Олли Ver
Жена фокусника
Глава 10. Что вы наделали?
Я стою перед толпой и слушаю грохот сердца в ушах. Я вижу, как они аплодируют, но гул аплодисментов заглушает мое собственное дыхание. Я опускаю глаза вниз, я смотрю на свои руки и не могу поверить в то, что вижу. Я поворачиваю голову – там за тяжелым занавесом, обрамляющим сцену, где стою я и еще полтора десятка человек, спрятанные от посторонних, на меня смотрят серые глаза. Не улыбаются, не смеются – они предельно внимательны и сосредоточены. Они следят, чтобы я не выкинула глупость.
– Марина Владимировна, улыбайтесь, – дышит мне в спину круглолицый.
И я улыбаюсь.
Внизу огромная толпа и она рукоплещет нам. Вспышки фотографов и восторженные крики толпы, а в моей голове одна единственная мысль – они кричит, заполняя всю мою голову, звеня и сводя зубы судорогой:
Что же вы наделали, люди?
Что же вы наделали…
Но обо всем по порядку.
***
– Мам, а Максим скоро придет?
Я подняла глаза на Соньку, которая от скуки медленно сползала по дивану на пушистый ковер. Этот вопрос начинает меня раздражать. Но вида я не подаю. Я откладываю в сторонку книгу и смотрю на дочь:
– Я не знаю, Пуговица. Он еще на работе. Тебе он зачем?
– Мне скучно.
– Ну, моя дорогая, с этим ты можешь и сама справиться. Почитай книгу, порисуй…
– Не хочу. Хочу, чтобы Максим пришел. С ним весело, – ноет она.
Да уж, обхохочешься…
– Соня, я не знаю, когда придет Максим.
Если он вообще придет. Если сегодня не одна из тех ночей, когда…
Замок входной двери щелкает и на пороге появляется он. Соня поднимается на ноги и с писком бросается к нему. Он улыбается и раскрывает перед ней объятья. Он падает в них. Он обнимает её, а потом поднимает голову, и смотрит на меня:
– Привет.
– Привет, – говорю я, и чувствую, как холодеет в жилах кровь.
Кем он ей приходиться? Мамин малолетний любовник? Социопат? Фокусник?
– О-о-о… опять у мамки плохое настроение… – наигранно уныло произносит он, и опускает глаза на мою дочь, улыбаясь ей. Она смеется:
– Опять… – поддакивает она ему.
– Значит, мы её с нами играть не позовем…
С этими словами он вытаскивает из-за двери огромную коробку с железной дорогой.
Сонька пищит и визжит. Она скачет от радости.
Следующие три часа я не вижу и не слышу ни её, ни Максима.
Мой телефон коротко дает о себе знать. Я беру его и читаю сообщение. Поднимаюсь на второй этаж и захожу к ней в комнату – там разрастается огромный железнодорожный мир, с длиннющей лентой рельс, невероятным количеством вагонов, целой инфраструктурой, подсветкой и даже дымовыми эффектами. Они увлеченно возятся с крохотными фигурками, собирая, переставляя, меняя местами их и их положение в обще системе.
– Соня, папа приехал.
Они поднимают на меня головы. Соня хмуриться, надувает губы, а затем начинает жалобно бубнить:
– Ну, мам… Мы только собирать закончили.
Максим смотрит и улыбается. Нет, он не будет уговаривать мою дочь сделать то, что нужно, сделать так, как я хочу, он не включит «доброго полицейского» и не встанет на сторону взрослых, адекватности ради, и не будет согласно кивать, подтверждая каждое мое слово, как это сделал бы взрослый. Как это делал мой бывший муж. Он будет смотреть, как я выкручиваюсь из этой ситуации, и хватит ли мне ума добиться своего, не повысив голоса.
– Соня, папа соскучился по тебе и очень хочет провести с тобой выходные.
– Ну, мы в следующие выходные встретимся.
На лице Максима расплывается довольная улыбка. Гребаный Фокусник.
– Соня, он уже внизу.
– Ну и что? Давай спустимся, и я сама ему скажу?
– Соня, твоя дорога никуда не денется. Собирайся.
– Ну, мам…
– Соня! – не выдержала я.
Сонька недовольно зарычала и поднялась на ноги:
– Ладно, ладно… Сейчас в туалет схожу.
Она поднимается и выходит из комнаты, а я смотрю, как Максим закатывается в беззвучном хохоте.
– Чего ты скалишься?
– Ничего, – мотает он головой. – Просто ты бездарная мать.
– А ты с кем сравниваешь? Со своей?
– Нет, я сравниваю с собой. Свою мать я не знал, я же тебе говорил – мы просто жили на одной территории. Но у меня был младший брат и я гораздо лучше справлялся с ним, чем ты со своей дочерью.
– Да? И кто же из него вырос? Убийца и извращенец?
Максим засмеялся еще сильнее:
– Посмотрим, кто вырастет у тебя…
Я уставилась не него, чувствуя, как холодеет позвоночник:
– Да пошел ты…
– Ма-а-ам! Я готова! – послышалось внизу.
Я развернулась и вышла в коридор второго этажа. Это было похоже на порез бумагой – сначала ты ничего не чувствуешь, ты лишь видишь, что кожа разрезана и выступает кровь. Ты видишь глазами. А сама боль приходит лишь несколькими мгновениями позже. Вот и сейчас – выйдя из комнаты, я не чувствовала себя мерзко, хотя и понимала, что меня уели, но уже спускаясь вниз по лестнице, я ощутила мерзкий, липкий страх, расползающийся по нутру. Кто из неё получиться? Кто из неё вырастет, если мы задержимся здесь? Что за человек получиться из ребенка, проживающего на территории вертепа, рядом с психом и матерью, которая спит с мужчиной, лишь год назад получивший возможность голосовать на выборах? На самом же деле меня гораздо больше волновало не это. Меня волновала скорость. Скорость, с которой втирался в доверие к моей дочери совершенно посторонний ей человек. Прошло две недели. Каких-то несчастных две недели, и уже половину своих высказываний она начинает со слов «Максим сказал…». Гребанные четырнадцать дней и она уже цитирует его, принимая на веру все, что он говорит. И это уже не похоже на то, что я испытывала по отношению к бывшему мужу – все-таки он ей отец и вменяемый мужик. А еще они биологически запрограммированы любить друг друга, и это совершенно естественно. Максим был человеком совершенно чужим. Чужим и опасным. Она в нем опасности не чувствовала. Она не видела в нем зла. Не видела потому, что мама её действительно бездарна – мама относиться к происходящему спокойно, мама не выказывает страха, поощряет действия Максима, улыбаясь смотрит, как они становятся лучшими друзьями. Это все я. Я и только я. Все её действия, любая её реакция основывается на том, как Я отнесусь к происходящему. А я отношусь прекрасно. Я настолько растворилась в том, что происходит у мен между ног, что совершенно забыла о том, что твориться в голове. Она никогда не отказывалась от встречи с отцом. Никогда не капризничала и не привередничала, когда речь заходила о выходных с папой. И уж точно ни разу на моей памяти она не предлагала перенести «их» выходные на следующую неделю. Никогда.
И когда мы спустились вниз подошли к двери, я ощутила прикосновение невидимых игл к моей спине. Оглянулась и посмотрела наверх – он стоял в коридоре, опирался руками о перила и улыбался мне.
Уже внизу, возле служебного входа Сонька поцеловала меня и залезла на заднее сиденье машины. Бывший муж стоял у водительской двери и смотрел на громаду «Сказки». Я посмотрела на него. Он опустил на меня глаза. Мы смотрим друг на друга, и я жду. Жду, что он скажет мне, что-нибудь вроде «Ну не дура ли ты, Марина?» или «Совсем спятила?», а может и вовсе «Я подаю на единоличную опеку». Жду, что скажет мне единственный вменяемый в моей жизни человек. И он говорит:
– Я позвоню, как только мы приедем, – и разворачивается, протягивая руку к ручке двери.
– Подожди! – я едва не срываюсь на крик.
Оборачиваюсь и смотрю на охрану возле служебного входа – они делают вид, что мы прозрачные. Муж останавливается и поворачивается ко мне. Он вопросительно ждет продолжения, а я снижаю голос до еле различимого шипения:
– Ты что, ничего не скажешь мне?
– А должен?
– Да, мать твою! Да! Скажи же мне что-нибудь!
Снова этот умиротворенный голос, полный каменного спокойствия:
– Марин, я тебя не понимаю? Чего ты ждешь от меня?
– Ты что не знаешь, что это за место?
– Наслышан.
– Тогда почему у тебя нет вопросов, нет возражений?
– А они что-то изменят?
Я хватаю ртом воздух – я просто не знаю, что сказать. Либо он апатичный, полудохлый флегматик на последнем издыхании и не умеет испытывать эмоции в принципе (но тогда как я умудрилась за него замуж выйти?), либо ему просто охрененно все равно. Настолько, насколько это вообще возможно.
– Тебе что не интересно, что мы тут делаем? Что тут делает твоя дочь? Что вообще прои…
– Марина, – он оборвал меня на полуслове, видя, как меня забирает – мою истерику он чует за полчаса до её начала. – Чтобы не происходило, я тебе доверяю. А еще я знаю, что ты не дура. Ты прекрасно знаешь, что делаешь, у меня нет причин сомневаться в твоих решениях. Что бы тут ни происходило, полагаю, ты держишь все под контролем.
Я слышу это и едва не плачу. Ничего я не держу! Я уже давно не хозяйка собственной судьбы. Я не принимаю решений, не делаю выбор, ничего не контролирую!
– Ты хочешь мне что-то сказать? – спрашивает он, внимательно глядя на меня своими спокойными, тихими как вселенский вакуум, глазами.
Я молчу. Я смотрю в них и молчу. Я думаю, как бы сложилась моя судьба, не разведись мы с ним. Не закати я истерику в тот злополучный вечер, не поведись я на уговоры пьяной Светки, не согласись я на эту чертову поездку. Господи, да мне достаточно было просто зайти в «Сказку» десятью минутами позже. Просто разминуться со сворой и пройти мимо незамеченной. Разминуться с Максимом. Сколько же «если» совпало, сколько звезд сошлось на небе, выстраивая мою жизнь таким изуверским способом, словно я заслужила все это дерьмо. Может, заслужила? Может и правда где-то дала маху, сделала что-то непростительное, что-то столь мерзкое, что теперь расплачиваюсь сполна. Тогда почему же я не помню этого? Как же можно ТАК обосраться, и не помнить где?
Я мотаю головой, я говорю «нет» и прячу глаза.
Он смотрит на меня. Он говорит тем же спокойным голосом, что и всегда:
– Если тебе что-то будет нужно – звони. Ты знаешь, я помогу.
Я киваю и говорю «хорошо». Ничем ты мне не поможешь.
А потом мне в голову приходит совершенно сумасшедшая идея – запихать его в машину, сесть за руль и ударить «по газам», вдавить педаль в пол, понестись, куда глаза глядят. Интересно, как далеко мы уедем?
***
Я зашла в квартиру. Тихо до дрожи. Я в клетке со львом, я с зажженной спичкой в цистерне с бензином, я с рогаткой в медвежьей берлоге. Эта русская рулетка скоро доконает меня, и я буду седой задолго до выхода на пенсию. Если вообще буду.
Ласковая рука-змея на моей шее, и я судорожно сжимаюсь.
– Я слышу, как ворочаются мыслишки в твоей голове, – шепчет он, прижимаясь ко мне сзади, и я чувствую его возбуждение. Его рука ложиться на мой живот и спускается вниз, минуя одежду. Губы прикасаются к шее, обжигая жаром. – Расскажи мне, о чем ты думаешь…
***
Я лежу и задаюсь вопросом – чем руководствовалась эволюция, когда ранжировала приоритеты в моей голове – инстинкт размножения превыше инстинкта выживания. Хм… очень странная расстановка. Я лежу и наслаждаюсь тем, как его губы скользят по внутренней поверхности моего бедра. Мне так сладко, так хорошо, что все мои истерики и домыслы относительно того, как он опасен, кажутся чем-то очень далеким и совершенно не актуальным. Ну чем он опасен? Я опускаю глаза и смотрю, как самый красивый, самый уникальный мужчина на земле лежит между моих ног, обнимает мою задницу и нежно касается губами моего бедра. Что в нем опасного? Самый ласковый из всех, кого я знала, самый нежный из мужчин, самый умелый любовник. Садист? Да бросьте… Маньяк? Да не может быть! Социопат и убийца? Вы что-то путаете, друзья мои. Ну, посмотрите на него – да он же не страшнее двухнедельного котенка.
Звонит его телефон. Он не обращает внимания. Звонок обрывается, но тут же начинается заново. Максим по-прежнему мыслями и телом у меня между ног. Третий звонок.
Он чертыхается и лезет искать свой телефон. Находит его и включает громкую связь, возвращаясь к моему бедру:
– Чего тебе? – спрашивает он, прижимаясь щекой к моей коже.
На том конце ленивый голос с характерными мурлыкающими оттенками:
– Мы хотим поохотиться на кроликов. Ты с нами?
Максим закрывает глаза, задумывается, и пока думает, он рассеяно гладит сомкнутыми губами по моей ноге:
– Нет, Белка. Я – пас, – отвечает он.
– Твою мать! Тебя, что там заклинило у неё между ног? Две недели, брат! Втроем скучно, ты же знаешь…
Максим молчит. Максим думает. А у меня зарождается мысль – крохотный лучик надежды. Две недели. И все эти две недели он был с нами. Я двигаюсь вниз, залезая под него, обнимаю его за шею:
– Останься со мной, – шепчу я.
– О, кто там у нас? Королевская блядь? Как дела, моя сладкая?
Я его не слушаю. Я смотрю в бездонные серые глаза:
– Не уходи, – говорю я. – Останься со мной, пожалуйста.
Я чувствую, как у него встает. Я думаю – может он и правда любит меня? По-своему, нет как, как другие. Ну и пусть. Да разве важно? Секс или любовь, лишь забирало человека до состояния полной невменяемости. Может я сумею переломить ход вещей и сделать невозможное?
Я двигаю бедрами, ощущая, как твердеет его плоть, как она наливается кровью и становиться горячей. Я умоляю не оставлять меня. Я обещаю воплотить любые желания, все, что в голову взбредет.
Останься со мной.
Где-то на заднем фоне трещит голос Белки. Он сыплет мерзостью и порнографией, он в сотый раз предлагает себя третьим. Но мы его не слушаем.
Есть я и он. Весь остальной мир – побочный эффект, издержки эволюции.
Останься со мной.
Белка все никак не заткнется.
Ты будешь любить меня.
Не уходи – я важнее всего, что может дать тебе «Сказка».
Он почти во мне – несколько мгновений отделяют нас от сладости.
– Ты будешь любить меня… – говорю я.
Максим замирает – он смотрит на меня, и зрачки серых глаз расширяются, губы раскрываются, а затем улыбка – светлая, нежная, но азартная, озаряет его лицо:
– Повтори…
– Ты будешь любить меня! – повторяю я.
Его глаза сверкают и искрятся… любовью? Я не знаю, может ли любить самый жуткий, самый страшный человек на Земле? Он улыбается, он целует меня, и, отрываясь от моих губ, говорит:
– Все. До завтра, – и он тянется к телефону, чтобы отключить связь.
Но тут Белка говорит:
– Бери свою шлюху с собой. Пусть теперь нас будет пятеро? А? Что скажешь?
***
Сука! Тварь! Гребанная Белка, чтоб тебя…
– Максим, я туда не пойду, – говорю я, и не отрываясь смотрю на стену, смотрю на железную дверь с увесистой щеколдой. Меня подбрасывает. Я поворачиваюсь и смотрю на мерзкую харю Белки – он улыбается мне.
Чтоб тебе провалиться, гавнюк!
Он улыбается мне, нарочито сексуально облизывает пухлые губы и посылает мне воздушный поцелуй. Я показываю ему средний палец. Максим прижимает меня к себе еще крепче, чувствуя мою дрожь:
– Тебе понравиться, вот увидишь, – шепчет он мне на ухо.
Все это слушает и наблюдает Белка. Его глаза горят неподдельным возбуждением. Он меня хочет. А может и нас обоих, кто его знает?
– Я не хочу, – говорю я.
Нас всего трое – Я, Максим и Белка.
Низкий, Егор и Рослый ушли в «Сказку», искать «подходящих» людей.
– Ты поймешь, когда окажешься внутри, – говорит Максим. – Ты была там, но видела все со стороны жертвы. А теперь, зная, что предстоит, пройдя через это, как кролик, будешь испытывать совершенно иное чувство, – Максим поворачивается ко мне. Он целует меня и шепчет. – Ты даже представить себе не можешь, как это прекрасно. Это невозможно сравнить, это не похоже ни на что на свете. Ощущение всецелого, безраздельного контроля. У тебя в руках – жизнь чужого человека, и ты вольна делать с ней все, что захочешь. Это все равно, что быть…
Кем, Максим? Кем ты себя возомнил? Богом? Господи, что же твориться в твоей голове…
Белка подходит к нам, Белка протягивает свои руки ко мне и обвивает меня сзади. Максим смотрит на это и облизывает губы. Он уже ничего не соображает. Его глаза затуманены, вся его сущность сосредоточенна на крови и сексе. Его мозг, вся его безграничная фантазия, ум, сила, превращаются в пустые слова – вся его суть, все его желания сводятся к примитивным инстинктам – убивать и спариваться. Меня он уже не видит. Белка наклоняется ко мне, прикасается губами к моей шее, к моим плечам, и я чувствую его горячее дыхание. Он любит ласковые слова, и он щедро сыплет ими:
– Моя девочка, – говорит он, посыпая меня поцелуями, – моя сладкая, нежная женщина, – его губы впиваются в меня, его язык скользит по моей коже.
– Отстань от меня, – шепчу я.
Он не отступает. Он отрывается от меня, но лишь для того, чтобы прошептать. – Не сопротивляйся, – короткий поцелуй, – я тебя не обижу. Сделаю хорошо…
Максим смотрит, как руки Белки нежно обвивают мое тело, скользят по нему. В его глазах больше нет ничего, кроме похоти. Они пусты, они с улыбкой смотрят, как губы Белки порхают по моему плечу.
– Максим… – умоляю я.
Он не слышит меня. Он любуется тем, как меня ласкает другой мужчина. Белка прижимается ко мне всем телом. Я дергаюсь, но его руки крепко вцепились в меня.
– Максим, убери его! – завываю я, почти срываясь на крик.
Максим улыбается. До него не докричаться. И я могу заорать во всю глотку, но он не услышит меня, потому, что это слишком тихо. Нужно громче. Нужно очень громко.
Я притягиваю к себе Максима, вцепляюсь в него, вжимаясь в знакомое тело, и касаюсь губами его уха:
– Ты будешь любить меня? Будешь любить, зная, что любая шавка, которая захочет меня, будет иметь мое тело в любое время, в любом месте, когда ей захочется? Будешь?
Тихий смех и горячее дыхание:
– Он не шавка. Он мне, как брат.
Я отодвигаюсь, я смотрю ему в глаза:
– А я, Максим? Я тебе кто?
Белка горячо дышит мне в затылок, а я смотрю в серые глаза, кусаю губы от отвращения. Максим смотрит на меня.
Максим просыпается.
Хватает Белку за руки, освобождая мое тело, отталкивает его и отводит меня в сторону.
– Эй, какого хрена? – возмущается Белка.
– Все, – говорит Максим. Тот смотрит на меня, переводит взгляд на Максима и умоляюще скулит:
– Ой, да брось… От неё не убудет.
– Нет, – повторяет Максим, и в его голосе наконец-то просыпается человек.
Белка смотрит на меня, и я вижу, как в одно мгновение вожделение превращается в ненависть. Он скалит зубы, изображая улыбку, до жути похожую на звериный оскал:
– Фокусник не всегда будет рядом, – шипит он.
– Язык прикуси, – рявкает Максим.
Белка бросает на него быстрый взгляд.
Позади нас слышаться шаги и голоса.
– Что, брат, зацепило тебя, да? – голос Белки злой, хриплый.
– Зацепило, – кивает Максим.
Голоса становятся громче. Белка смотрит на меня:
– Смотри, кровавая королева, – говорит Белка, – тебе с ним не только кровать делить…
– Белка, сука, закрой свой рот… – голос Максима звенит той знакомой сталью, от которой кровь стынет в жилах.
Белка смотрит на него, оскал сползает с пухлых губ, он кивает:
– Ладно, понял.
Но все же последний, полный ненависти взгляд, достается мне со свистом разрезаемой воздух плети.
Появились семеро – Егор, Низкий, Рослый и четыре девушки, лет на пять моложе меня. Девушки весело смеются над чем-то, о чем по секрету рассказывает им Низкий. Они перешептываются, они бросают друг другу незатейливые фразочки, делятся впечатлениями и несут чушь, хохоча друг над другом. Подружки. Возможно с детства. Уже сегодня ночью эта дружба закончиться и не только по причине смерти троих из них. Просто в «Сказке» дружбы нет. Здесь она умирает, потому что здесь каждый сам за себя. В «Сказке» нет общих счетов – все до предела индивидуально.
Меня трясет. Меня колотит. Максим бросает на меня быстрый взгляд и закрывает своим телом. Белка тоже видит это и принимает все внимание на себя – сверкнув зубами, в обрамлении восхитительных губ, он выпрямляется и шагает навстречу дамам. А я смотрю на них и думаю только об одном – вот идут три трупа и одна калека. Девушки восхищенно сверкают глазками, девочки краснеют и опускают ресницы – Белка и правда чертовски хорош. Белка высок и изящен, у Белки светлые вьющиеся волосы и длинные ресницы, у Белки хрустальные глаза и ровные зубы, у Белки внутри яма и она доверху заполнена ядовитыми змеями. Белка сочиться ненавистью. И не потому, что вы её заслужили, а потом что он в совершенстве постиг только это умение – ненавидеть до смерти.
Максим нутром чувствует мою истерику. Он поворачивает голову и еле слышно шепчет:
– Ляпнешь хоть слово – я тебя ударю.
Я киваю и трясусь. Я смотрю, как обхаживает девушек Белка, как вьется возле них Низкий, как отрывает от пола глаза Молчун, становясь Егором. Я чувствую, как по рукам струиться теплая кровь – я отправляю вас на смерть, я смотрю, как вы идёте на плаху, я знаю, что будет с вами… знаю и молчу. Простите меня, девочки! Простите, но я тоже хочу жить, и эта сволочь, что прикрывает меня своим телом, тысячу раз прав – моя жизнь мне гораздо дороже, чем четыре ваши. Мои руки по локоть в крови, я ненавижу себя. Я не могу дышать. Упираюсь лбом в плечо Максима, закрываю глаза и слушаю своё истеричное, рваное сопение.
– Это тебя возбуждает, Кукла? – тихо смеется он.
Ненавижу его.
Открывается железная дверь и девушки, переполненные предвкушением, перешагивают порог.
– Теперь ты – хищник, – говорит Максим. – Идем.
– Нет, – я даже не говорю, я задыхаюсь, хриплыми толчками извергая из себя воздух.
Все, кто был, зашли внутрь. Снаружи остается лишь Рослый, Максим и я. Он поворачивается ко мне:
– Ты знаешь, я могу заставить.
Он медленно шагает назад, туда, где за его спиной на нас смотрит Рослый, и тянет меня за руки. Я мотаю головой и упираюсь.
– Заставить убивать нельзя.
– Можно. Если я выставлю ТЕБЯ, в качестве кролика, – он смеется. – Ты представляешь, что начнется, если мы сейчас во всеуслышание заявим свободу всем четырем в награду за твою голову? – а потом голосом нежным и тихим он говорит. – И тогда ты будешь убивать. Никуда ты не денешься…
– И что же тогда? – спрашиваю я и слышу, как сквозь истерику прорывается, наконец, та сука, которой он хочет меня видеть. – Что тогда, щенок? Кем ты будешь помыкать? Кого запугивать? – мой голос натягивается струной. – Ты любишь за возможность устраивать персональную «Сказку» в своей спальне, и если меня не станет, что тогда?
Он останавливается и смотрит на меня. Он не улыбается, он внимательно слушает, пока я, осмелев до безумия, шагаю к нему навстречу, хватаю мелкую шавку за горло и вцепляюсь когтями в выбритый бархат кожи. Так, чтобы он чувствовал меня.
– Ты теперь зависим от меня не меньше, чем я от тебя. Я-то без тебя проживу, а вот ты без меня ублюдок, сожрешь сам себя за неделю. Ты спать нормально начал, только после того, как я появилась в твоей берлоге.
Он смотрит на меня, серые глаза становятся огромными, стеклянными – злоба и удивление взрывают его пульс. Он шарит глазами по моему лицу, глядя, как я остервенело, сквозь слезы, скалю на него зубы:
– И ты ни за что меня теперь не отдашь, тварь. И если хоть одна живая душа за тем забором наброситься на меня, ты первый рванешь закрывать меня грудью, – я рыдаю, всхлипываю и, сжимая зубы, шиплю из последних сил. – Ничего ты со мной не сделаешь, потому никто не умеет бояться тебя так, как я! Без меня ты вздернешься в своей шикарной норе, – тут я истерично смеюсь и сквозь смех, сквозь слезы он слышит. – Как твоя мать. В свой собственный день рождения. Потому что ты такой же несчастный, как она…
Нечеловеческий рык, и дикая боль пронзает мою шею – он вцепляется в меня железной лапой, дергает и изо всех сил, со всей ненавистью, на какую способен, и тащит меня к металлической двери. Я вскрикиваю и плачу. Он зажимает мне рот. Он тащит меня и рычит, как самая настоящая псина.
Мы залетаем в дверь и оказываемся в темноте.
– Заткнись и смотри! – рычит он мне.
И там за кулисами самого жуткого в мире аттракциона, он прижимает меня к себе – я слышу его рваное дыхание, чувствую боль от его рук, которые рады бы вырвать из меня куски плоти, да не могут, чувствую, как долбит отбойный внутри его груди. И смотрю.
На арене, в полукруге смерти, слабым светом фонаря – полоса смерти на земле. Теперь я вижу, как это выглядит изнутри. Когда ты охотник. Там, где козырек бросает густую тень, стоят трое – высокий и худой, стройный и гибкий, низкий и крепкий, и их фигуры ярко очерчивает свет в нескольких шагах от них – черное на белом. Они смотрят на четырех девушек, которые еще не знают, что они на арене и жить им осталось одну ночь. Они озираются, они оглядываются, они еще не знают – это последние минуты их беззаботного существования. И когда появляются собаки, животное куда более благородные, чем двуногие звери, начинается самая увлекательная их охот…
… ОХОТА НА ЧЕЛОВЕКА.
Взрыв безумных глоток, и крики восторга, лай бешенных псов и истеричные визги четырех женщин, разрезающие ночь – они делят жизнь на «до» и «после». Я скулю и плачу, я чувствую его руки на мне, я смотрю, как четыре девушки рванули вперед, изо всех сил молотя ногами по земле, и я радуюсь – я испытываю невероятное облечение, восторг на грани оргазма – я на этой стороне, я в безопасности. А здесь, а они там. И вид девушек, уносящихся в темноту ночи, собак, бегущих по следу и трех безумных тварей, исчезающих в каменном лабиринте, заставляет меня чувствовать вину и боль, жуткий страх и ненависть за мое бессилие. А еще я чувствую… облегчение. Облегчение, окрашенное безумным восторгом – желанием жить. Вот что они чувствуют, приводя сюда людей – безумное, неистовое, яркое как атомный взрыв, чувство жизни. Я чувствую, как немеет моя душа – что-то ломается, что-то с хрустом крошиться, разлетаясь тысячами осколков. Я уже никогда не буду прежней. Я отравлена. Я стала такой же, как он. Он изменил меня, разбил, сломал и выплавил заново, превращая меня в то, что нужно ему. Я такая же тварь и сволочь, мне так же нет дела до чужой боли. Я – солнце, и мне не важна чужая жизнь. Я – Феникс. Я восстала из пепла, сожженных человеческих душ.
Он разнимает тиски рук. Я разворачиваюсь и вцепляюсь в него, чувствуя, как он дрожит, как он прижимает меня к себе. Его губы целуют мое лицо, мою шею:
– Я знаю – ты презираешь меня, – шепчет Максим, и голос его дрожит. – И презирала с самого первого взгляда. Ну и пусть! – его голос заходиться в истерике. – Слышишь меня? Мне плевать, потому что я так долго ждал тебя. Я умолял и просил Всевышнего, чтобы он послал мне тебя, и, наверное, я не такая жуткая тварь, раз он услышал меня…
***
Максим разбудил меня рано утром. Легким касанием губ по моим позвонкам, нежным прикосновением пальцев к моей груди.
– Привет, – тихий шепот, льющийся по моей, спине зажигает мою улыбку. Я закидываю руку назад и провожу рукой по его бедру, поднимаясь выше по обнаженному, шелковому полотну кожи.
– Сколько времени?
– Семь.
– Ложись спать… – недовольно бубню я.
Он смеется:
– Нам пора вставать.
– Это тебе пора. А я спать…
– Нет, Кукла, – его рука ласково, но по-хозяйски нагло лезет между моих бедер. – Ты тоже встаешь…
***
– Тебе как обычно?
Я киваю. Он улыбается и берет кружку с кофе, идет с ней к столу и ставит передо мной. Садиться рядом со мной и целует меня в плечо.
Мы образцово-показательная семья. Сволочи и нелюди? Ох уж эти предрассудки…
– Зачем ты поднял меня в такую рань?
Я отламываю кусочек сыра и кладу его в рот. Поднимаю глаза и смотрю на серую сталь радужки его глаз. Секс душ и еще раз секс. Пожалуй, я могла бы так жить.
– Мы с тобой поменялись. Не помнишь?
– Нет, – еще кусочек сыра и хлеб, глоток кофе. Это прекрасно. Аромат кофе все делает мягким, глубоким, неторопливым. – Когда это было?
Он делает глоток, а я морщу нос, глядя на содержимое его кружки. Он видит это и улыбается:
– Что это значит?
– Ты испортил свой кофе.
– Чем?
– Сливками и тремя ложками сахара.
Он смеется:
– По-другому его пить невозможно.
– Не только возможно, но и необходимо. Кофе идеален сам по себе. Только натуральный, только свежий и только в чистом виде. И пить его нужно исключительно черным. Без сахара.
– Как твой?
– Как мой, – киваю я. – Так, когда же я так опрометчиво пообещала тебе встать в семь утра в субботу?
– Когда я дал тебе ценную информацию, взамен на твое обещание пойти со мной на очень важную деловую встречу. Помнишь?
Я снова морщусь и недовольно бубню:
– А почему в семь утра-то…?
А потом в дом хлынул поток людей. Я не знаю их и вижу в первый раз. Ну, почти всех. Круглолицего, его холеного оппонента и секретаршу я видела, но всех остальных – строгих, подтянутых, вылизанных, с кучей дипломов, уймой ненужных знаний по всем аспектам жизнедеятельности человека и взглядами с высоты на всех, кто не получил третье высшее образование по окончанию детского сада. Строгие деловые костюмы, дорогие туфли и часы, парфюм и бесконечные потоки ничего не значащих для меня слов. Они говорят между собой, они дергают Максима, они взбудоражены и, судя по всему, очень довольны. Круглолицый все требует от Максима подпись в каких-то документах, на что Максим кивает и говорит «позже». Его оппонент – холеный, собранный и приятный на вид, мужик – вылизан и вычищен лучше всех, а я все смотрю на него и гадаю, где же его видела? Гам стоит невероятный – все говорят, все перебивают друг друга, никто никого не слушает. Судя по всему, случилось что-то хорошее и сейчас, удовлетворенные проделанной работой люди готовятся к чему-то приятному. Это приятное возбуждение передавалось и мне – я ни слова не понимала из того, о чем они говорят, и уж тем более не понимала, что за роль играет во всем этом Максим, но настроение мое поднималось.
На нас с Максимом сразу же набросились две женщины и мужчина – они тянут к нам руки, они тащат нас наверх, они стягивают с нас одежду… а потом начинают одевать. Стилисты. Вернее, стилист только мужчина, а две женщины его помощницы. С Максимом все случилось быстро и просто – уложили волосы, одели и отправили вниз. Но когда они принялись за меня, время безжалостно замелило свой ход – надо мной буквально изгалялись, пытаясь выдрать мои волосы, а потом сделать что-то «подобающее» из того, что осталось. Над моим ногтями долго у упорно работала одна из женщин, и таких нелестных эпитетов о запущенности своих рук, а не слышала еще никогда. Мне хотелось сказать ей, что мне некогда было заниматься своими руками, потому что они все время в ширинке Максима, но решила промолчать. Мое лицо отшлифовано и подготовлено к покраске, мое тело заковано в дорогое нижнее белье, мои ноги в шикарных чулках, мои украшения – очень сдержанные, лаконично-строгие – стоят целое состояние. На мое лицо ложиться макияж, прическа готова, и вот я смотрю на себя в зеркало.
Ох ты ж, мать твою… Да я же Мерлин, не побоюсь этого слова, Монро!
Я оглядываю себя и почти пищу от восторга – приталенное платье-карандаш глубокого синего оттенка, шикарные туфли на высокой шпильке, макияж и прическа в стиле первой леди. Тем троим, что корпели надо мной битые полтора часа, все еще что-то не нравится, и они ползают вокруг меня, как мураши, а я не могу оторвать взгляда от зеркала. Теперь я не просто королевская блядь – я очень дорогая королевская блядь с идеальным вкусом и тонким чувством цвета, мастерским чутьем баланса форм. Я смотрю на себя, провожу руками по своему телу, ощупывая нежную ткань платья, я вдыхаю запах духов, окутавших меня легким облаком – я венец творения, тонкая грань сексуальности и сдержанности, я, мать его за ногу, просто огонь!
