Оноре де Бальзак
Отец Горио
– Разве д’Ажуда не будет у вас сегодня вечером? – спросил виконт.
– Нет, – ответила она с досадой.
– В таком случае, если вам непременно нужен кавалер, возьмите с собой господина де Растиньяка.
Виконтесса, улыбаясь, взглянула на Эжена.
– Это вам очень повредит, – заметила она.
– «Француз любит опасность, ибо в ней он обретает славу», как говорит Шатобриан, – ответил Растиньяк, склоняя голову.
Несколько минут спустя двухместная карета мчала его с г-жой де Босеан в модный театр. Когда он вошел в ложу против сцены и все лорнетки направились не только на виконтессу в прелестном ее туалете, но также и на него, – все показалось Растиньяку какой-то феерией. Одно очарованье следовало за другим.
– Вы хотели поговорить со мной, – напомнила ему г-жа де Босеан. – Смотрите, вон госпожа де Нусинген – от нас через три ложи. А по другую сторону от нас – ее сестра с господином де Трай.
С этими словами виконтесса посмотрела на ложу, занятую мадемуазель де Рошфид, и лицо ее сразу просияло: д’Ажуда там не было.
– Она прелестна, – заметил Эжен, посмотрев на г-жу де Нусинген.
– У нее белесые ресницы.
– Зато какой красивый тонкий стан!
– Но большие руки.
– Замечательные глаза.
– Чересчур удлиненное лицо.
– Продолговатая форма – признак породы.
– Ее счастье, что есть хотя бы такой. Посмотрите только, как она берет и как опускает свой лорнет! Во всех движениях сказывается Горио, – ответила виконтесса, к великому удивлению Эжена.
Действительно, г-жа де Босеан разглядывала сквозь лорнетку театральный зал, как будто не обращая внимания на г-жу де Нусинген, но не теряла из виду ни одного ее жеста. Публика собралась прекрасная, как на подбор. Дельфине Нусинген немало льстило исключительное внимание красивого, изящного кузена г-жи де Босеан, который смотрел только на нее…
– Если вы будете глядеть на нее не сводя глаз, то это будет явным неприличием. Навязываясь людям, вы не добьетесь ничего.
– Дорогая кузина, – обратился к ней Эжен, – вы уже оказали мне благое покровительство; если вы намерены довести ваше доброе дело до конца, я попросил бы вас лишь об одной услуге: для вас она не представит затруднений, меня же осчастливит. Я влюблен.
– Уже?
– Да.
– И в эту женщину?
– Разве мои притязания могли бы найти отклик в другом месте? – спросил он, глядя пытливым взором на кузину, и, сделав паузу, продолжал: – С герцогиней Беррийской близка герцогиня де Карильяно, и, наверно, вы с ней видитесь, – будьте добры, представьте меня ей и возьмите меня с собой на ее бал в ближайший понедельник. Там я встречусь с госпожой де Нусинген и поведу свою первую атаку.
– Охотно, – ответила она. – Если вы уже чувствуете к ней влечение, то ваши сердечные дела идут отлично. Вон де Марсе, в ложе княгини Галатион. Для госпожи де Нусинген это пытка, ее мучит ревность. Нельзя придумать лучшего момента, чтобы подойти к женщине, в особенности к жене банкира. Эти дамы с Шоссе-д’Антен все мстительны.
– А как бы поступили вы в подобном случае?
– Я? Страдала бы молча.
В это время в ложе г-жи де Босеан появился маркиз д’Ажуда.
– Я наспех разделался с делами, чтобы снова увидеть вас, и мой поступок – не жертва, поэтому я и докладываю вам о нем.
Глядя на сияющее радостью лицо виконтессы, Эжен понял разницу между выраженьем истинной любви и ужимками парижского кокетства. Любуясь своей кузиной, он умолк и со вздохом уступил место маркизу д’Ажуда. «Какое благородное, какое поистине высокое создание – женщина, способная так любить! – размышлял Эжен. – И этот человек собирается изменить ей ради какой-то куклы! Как можно изменить ей?» Детская ярость поднялась в его душе. И он хотел припасть к ногам своей кузины, – мечтал о демоническом могуществе, чтоб унести ее в своем сердце, как орел уносит из долины ввысь белую козочку-сосунка. Ему казалось унизительным присутствовать в этом огромном музее красоты, не выставив своей картины – собственной любовницы. «Любовница и царственное положение – вот знаменье могущества». И он взглянул на г-жу де Нусинген, как смотрит оскорбленный на своего обидчика. Виконтесса обернулась и одним движением век выразила ему глубокую благодарность за его скромность. Первый акт кончился.
– Вы достаточно хорошо знакомы с госпожой де Нусинген, чтобы представить ей де Растиньяка? – спросила она маркиза д’Ажуда.
– Видеть у себя в ложе господина де Растиньяка доставит ей большое удовольствие, – ответил маркиз.
Красивый португалец встал, взял под руку студента, и в один миг Эжен предстал перед г-жой де Нусинген.
– Баронесса, – обратился к ней д’Ажуда, – имею честь представить вам шевалье Эжена де Растиньяка, кузена виконтессы де Босеан. Вы так его обворожили, что я решил ему доставить всю полноту счастья, сблизив с его кумиром.
Эти слова были сказаны в шутливом тоне, чтобы скрасить их грубоватый смысл, так как обычно он не вызывает неудовольствия у женщин, если прикрыт хорошей формой. Г-жа де Нусинген ответила улыбкой и предложила Растиньяку сесть в кресло ее мужа, только что покинувшего ложу.
– Я не решаюсь предложить вам остаться здесь со мной. Когда имеют счастье быть в обществе госпожи де Босеан, оттуда не уходят.
– Но если я хочу быть приятным моей кузине, то мне, пожалуй, будет лучше остаться с вами, – тихо ответил ей Эжен и уже громко добавил: – До прихода маркиза мы говорили с ней о вас, о вашем изяществе во всем.
Д’Ажуда откланялся и вышел.
– Вы действительно намерены остаться у меня? – спросила баронесса. – Тогда мы ближе познакомимся друг с другом. Госпожа де Ресто уже возбудила во мне большое желание вас видеть.
– В таком случае графиня очень неискренна – она запретила принимать меня.
– Почему?
– Мне совестно рассказывать о том, что послужило этому причиной, но, поверяя вам такого рода тайну, я рассчитываю на вашу снисходительность. Ваш батюшка и я – соседи по квартире. Но что графиня де Ресто – его дочь, мне было неизвестно. Я имел неосторожность, хотя и совершенно безобидно, заговорить о нем, чем прогневил вашу сестру и ее мужа. Вы не поверите, каким мещанством показалось их отступничество моей кузине и герцогине де Ланже. Я описал сцену со мной, и они безумно хохотали. Тогда же госпожа де Босеан, проводя параллель между вашей сестрой и вами, говорила мне о вас в самых теплых выражениях и подчеркнула ваше замечательное отношение к моему соседу, господину Горио. Да и как вам не любить его? Он обожает вас так страстно, что я уже начал ревновать. Сегодня утром мы с ним беседовали о вас целых два часа. А вечером, проникшись тем, что мне рассказывал ваш батюшка, я за обедом у кузины спрашивал ее, неужели вы так же красивы, как нежны душою. Очевидно, госпожа де Босеан решила поощрить столь пламенное восхищение и привезла меня сюда, предупредив со свойственною ей любезностью, что я увижу вас.
– Как, я уже должна быть вам признательна? – спросила жена банкира. – Еще немного, и мы окажемся старинными друзьями.
– Конечно, дружба с вами должна быть чем-то необыкновенным, но другом вашим я не хочу быть никогда.
Этот шаблонный вздор, пригодный лишь для новичков, кажется жалким, когда его читаешь безучастно, но для женщин он всегда имеет свою прелесть: жест, тон и взгляд молодого человека придают такому вздору множество значений. Г-жа де Нусинген решила, что Растиньяк очарователен. Подобно всем женщинам, она, не зная, что ответить на вопрос, затронутый так смело, подхватила другую тему:
– Да, сестра роняет себя своим отношением к бедняге отцу, а он для нас поистине был самим Господом Богом. Если я стала видеться с отцом лишь по утрам, то только потому, что вынуждена была уступить решительному требованию господина де Нусингена. Но из-за этого я очень долго чувствовала себя несчастной. Я плакала. Такое насилие, да еще после грубых брачных столкновений, явилось одною из причин, больше всего замутивших мою семейную жизнь. Глазам света я представляюсь, конечно, самой счастливой женщиной в Париже, а на самом деле я самая несчастная. Вам может показаться безрассудным, что я так разговариваю с вами. Но вы знаете моего отца и, как его знакомый, не можете быть для меня чужим.
– Вам никогда не встретить никого другого, кто бы горел таким желанием принадлежать вам, как я, – ответил ей Эжен. – Чего ищете вы, женщины? Счастья, – добавил он задушевным тоном. – И вот если для счастья женщины необходимо быть любимой, обожаемой, иметь друга, поверенного всех ее желаний, всех ее фантазий, радостей и горя, друга, которому она могла бы открыть свою душу со всеми ее милыми недостатками и прекрасными достоинствами, не боясь предательства, то, верьте мне, такое неизменно пылкое и преданное сердце вы можете найти только у молодого человека, полного иллюзий, готового по одному вашему знаку идти на смерть, не ведающего света и не желающего знать его, потому что весь свет для него – вы. Относительно себя я должен вам признаться, – хотя вы посмеетесь наивности, – что я приехал из глухой провинции, что я человек совсем неискушенный, всегда был окружен людьми с чистой душой и думал, что здесь я не найду любви. Случайно я встретился с моей кузиной, принявшей самое сердечное участие во мне; благодаря ей я понял, сколько сокровищ таит в себе горячая любовь; подобно Керубино[65], я влюблен во всех женщин, покамест не отдам себя всего какой-нибудь одной. Когда, придя в театр, я увидел вас, точно какое-то течение вдруг подхватило меня и понесло к вам. Сколько передумал я о вас еще до этого! Но и в мечтах я вас не представлял себе такой красавицей. Госпожа де Босеан мне запретила глядеть на вас чересчур долго. Она не понимает, как увлекательно смотреть на ваши алые хорошенькие губки, на белоснежный цвет лица, на ваши добрые глаза. Я говорю вам безрассудные слова, но прошу вас: не запрещайте мне их говорить!
Для женщин нет большего удовольствия, как вслушиваться в журчанье нежных слов. Им внемлет самая строгая святоша даже в том случае, когда она, повинуясь долгу, не может отвечать на них. Начав с этого, Растиньяк кокетливо понизил голос и рассыпался мелким бесом; г-жа де Нусинген поощряла его улыбками, время от времени посматривая на де Марсе, упорно сидевшего в ложе княгини Галатион. Растиньяк пробыл у г-жи де Нусинген до той минуты, когда вернулся сам барон, чтобы проводить ее домой.
– Мадам, – сказал Эжен, – я надеюсь иметь удовольствие явиться к вам еще до бала у герцогини Карильяно.
– Раз шена пригласил вас, ви можете быть уверен, что найдете допрый прием, – ответил толстый эльзасец[66] с круглым лицом, говорившим об уме весьма хитром и опасном.
«Дела мои идут как по маслу, ведь она не очень испугалась моего вопроса: «Могли бы вы полюбить меня?» Моя лошадка взнуздана, вскочим в седло и подберем поводья», – говорил себе Эжен, направляясь к ложе де Босеан, чтобы проститься со своей кузиной, которая уже встала с места и собиралась уходить вместе с д’Ажуда. Бедный студент не знал, что баронессу занимало совсем другое: она ждала от де Марсе решительного, терзающего душу, последнего письма. В восторге от мнимого успеха, Эжен проводил виконтессу до наружной колоннады, где дожидаются своих экипажей.
Когда Эжен расстался с ними, португалец, посмеиваясь, сказал г-же де Босеан:
– Ваш кузен сам не свой. Он сорвет банк. Этот юноша изворотлив, как угорь, и думаю, что он пойдет далеко. Лишь вы могли указать ему именно ту женщину, которой так нужен утешитель.
– Но надо знать, не любит ли она по-прежнему того, кто расстается с ней.
Студент пешком прошел от Итальянского бульвара к себе на улицу Нев-Сент-Женевьев, лелея самые радужные замыслы. Он ясно видел, как пристально смотрела на него графиня де Ресто, пока он находился в ложе у виконтессы и у г-жи де Нусинген, а это позволяло думать, что двери графини не останутся закрыты для него. Эжен рассчитывал понравиться супруге маршала Карильяно и таким образом приобрести в парижском высшем обществе, на его вершине, четыре высокопоставленных знакомства. Он предугадывал, что в сложном механизме всеобщих материальных интересов необходимо уцепиться за какую-то систему его колес, чтобы оказаться в верхнем отделении машины; как этого достичь – он сознавал не очень ясно, но чувствовал себя достаточно крепким, чтобы стать спицей в ее ведущем колесе. «Если баронесса Нусинген заинтересуется мной, я научу ее, как управлять мужем. Он ворочает золотыми горами и может мне помочь разбогатеть сразу». Это не говорилось напрямик, Эжен еще не стал таким политиком, чтобы любое положение перевести на цифры, все расценить и подсчитать; эти мысли только плавали еще на горизонте в виде легких облачков и не были так грубо откровенны, как суждения Вотрена, но если б их прожечь в горниле совести, остаток получился бы не чище… Путем подобных сделок с совестью люди впадают в моральную распущенность, открыто признанную нашим поколением, где реже, чем когда-либо, встречаем мы людей прямых, людей чудесной воли, которые не уступают злу и самый маленький уклон от прямой линии считают преступленьем, – великолепные образы честности, давшие нам два мастерских создания: Альцеста у Мольера, а недавно – Дженни Динс[67] с ее отцом в романе Вальтера Скотта. Но, может быть, окажется таким же драматичным и прекрасным произведение совсем иного характера: художественное изображение извилистых путей, которыми проводит свою совесть светский честолюбец, пытаясь обойти зло, чтобы соблюсти внешние приличия и вместе с тем достигнуть своей цели. Пока Эжен дошел до пансиона, он уже увлекся г-жой де Нусинген: она ему казалась изящной, легкой, точно ласточка. Упоительная ласка ее глаз, шелковистость кожи, настолько нежной, что ему как будто виделась текущая под нею кровь, чарующий звук голоса, белокурая головка – все вспоминалось ему; возможно, что и быстрая ходьба, ускорив кровообращенье, содействовала такому чародейству. Студент резко стукнул в дверь к папаше Горио.
– Дорогой сосед, я виделся с госпожой Дельфиной, – сообщил Эжен.
– Где?
– У Итальянцев.
– Хорошо ли провела она время? Входите же.
Старик встал в одной рубашке, отворил дверь и поспешно лег опять в постель.
– Ну, рассказывайте, – попросил он.
Эжен впервые попал к папаше Горио, да еще только что налюбовавшись нарядом дочери, – и на лице его невольно выразилось недоуменье при виде логова, где жил отец. Окно – без занавесок, отсыревшие обои отстали в нескольких местах и покоробились, обнажив пожелтелую от дыма штукатурку. Старик лежал на дрянной кровати, прикрытый тощим одеялом и с ватным покрывальцем на ногах, сшитым из лоскутков от старых платьев г-жи Воке. Пол сырой и весь в пыли. Против окна – старинный пузатенький комод розового дерева с медными выгнутыми ручками наподобие виноградной лозы, украшенными веточками и листиками; старый умывальник с деревянной доской, на нем кувшин в тазу и бритвенные принадлежности. В углу – брошенные башмаки, у изголовья – ночной шкафчик без дверцы, без мраморной доски; камин, где не было даже следов золы; рядом – ореховый прямоугольный стол с перекладиной внизу, на котором папаша Горио недавно плющил серебряную вызолоченную чашку. Скверная конторка и на ней шляпа Горио; кресло с соломенным сиденьем и два стула завершали нищенскую обстановку. Грядка для полога прикреплена была к потолку какой-то тряпкой, а вместо полога с нее свисал лоскут дешевенькой материи в белую и красную шашку. Самый бедный рассыльный жил у себя на чердаке не так убого, как жил папаша Горио у г-жи Воке. От одного вида его комнаты становилось холодно, сжималось сердце; она имела сходство с тюремной камерой, и притом самой унылой. По счастью, Горио не видел выражения лица студента, когда тот ставил свечку на ночной столик. Старик, закутавшись до подбородка в одеяло, повернулся лицом к Эжену.
– Ну, кто же нравится вам больше, госпожа де Ресто или госпожа де Нусинген?
– Я отдаю предпочтение госпоже Дельфине за то, что она вас любит больше, – сказал студент.
В ответ на эти теплые слова Горио высвободил руку из-под одеяла и пожал руку Эжену.
– Спасибо, спасибо, – повторял растроганный старик. – А что она говорила обо мне?
Растиньяк передал в приукрашенном виде свой разговор о нем с баронессой, и Горио внимал этому рассказу, как слову Божию.
– Дорогое дитя! Да, да, она очень меня любит. Но не верьте ей в том, что она говорит об Анастази. Видите ли, сестры ревнуют меня друг к другу. Это лишнее доказательство их нежных чувств. Госпожа де Ресто тоже очень любит меня. Я это знаю. Отец знает своих детей, как знает всех нас Бог, который видит самую глубину души и судит нас по нашим помыслам. Они обе одинаково нежны со мной. Ах, будь у меня хорошие зятья, я был бы совершенно счастлив! Полного счастья на земле, конечно, нет. Ах, если бы я жил с ними! Только бы слышать их голоса, знать, что они здесь, рядом, видеть их, когда они приходят и уходят, как то бывало, пока мы жили вместе, – и мое сердце запрыгало бы от радости. А красиво ли они были одеты?
– Да, – отвечал Эжен. – Но как же это так, господин Горио: ваши дочери окружены такою роскошью, а вы живете в этой конуре?
– По чести говоря, для чего мне лучшее жилище? – ответил Горио как будто беззаботно. – Мне трудно вам это объяснить, я не умею связать как следует двух слов. Все – здесь, – добавил он, ударив себя в грудь. – Моя жизнь в дочерях. Если им хорошо, если они счастливы, нарядны, ходят по коврам, то не все ли равно, из какого сукна мое платье и где я сплю? Им тепло, тогда и мне не холодно, им весело, тогда и мне не скучно. У меня нет иного горя, кроме их горестей. Когда вы станете отцом, когда услышите вы лепет своих деток и подумаете: «Это часть меня самого!», когда почувствуете, что эти малютки кровь от крови вашей, лучшее, что в ней есть, – а ведь это так! – то вам почудится, будто вы приросли к их телу, почудится, будто и вы движетесь, когда они идут. Мне отовсюду слышатся их голоса. Достаточно одного печального их взгляда, чтобы во мне застыла кровь. Когда-нибудь узнаете и вы, что их благополучием бываешь счастлив гораздо больше, чем своим. Я не могу вам объяснить всего: это внутренние движения души, которые повсюду сеют радость. Словом, я живу тройною жизнью. Хотите, расскажу вам одну занятную вещь? Видите ли, став отцом, я понял Бога. Все сущее произошло ведь от него, поэтому он вездесущ. Такое же отношение между мной и дочерьми. Только я люблю моих дочерей больше, чем Господь Бог любит мир, ибо мир не так прекрасен, как сам Бог, а мои дочери прекраснее меня. Они настолько близки моей душе, что мне все думалось: сегодня вечером он их увидит! Боже мой! Пусть только какой-нибудь мужчина даст моей Дельфине счастье, то счастье женщины, когда она горячо любима, – и я стану ему чистить башмаки, буду у него на побегушках. Я знаю от горничной, что этот сударик де Марсе – зловредный пес. У меня чесались руки свернуть ему шею. Не любить такое сокровище, такую женщину, с соловьиным голоском и стройную, как статуя! Где у нее были глаза, когда она шла замуж за этого эльзасского чурбана? Обеим нужны были бы в мужья красивые, любезные молодые люди. А все сталось иначе из-за их прихоти.
Папаша Горио был великолепен. Эжену никогда не приходилось его видеть в озаренье пламенной отцовской страсти. Что замечательно, так это сила вдохновения, свойственная нашим чувствам. Взять хотя бы самое невежественное существо: стоит ему проявить подлинную, сильную любовь, оно сейчас же начинает излучать особый ток, который преображает его внешность, оживляет жесты, скрашивает голос. Под влиянием страсти даже тупица доходит до вершин красноречия, если не складом речи, то по мысли, и как бы витает в какой-то лучезарной сфере. Так и теперь: и в голосе, и в жестах старика чувствовалась захватывающая сила, какою отличаются великие актеры. Да и все наши лучшие чувства – разве они не могут быть названы поэтической речью нашей воли?
– Ну, значит, вас не огорчит, если я скажу вам, что, наверно, она порвет с де Марсе? – спросил Эжен папашу Горио. – Этот хлыщ бросил ее и пристроился к княгине Галатион. Что касается меня, то я сегодня вечером влюбился по уши в мадам Дельфину.
– Вот как! – воскликнул папаша Горио.
– Да. И я как будто ей понравился. Мы целый час проговорили о любви, а в субботу, послезавтра, я непременно отправлюсь к ней.
– О, как же буду я любить вас, мой дорогой, если вы ей понравитесь. Вы человек добрый, вы не станете ее мучить. Если же вы ей измените, я, не тратя слов, перережу вам горло. Женщина любит только раз, вы понимаете? Боже мой! Какие глупости я говорю, господин Эжен! Вам тут холодно. Боже мой! Так, значит, вы разговаривали с ней. Что же она просила передать мне?
«Ничего», – мысленно сказал Эжен, но вслух ответил:
– Она просила передать, что шлет вам горячий дочерний поцелуй.
– Прощайте, сосед, спокойной ночи, сладких сновидений, а уж у меня-то они будут благодаря тому, что вы сейчас сказали. Да поможет вам Бог во всех ваших начинаниях! Сегодня вечером вы были моим ангелом, от вас повеяло на меня дочерью.
«Бедняга! – думал Эжен, укладываясь спать. – Все это способно тронуть каменное сердце. Дочь столько же помышляла о нем, сколько о турецком султане».
Со времени этого разговора папаша Горио стал видеть в своем соседе нежданного наперсника, своего друга. Между ними установились именно те отношения, какие только и могли привязать старика к другому человеку. У сильных чувств всегда есть свои расчеты. Папаша Горио воображал, что сам он будет немного ближе к дочери, что станет для нее более желанным гостем, если Эжен полюбится Дельфине. Кроме того, старик открыл Эжену одну из причин своих страданий. По сто раз на день он желал счастья г-же де Нусинген, а до сих пор она еще не испытала радостей любви. Эжен, конечно, представлялся папаше Горио, по его же выражению, самым милым молодым человеком, какого он когда-либо встречал, и старик как будто чувствовал, что Растиньяк доставит его дочери все наслаждения, которых ей не хватало. Таким образом, папаша Горио проникся к своему соседу дружбой, становившейся все крепче, а без нее и самая развязка этой повести была бы непонятна.
На следующее утро, за завтраком, то напряженное внимание, с каким папаша Горио посматривал на Растиньяка, сев с ним рядом, и несколько слов, сказанных им Эжену, и самое лицо старика, обычно похожее на гипсовую маску, а теперь преображенное, – все это повергло в изумленье нахлебников. Вотрен, впервые после их беседы увидав студента, казалось, хотел что-то прочесть в его душе. Этой ночью, прежде чем заснуть, Эжен измерил всю ширь жизненного поля, представшего его взору, и теперь, при виде Вотрена, он сразу вспомнил о его проекте, естественно, подумал о приданом мадемуазель Тайфер, не удержался и посмотрел на Викторину, как смотрит самый добродетельный юноша на богатую невесту. Случайно глаза их встретились. Бедная девушка должна была признать, что Растиньяк в новом наряде поистине очарователен. Обменявшись с ней достаточно красноречивым взглядом, он мог не сомневаться в том, что стал для нее предметом смутных любовных чувств, волнующих всех молодых девушек, которые их обращают на первого пригожего мужчину. Внутренний голос кричал ему: «Восемьсот тысяч франков». Но Эжен сразу вернул себя к событиям предшествующего дня и решил, что его надуманная страсть к г-же де Нусинген будет служить ему противоядием от невольных дурных мыслей.
– Вчера у Итальянцев давали «Севильского цирюльника» Россини. Я никогда не слышал такой прелестной музыки, – сказал он окружающим. – Боже! Какое счастье иметь ложу у Итальянцев.
Папаша Горио поймал смысл этой фразы на лету, как собака улавливает жест хозяина.
– Вы, мужчины, катаетесь как сыр в масле, делаете что вздумается, – заметила г-жа Воке.
– А скажите, как вы возвращались домой? – спросил Вотрен.
– Пешком, – ответил Растиньяк.
– Ну, уж мне такое половинчатое удовольствие не по душе, я бы ездил в собственной карете, сидел в собственной ложе и возвращался бы домой со всеми удобствами, – заявил искуситель. – Все или ничего – вот мой девиз.
– Девиз хороший, – подтвердила г-жа Воке.
– Вы, может быть, пойдете навестить госпожу де Нусинген, – шепотом сказал Эжен папаше Горио. – Она вас примет с распростертыми объятиями, ей захочется узнать обо мне всякие подробности. Насколько мне известно, она всеми силами стремится попасть в дом моей кузины, виконтессы де Босеан. Так не забудьте передать ей, что я очень люблю ее и все время думаю, как бы осуществить ее желание.
Растиньяк поспешил уйти в Школу правоведения. Ему хотелось быть как можно меньше времени в этом постылом доме. Почти весь день он прогулял по городу; голова его лихорадочно горела, – состояние, хорошо знакомое всем молодым людям, обуреваемым чересчур смелыми надеждами. Под впечатлением доводов Вотрена Эжен задумался над жизнью общества, как вдруг, при входе в Люксембургский сад, он встретил своего приятеля Бьяншона.
– С чего у тебя такой серьезный вид? – спросил медик.
– Меня изводят дурные мысли.
– В каком роде? От мыслей есть лекарство.
– Какое?
– Принять их… к исполнению.
– Ты шутишь, потому что не знаешь, в чем дело. Ты читал Руссо[68]?
– Да.
– Помнишь то место, где он спрашивает, как бы его читатель поступил, если бы мог, не выезжая из Парижа, одним усилием воли убить в Китае какого-нибудь старого мандарина и благодаря этому сделаться богатым?
– Да.
– И что же?
– Пустяки! Я приканчиваю уже тридцать третьего мандарина.
– Не шути. Слушай, если бы тебе доказали, что такая вещь вполне возможна и тебе остается только кивнуть головой, ты кивнул бы?
– А твой мандарин очень стар? Хотя, стар он или молод, здоров или в параличе, говоря честно… нет, черт возьми!
– Ты, Бьяншон, хороший малый. Ну, а если ты так влюбился в женщину, что готов выворотить наизнанку свою душу, и тебе нужны деньги, и даже много денег, на ее туалеты, выезд и всякие другие прихоти?
– Ну, вот! Сначала ты отнимаешь у меня рассудок, а потом требуешь, чтобы я рассуждал.
– А я, Бьяншон, схожу с ума; вылечи меня. У меня две сестры – два ангела красоты и непорочности, и я хочу, чтобы они были счастливы. Откуда мне добыть им на приданое двести тысяч франков в течение ближайших пяти лет? В жизни бывают такие обстоятельства, когда необходимо вести крупную игру, а не растрачивать свою удачу на выигрыши по мелочам.
– Но ты ставишь вопрос, который возникает перед каждым, кто вступает в жизнь, и этот гордиев узел хочешь рассечь мечом. Для этого, дорогой мой, надо быть Александром, в противном случае угодишь на каторгу. Я лично буду счастлив и той скромной жизнью, какую я создам себе в провинции, где попросту наследую место своего отца. Человеческие склонности находят и в пределах очень маленького круга такое же полное удовлетворение, как и в пределах самого большого. Наполеон не съедал двух обедов и не мог иметь любовниц больше, чем студент-медик, живущий при Больнице капуцинов. Наше счастье, дорогой мой, всегда будет заключено в границах между подошвами наших ног и нашим теменем, – стоит ли оно нам миллион или сто луидоров в год, наше внутреннее ощущение от него будет совершенно одинаково. Подаю голос за сохранение жизни твоему китайцу.
– Спасибо, Бьяншон, ты облегчил мне душу! Мы с тобою навсегда друзья.
– Слушай, – продолжал студент-медик, – сейчас я был на лекции Кювье и, выйдя оттуда в Ботанический сад, заметил Пуаре и Мишоно, – они сидели на скамейке и беседовали с одним субъектом, которого я видел у палаты депутатов во время прошлогодних беспорядков; у меня сложилось впечатление, что это полицейский, переодевшийся степенным буржуа-рантье. Давай понаблюдаем за этой парочкой, – зачем, скажу тебе после. Ну, прощай, бегу на поверку к четырем часам.
Когда Эжен вернулся в пансион, папаша Горио уже ждал его прихода.
– Вот вам письмо от нее. А каков почерк! – сказал старик.
Эжен распечатал письмо и прочел:
«Милостивый государь, мой отец сказал мне, что Вы любите итальянскую музыку. Я была бы очень рада, если бы Вы доставили мне удовольствие, заняв место в моей ложе. В субботу поют Фодор и Пеллегрини, – уверена, что Вы не откажетесь. Господин Нусинген присоединяется к моей просьбе и приглашает Вас к нам пообедать запросто. Ваше согласие доставить ему большое удовольствие, избавив его от тяжкой семейной обязанности сопровождать меня. Ответа не надо, приходите; примите мои лучшие пожелания.
Д. де Н.».
– Дайте мне посмотреть на него, – сказал старик, когда Эжен прочел письмо. – Вы, конечно, пойдете? – спросил он, нюхая листок. – Как хорошо пахнет! К бумаге прикасались ее пальчики.
«Так просто женщина не бросается на шею мужчине, – подумал Растиньяк. – Она хочет воспользоваться мной, чтобы вернуть де Марсе. Только с досады делают подобный шаг».
– Ну, чего же тут думать? – сказал папаша Горио.
Эжен не имел понятия о тщеславной мании, обуявшей в это время многих женщин, и не знал, что жена банкира готова на любые жертвы, лишь бы проложить себе дорожку в Сен-Жерменское предместье. Это была пора, когда были в моде женщины, принятые в общество Сен-Жерменского предместья, у так называемых статс-дам Малого дворца[69], среди которых г-жа де Босеан, подруга ее герцогиня де Ланже и герцогиня де Мофриньез занимали первые места. Лишь Растиньяк не знал, что дам с Шоссе-д’Антен обуревало безумное желанье проникнуть в высший круг, блиставший такими созвездиями женщин.
Но недоверчивость Эжена оказала ему добрую услугу, вооружив его хладнокровием и скучным преимуществом – способностью ставить свои условия, а не принимать чужие.
– Да, я пойду, – ответил он папаше Горио.
Итак, простое любопытство вело Эжена к г-же де Нусинген, но, выкажи она к нему пренебреженье, его, быть может, влекла бы туда страсть. А все-таки Эжен с каким-то нетерпением ждал следующего дня, ждал часа своего визита. Для молодого человека первая его интрига таит в себе не меньше прелести, чем первая любовь. Уверенность в успехе вызывает множество радостных переживаний, причем мужчина в них не сознается, а между тем ими и объясняется все обаяние некоторых женщин. Страстное желание воспламеняется как трудностью, так и легкостью победы. Все человеческие страсти, конечно, возникают или держатся на этих двух началах, делящих всю область, подвластную любви, на две различные сферы. Такое разделение, быть может, вытекает из сложного вопроса темпераментов, который, что там ни говори, играет в человеческом сообществе главенствующую роль. Если меланхоликам нужна возбуждающая доза разнообразного кокетства, то люди нервического склада или сангвиники могут сбежать с поля сражения, встретив чересчур стойкий отпор. Другими словами, элегия порождается лимфой, а дифирамб нервами.