство Кучума.  – Гроза пропал.  – Догадки.  – Узники.  – Торжественный вход победителей в столицу Сибирского царства.  – Взгляд в оную.  – Сокровища, там найденные.  – Необыкновенная роскошь Кучумова гарема.  – Неприступное положение Искера.

Мы видели из предыдущей главы, что Ермак, завладев крепким острогом мурзы Атик, поставил тем самым ногу на Иртыш. Но вот уже с тех пор прошло шесть недель, а он не двигается с места, между тем как Кучум обвел двойным валом свою столицу, собрал войско из всех улусов, выслал племянника Маметкула в поле с многочисленной конницей, а сам с двумя огромными пищалями засел на Чувашском мысу. Казалось непонятным, почему Ермак, доселе предприимчивый, дальновидный, медленностью своей допустил неприятеля принять против себя столь грозные меры, почему он не грянул на Кучума тотчас по взятии Атика, когда беспрерывные победы, ниспровержение всех препон, поставленных самой природой, наводили страх на сибирские народы, представляя казаков существами сверхъестественными?

Широкими шагами ходил Ермак по пространной землянке своей в глубокой задумчивости и тихо говорил что-то, как будто беседуя с собственной своей тенью, которая от пылавшего посредине в чувале огня рисовала другое движущееся существо, когда вошел к нему сторожевой казак и донес, что ночной обход взял двух остяков, пробиравшихся по оврагу.

– Отвесть к Мещеряку,  – сказал в рассеянности Ермак и продолжал ходить, углубляясь все более и более в думу. Но мало-помалу стал говорить громче.  – Да! Должно их допросить, может быть: это лазутчики: никогда не требовалось более осторожности… Мещеряк добьется толку, хоть будь они каменные. Вот к чему нужны и злодеи… Доселе бы я не верил храброму моему Кольцу, что он совершенный злодей, если бы злые люди не были предателями. Спасибо, право, есаулу Самусю, что открыл мне глаза насчет своего закадычного друга. Я своими собственными ушами слышал, как сей изменник возмущал слабые умы к неповиновению, как уговаривал их воротиться на Дон – когда мы уже стоим на Иртыше! Я мог бы, я должен бы тотчас его повесить, но нет, нужно еще его потерпеть. Злодеи опасны, когда и не знают…

При этом слове раздался звон благовеста.

– Слава богу,  – сказал атаман, перекрестясь,  – вот и призыв к великому делу.

Когда Ермак вошел в часовню, она уже была полна казаками, с благоговением ожидавшими начатия Божественной службы. После заутрени следовала тотчас обедня, за которой все до единого сподобились святого причастия. Всякий христиании испытал на себе, сколь неисповедимое таинство сие оживляет упадший дух и изнуренные силы телесные. Тяжкое бремя грехов, спадая как камень от сердца, располагает человека к высоким предприятиям. Ермак не упустил воспользоваться сей святой минутой; облобызав всех, он обратил речь:

– Товарищи, друзья, братья! Сорокадневным постом и молитвою восстановим силы наши телесные и душевные, мы тщились возблагодарить Господа за победы, водрузившие знамена наши на берегах Иртыша, за утверждение умов шатких и слабых в истине, что еще не настало время думать нам о возвращении на родину. Нет! братия, мы не возвратимся в Россию с пятном клятвопреступников, смирим Кучума или умрем завидной смертью верных сынов отечества. Теперь настало желанное время: Кучум собрал все силы свои; мы разобьем не отдельного мурзу, а целое царство. Бог нередко дает победу слабым мимо сильных, да святится имя Его.

Дружина воскликнула «Аминь!» и с первыми лучами солнца устремились к засеке, восклицая: с нами Бог! Неприятель с возвышения осыпал храбрецов стрелами и копьями, но, видя, что это не остановило их, двинул бесчисленную конницу под начальством Маметкула. Ермак знал, что весьма важно выдержать первый натиск татарских наездников, а еще важнее отразить их, когда после сего они молнией рассыпаются и являются неожиданно с тыла и с боков, а потому он изменил строй своего воинства при первом движении Маметкула, который с ужасным ревом, как грозная туча, поднялся с пригорка и несся втоптать в землю горсть дерзких смельчаков. Казаки, бестрепетно допустив его на самое близкое расстояние, встретили дружным залпом. Убийственный удар произвел самое счастливое действие: дикие лошади, устрашенные громом и дымом, поражены были таким страхом, что вышли из повиновения у своих всадников и, закусив удила, помчались с ними назад. Маметкул, казалось, однако ожидал сего бедствия, ибо в то же самое мгновение обскакал неприятеля со свежим многочисленным отрядом, не полагая, что там готов был ему подобный прием. Уже казаки надеялись скоро отразить татарскую конницу, как вдруг из засеки, подобно бурным потокам, хлынули толпы отборных Кучумовых ратников, которые в исступлении кинулись на малочисленных русских витязей с саблями и кинжалами. Тут Ермак показал все знание воинского дела и удивительную распорядительность. Он двигал стройными рядами своих воинов с таким искусством, что в то время, как передние резались, задние успевали заряжать свои пищали и редить густые толпы неприятельские меткими выстрелами. Кровь лилась рекою, люди падали с обеих сторон, и хотя татары теряли вдесятеро более, но новые кучи заменяли убитых, казаки все же слабели. Слепой Кучум, стоя на горе с имамами и муллами, беспрерывно высылал из трех проломов свежие войска, поощряя их именем Магомета к спасению правоверных. Ермак именем Бога заклинал свою дружину умереть, а не уступить варварам. Он еще надеялся удержать победу или, по крайней мере, утомить неприятеля, подобно, как то случилось незадолго до взятия Атика, но, наблюдая орлиным глазом своим малейшие движения с обеих сторон, он заметил вдали небольшое облако пыли; через минуту облачко прояснилось, и Ермак видит, что Маметкул, собрав беглецов своих, вихрем летит на казаков с тыла. Удар сей мог быть пагубен для изнуренных его воинов; но в ту же минуту усматривает Ермак, что какой-то всадник, подскакавший с другой стороны, преграждает путь татарскому вождю и низвергает его с борзого коня… Более ничего не мог он различить, однако смятение, пыль и вопли, раздавшиеся в татарском войске, удостоверили Ермака, что случилось там нечто чрезвычайное, и он, чтобы обратить сие в свою пользу, отрядил туда Кольца с полсотней удальцов, приказав, однако, недалеко от себя удаляться. Вслед за сим с быстротою молнии пронесся слух, что храбрый Маметкул смертельно ранен и увезен мурзами в лодке на другую сторону Иртыша. Войско без предводителя дрогнуло: князья остякские дали тыл, бежали и татары.

Ермак воспользовался сей счастливой переменой как великий полководец. Несмотря на чрезвычайную усталость и умаление своих воинов, он повел их на приступ к засеке и успел еще с последними лучами закатывающегося солнца водрузить свои знамена на вершине неприступной Чувашской горы, на том самом месте, где за несколько до этого часов гордый Кучум, окруженный сонмом мурз, тарханов, князей и телохранителей и огражденный двумя огромными пищалями, считал себя непобедимым.

Первым делом христиан воинов было возблагодарить Господа за явное к себе милосердие: они тотчас же отслужили молебен. Но сколь ни решительна была сия победа, сколь ни требовали изнуренные силы их отдохновения, однако они во всю ночь не смыкали глаз, опасаясь нападения^[51]. Утреннее солнышко принесло некоторую отраду: казаки увидели вокруг себя совершенную тишину и пустоту; тоже самое донесли и посланные во все стороны лазутчики. Более же всего порадовало Ермака известие, что оставленная в Атике тяжелая артиллерия на судах со всем обозом и сокровищами, купленными толикою кровью и трудами, находились в совершенной целости, хотя, правду сказать, он крепко надеялся, что атаман Гроза, коему поручено было сие опасное дело с полусотней охотников, выбранных из всей дружины, отразит целые полчища варваров и продержится несколько дней даже от целой Кучумовой силы. Тотчас же отправлено было достаточное число людей для доставления судов со всем имуществом из Атика к Чувашскому мысу, который Ермак находил еще крепче первого.

Наблюдая строго меры осторожности, Ермак приказал остальным казакам предаться отдохновению, дабы ночью опять бодрствовать. К вечеру пришли благополучно и все лодки из Атика, только крайне всех огорчило известие, что храбрый Гроза пропал без вести. Атаман не полагая, чтобы Гроза, примерный исполнитель своих обязанностей, решился оставить пост свой, коего знал он всю важность, относил пропажу его к тайному убийству; но Кольцо утверждал, что у друга их, как он сам знает, не было ни одного врага, что все его любили за доброту сердца, услужливость и отвагу.

– Ты давеча сказал,  – продолжал Кольцо,  – что видел, как Маметкула сшиб с его коня наскакавший со стороны наездников всадник. Уж не Гроза ли это? По бурной душе и предприимчивости нашего друга дело статочное.

– Между нами будь сказано,  – отвечал Ермак,  – мне самому не раз приходило это на мысль; скажу признательно, даже по ухватке этого головореза померещилось, будто вижу Грозу. Знаю, что он, пожалуй, не задумался бы один напасть на царевича посреди его рати; но где ему достать коня и отчего ему пришло в голову такое безумие?.. Твоя воля – чересчур мудрено…

И атаманы общим советом стали придумывать средства найти следы пропавшего товарища. В это время представили им двух остяков, пойманных ночью, как мы видели выше, в Атике накануне битвы, которых Мещеряк запер в глубокий погреб. Разумеется, что все узнали в старшем из узников шамана Уркунду, а о младшем известились уже от сего последнего. Горе и труды изменили до того черты прекрасной Велики, что никто не отгадал бы в ее длинном бледном лице пухлых, румяных щечек дочери атамана Луковки, бывшей украшением и дивом целого Дона! Со всем тем Ермак чрезвычайно был рад чудному ее избавлению и сожалел только, что радость сию не мог сообщить бедному Грозе, о котором приказал сказывать Велике, что он отправлен с отрядом в поход. Но Уркунду кой час узнал о истинной причине пропажи своего друга, то, не сказав никому ни одного слова, не простившись даже с Великою, исчез из лагеря.

В двое суток казаки собрались несколько с силами. Ермак чувствовал, что одержанная ими решительная победа принесет плоды свои только тогда, когда займут они столицу царства Сибирского, без чего гибель их, несмотря на все успехи, неизбежна. Реки покрывались уже льдами, глубокие снега скоро нанесут голодную смерть, если он оставит вокруг себя врага сильного. Итак, двадцать шестого октября с рассветом дня Ермак повел свою дружину к столице Кучума – с решимостью победить или умереть под стенами ее. Не встречая нигде неприятеля, казаки сделались еще осторожнее, полагая в каждом овраге, за каждым камнем или леском найти сильную засаду. Но вот уже спустились они в первый ров, ожидая тучи стрел, которые покроют их; подымаются и на вал, а не видят никакого сопротивления; с обнаженными мечами и зажженными фитилями проходят и на другой ров без малейшей встречи. На втором валу Ермак велел остановиться и вызвал охотников для освидетельствования крепости. Явилось их столько, что атаман должен был половину оставить. Ермак все еще опасался обмана со стороны неприятеля, боялся, что он заманивает его в какую-нибудь теснину. Уже он раскаивался, что упустил шамана, который теперь мог быть всех полезнее, как возвратившиеся осмотрщики единогласно донесли, что в целом городе не нашли живой души. Удивление скоро уступило место беспредельной радости: завоеватели бросились обнимать друг друга, поздравляли один другого с окончанием всех бедствий, с сохранением жизни, которую думали положить здесь, и, построясь в грозные ряды, с распущенными хоругвями, при звуках труб и литавр заняли и столицу Сибирского царства. Но, не входя в дома, не позволяя себе ни малейшего любопытства, они отправили прежде всего благодарственный молебен с пальбою из всех бывших при них пушек и пищалей.

Сокровища, найденные победителями в разных местах и видах, удостоверили достаточно, что Кучум оставил свою столицу с величайшей поспешностью, забрав только самое драгоценное и легкое. Видно было, что страх жителей Искера до того простирался, что они единственно думали о спасении своих семейств, полагая, что победители следуют ба ними по пятам.

Золото, серебро, индийские парчи, драгоценные камни и меха Ермак приказал снести в одно место, дабы по-братски разделить, взяв и себе ровную со всеми часть. Съестные припасы, коих найдено также великое множество, собраны были вместе и отданы есаулу Брязге для общественного употребления.

Хотя здания Искера не имели даже характера нынешней азиатской архитектуры и состояли большей частью из деревянных изб или мазанок, покрытых дерном равномерно, и внутреннее расположение палат богатейших мурз нашел бы весьма тесным и неудобным даже зажиточный селянин русский, но казакам, столько времени не вкушавшим сладостей оседлой жизни, подобно тому, как победоносная гвардия русская, возвращаясь из турецкого похода, мечтает об отдохновении в дымных хатах подольских,  – показались они и великолепными и покойными. В особенности узорчатые войлоки и мягкие ковры, составлявшие, впрочем, главное или даже единственное убранство домов татарских, были для них предметом величайшей неги. Дворец царский выстроен был по образцу хивинского зодчества из больших плит сырого кирпича и отличался от других строений единственно обширностью своего гарема, где казаки были поражены роскошью, доселе неслыханной и невиданной, роскошью, которая в холодной Сибири вряд ли не заключала в себе столько же прелестей, сколько прохладные фонтаны имеют в знойных песках Африки, которая, наконец, свидетельствует вместе с сими последними о превосходстве магометан перед европейцами в изобретении неги, согласной с климатом и ближайшей к природе.

Как не пожалеешь после этого, что какой-нибудь ахун или мулла не оставил нам подробной хроники об обыкновениях двора царя сибирского, об обычаях, в то время существовавших, о модах, допускавших и слепых подражателей оным доживать до глубокой старости. Мы увидели бы, конечно, что в Искере или Абалаке не было строений, схожих с багдадскими или цареградскими, подобно тому, как у нас теперь в Архангельске и Астрахани архитекторы выдают обывателям планы на дома одного размера и фасада, между тем как в первом должно вооружаться против морозов, а в другом – изыскивать средства к прохладе, и оттого в обоих страждут жители. Мы увидели бы, может быть, что щеголи искерские не гуляли по тридцатиградусному морозу с открытой грудью, подражая жителям счастливой Аравии, и не нагуливали себе чахотки, а женщины не стягивали безжалостно своих талий, хотя по соседству жительницы Китая сжимали, как и ныне, свои ножки. Мы увидели бы… Но пора кончить неимоверные предания, поспешим удовлетворить любопытство милых читательниц мод чужестранных, которые, вероятно, с нетерпением желают узнать о роскоши гаремов царя сибирского, поразившей казаков, дабы иметь время убрать, подобно им, на зиму свои петербургские или московские будуары. Да, сударыни, прикажите поскорее разрушить стены ваших кабинетов под фальшивый мрамор, увеличивающий лихорадку в продолжение двенадцатимесячной белой и зеленой зимы нашей, и обейте стены черными соболями, коими была убрана внутренность минаретов Кучумова гарема^[52]. Вот истинно была бы роскошь русская, которую, право, не худо ввести в моду и для того, чтобы разорить нескольких лордов и баронов, захотевших подражать нам, как мы разоряемся из подражания им!

Покорители Искера не предались, однако, бездействию и неге, на которые призывали их удобства новых жилищ и изобилие продовольствия. Нет! Ермак Тимофеевич, показавший братство и равенство при разделе добычи, вступил тотчас же после сего в права начальника строго, не имеющего ничего общего со своими подчиненными. Немедленно приказал он собрать тела убитых на последнем побоище у засеки, как своих, так и неприятелей, которых не успели они увезти с собою, и на другой день с честью предать земле на Сауксанском мысу, где было древнее кладбище ханов, отслушав панихиду по убиенным братьям^[53]. Потом занялся приведением в лучшее оборонительное положение своей столицы, хотя она почиталась неприступной, защищаясь с двух сторон крутыми берегами Иртыша, с третьей не менее глубоким рвом, по которому текла речка Сибирка, а с последней, состоявшей из отлогости, тройным валом и рвом. Огородив слабые места крепкими палисадами и поставив на них огнестрельные свои орудия, а на спусках во рвы устроив по образцу Каргедана подъемные мосты и вестовые башни, Ермак считал себя совершенно обеспеченным от нападения Кучума, хотя бы сей последний подвиг на него всю Сибирь; а сам мог с большой удобностью распространять свои завоевания по всем направлениям.