Олли Ver
Жена фокусника
Сейчас будет больно, Марина.
Я кричу, я рыдаю, я отчаянно карабкаюсь назад, забиваясь в спинку кровати.
Он залезает на кровать и хватает меня за лодыжки, таща к себе. Его тело горит в предвкушении оргазма и моего ужаса.
Сейчас будет очень больно.
Он расстегивает ремень моих джинсов.
– Максим, – плачу я, – пожалуйста, только не так!
Он расстегивает молнию и стаскивает их с меня вместе с нижним бельем.
Будет о-о-очень больно…
Я выворачиваюсь, ползу назад.
– Никогда не закрывайся от меня, – рычит он, стаскивая с себя спортивные штаны, вместе с трусами и остается совершенно голым. Его возбужденный член едва заметно пульсирует в так разрядам пульса.
Я встаю на колени и выставляю руки вперед:
– Максим, только не так, прошу тебя. Не хочу боли! Не хочу крови!
– По-другому у нас не получается, – его голос звенит сталью. Он залезает на кровать и ползет ко мне.
Его руки хватают мои запястья, тянут к себе и я вцепляюсь ногтями в его плечи.
– Получиться, Максим, получиться, – плачу я, заглядывая ему в глаза. Он смотрит на меня, он гладит меня по заднице, спускается вниз и обжигает горячими ладонями внешнюю сторону бедра, внутреннюю. Его рот приоткрывается, а пальцы, скользят вверх по внутренней поверхности бедра. Я останавливаю её своей рукой:
– Дай мне время. Дай мне пару минут, – умоляю я, глядя в серые глаза. – Я все наверстаю, просто дай мне успокоиться, и получишь все, что хочешь, – я глажу его ладонью по лицу, он прижимается ко мне бедрами, я судорожно выдыхаю и всхлипываю. – Все что хочешь и как захочешь. Будет по-твоему, – я покрываю поцелуями его лицо и чувствую привкус железа на своих губах. Его член упирается в мой лобок.
– Да все итак по-моему, – и его пальцы снова скользят вверх, пытаясь забраться в меня.
Я с трудом сдерживаю его руку и киваю:
– Пару минут, – я смотрю в его глаза, я умоляю их, – пару минут…
Он смотрит на меня, он облизывает губы, а я все думаю, сможет ли он убить меня?
Он рассматривает меня, любуясь моими губами, глазами, скулами, носом.
Целую жизнь мы стоим на коленях, прижимаясь голыми телами друг к другу. Время летит мимо нас, отсчитывая секунды, превращая их в столетия. Мы с тобой единое целое.
Он шепчет:
– Ты будешь любить меня, – его рука высвобождается из моей руки. Его ладонь ложиться на мою спину, к ней присоединяется вторая, и они ласкают меня, от ягодиц, по позвонкам к основанию шеи, и вниз по плечам. – Я весь этот гнилой мир заставлю любить меня, – руки снова поднимаются вверх. – Они будут задыхаться подо мной и восхищаться. Восхищаться и любить. И ты будешь смотреть, как я убиваю их, как топчу ногами, и ничего не сможешь сделать.
Я закусываю губу, по моей щеке катиться слеза. Я киваю:
– Да.
– Ты будешь любить меня? – спрашивает он.
Жар заливает мое лицо, слезы катятся, я закрываю глаза и еле слышно отвечаю:
– Да.
Какой же ты страшный человек.
В голове вспышка воспоминания – отрывок из научной передачи. Один из способов утилизации твердых радиоактивных отходов, чей период полураспада далеко за границей средней продолжительности жизни человека. Их смешивают со стеклом. Сплавляют, спаивают вместе, превращая в единую субстанцию – твердый стеклянный куб наполненный радиацией и сдерживающей её внутри себя. Я – твое стекло. Я здесь, чтобы спрятать в себе твою мерзкую сущность, чтобы держать тебя в своих руках, пока сумасшедшие частицы твоей души не перестанут отравлять все живое.
Мы с тобой единое целое.
Он опускается вниз, он целует мою грудь, живот, лобок. Я останавливаю его. Он смеется, и его горячее дыхание, сладкие губы покрывают поцелуями мои бёдра.
Он ложится на кровать, поворачивается на спину:
– Иди ко мне.
Я подползаю и ложусь рядом. Моя голова ложиться на его грудь. Мое тело начинает неистово трястись.
– Ну, тише, тише… – шепчет он, и его рука, с разбитыми костяшками, в засохшей крови, нежно гладит меня по спине. – Напугалась?
Я отчаянно киваю, думая, что же твориться в его безумной голове?
– Хочешь, я расскажу тебе, как я провел этот год?
Я не хочу, но говорю «да».
– Вспоминал мгновение, когда впервые тебя увидел.
Я все еще трясусь, его рука ласково гладит меня.
– Знаешь, как это бывает – видишь человека и – бах! – сразу понимаешь, что он особенный. Намагниченный. К нему так и тянет прикоснуться. И ведь еще ничего о нем не знаешь, и даже сообразить толком не успеваешь, нравиться он тебе или нет, а магнит чувствуешь. Он светиться внутри человека и тянет.
Его рука замедляется, дыхание становиться глубоким, ритмичным как приливные волны. Вдох – выдох, вдох – выдох. А я все никак не могу унять свое тело.
– У тебя внутри магнит, Кукла.
Его голос ленивый и тихий:
– Ты была права – я не буду жить долго и счастливо. И уж точно подохну не своей смертью, – он тихо смеется, и его рука замирает, укладываясь на моей спине. Вдох – выдох, выдох – выдох. – Поэтому я так тороплюсь. Вот сейчас ты в моих руках и я поверить не могу, что ты и правда существуешь. И ты права – я мерзкий ублюдок, я король бездомных собак, я крот, и я всю свою жизнь копаюсь в земле, среди грязи и червей, – я чувствую, как его рука становиться ленивой и тяжелой. – Я грязный крот, который по счастливой случайности вылез на поверхность и увидел солнце. И не смог забыть этого. Но я не простой крот – я крот, который сумел затащить солнце в собственную нору! Я сделал невозможное. Так неужели ты смеешь думать, что я отпущу тебя? Нет, – его руки вжимают меня в его грудь – Ты будешь жить здесь, ты будешь освещать эту грязь и всю жизнь проживешь под землей вместе со мной, бок о бок с червями.
Я лежу у него на плече и думаю, каково это – быть нежеланным ребенком? Не иметь того, что большая часть людей воспринимает, как должное – любовь своих родителей? И можно ли то, что с ним было, вычитать из общей суммы того ужаса, что он творит? Можно разделить его мерзкую душу на его несчастное детство, чтобы получить меньшее число грехов на итоговой чаше весов?
Его рука лежит на моей спине, его дыхание глубокое и ровное, сердце сонно бьется под ребрами. Он замолкает. Я поднимаю голову и еще долго смотрю на спящего зверя.
Глава 6. Личный клоун
Я свернулась калачиком на диване, положив голову на широкий мягкий подлокотник и поджав ноги. Я смотрела, как Белка кривлялся, изображая вчерашнее побоище в лицах. Редкостная тварь и придурок. Злобный клоун. Чем больше я его узнаю, тем отвратительнее мне кажется его кукольное лицо. Сейчас, кстати, оно уже не было таким слащавым – под левым глазом расцвел огромный синяк, бровь рассечена и доставляет ему немало хлопот каждый раз, когда он шевелит ею. У него перебинтованы костяшки обеих рук, как и у Низкого. Как и у Максима.
До секса в то утро дело так и не дошло – проснулись мы очень поздно, и встали не потому, что выспались, а потому что внизу хлопнула входная дверь и пришли прямоходящие собаки. И теперь Белка выдает очередную несуразицу, все трое смеются. У меня мороз по коже. Я смотрю на свои ноги – там, положив голову на мою задницу, лежит Максим. Он пристроился, просунув ладонь между моими бедрами, и, обвивая ею одно из них, то поглаживает его большим пальцем, то тихонько сжимает. Его тело раскинулось на диване – отмытый, отчищенный, одетый в чистую, глаженную, дорогую одежду, но в синяках, порезах с перебинтованными костяшками, он снова был тем, кем я увидела его впервые – откормленной дворнягой. Он смеялся, глядя на Херувима с подбитым глазом, и, время от времени, поворачивал голову, чтобы поцеловать мой зад. Никого из присутствующих это не смущало. Никого, кроме меня. Я чувствовала себя собакой, которая вынуждена любить своего хозяина, какой бы тварью он ни был. Я все еще чувствовала кровь на своей коже, хотя уже приняла душ. Дважды.
– А где Егор? – спросила я, пока Низкий и Белка обменивались бредовыми, ничего не смыслящими фразами.
Максим повернул голову ко мне:
– А он у себя дома.
– Я думала вы живете вместе.
– Нет. Он уже полгода живет со своей девушкой.
Вот это да! Я удивленно посмотрела на него, и Максим расплылся в довольной улыбке, которая заразительно перекинулась на мои губы:
– Они живут вне «Сказки»?
– Нет, они здесь. У них свои апартаменты.
– И она согласилась жить здесь?
– Ты же живешь, – парировал он, хитро улыбнувшись одним уголком губ.
Мне стало нехорошо. В животе взорвалась ледяная бомба, и побежала по венам.
– Мне казалось, что мы сошлись на том, что я здесь в гостях. До того момента, пока не понадоблюсь.
Он смотрит, он улыбается:
– Тебе показалось.
Улыбка растянула его губы.
На столе тихонько звякнул мой телефон – пришло сообщение. Максим вопросительно вскинув брови. Я бросила быстрый взгляд, а затем поднялась, чтобы взять мобильник, но он остановил меня:
– Сиди, – тихо сказал Максим, а затем обратился к Низкому, который был увлечен тем, что подкидывал в воздух попрыгунчик, размером с мячик для гольфа. – Блоха, кинь телефон.
Низкий нагнулся, взял телефон со стола и бросил его Максиму. Тот поймал его. Я потянулась, чтобы забрать его, но Максим убрал мою руку:
– Подожди.
У меня внутри похолодело. Странно, ведь прятать мне нечего, но, несмотря на это, я чувствовала себя преступницей. Он разблокировал экран, нажал иконку сообщения. Оно открылось. Тот пробежался глазами по тексту и улыбнулся, а затем протянул мобильник мне, потеряв к нему всякий интерес. Я же ненавидела его за те две минуты, что он заставил меня почувствовать себя еще хуже, чем было.
«Мама привет у меня все супер сдесь весело познакомилась с девчонками они класные завтра напишу»
Все одной строкой, ни одного знака препинания, «здесь» через «с» и «классные» с одной. Хоть там все хорошо.
К горлу подступил ком. Только бы не разрыдаться при этих ублюдках. Я убрала голову максима с моей задницы, поднялась с дивана и прошла на кухню. Мне плевать, что он там думает, плевать понравилось ему или нет – я больше не хочу смотреть на этих идиотов.
Быстрым шагом пересекаю кухню, подхожу к холодильнику и открываю дверцу. Не знаю, зачем – мне сейчас кусок в горло не полезет – просто пытаюсь сделать хоть что-нибудь, что отвлечет меня от всего того, что было со мной, вокруг меня и во мне на данный момент. Не получилось. Мое лицо скривилось в плаче, я закрыла рот рукой и тихо заплакала в лицо холодильнику. Моя жизнь стремительно летит в тартарары, и не могу остановить ход событий. Меня купают в крови, а я молча смотрю. Вчера я видела смерть людей, сегодня их оплакивают родные, а я сижу на диване, смотрю, как он зацеловывает мой зад, а его дружки смеются над вчерашней бойней.
– Что тебя там до слёз расстроило, Кукла? Прокисшее молоко мы как-нибудь переживем.
Я затыкаюсь.
Он подходит ко мне сзади, обнимает, закрывает холодильник и разворачивает лицом к себе:
– Ну что…
– Максим, я больше не могу. Я устала и хочу домой!
– Ну, начинается… – вздыхает он.
Я поднимаю на него глаза.
– Ты слышишь меня? Я ХОЧУ ДОМОЙ!
Он смотрит на меня и… совершенно ничего не отражается на его лице. С его точки зрения эта тема закрыта. Тогда почему я все еще продолжаю надеяться? Наверное, из-за сообщения моей дочери – она напомнила мне, что «Сказкой» моя жизнь ограничиться не может.
– Мне через неделю выходить на работу. Думаешь, моего отсутствия никто не заметит?
– С работой все решено.
– Не поняла?
– Я объясню. Позже… Просто, у тебя видимо есть аргумент весомее?
– Конечно, есть, Максим! Я не одна. У меня дочь.
Он кивает:
– Я знаю.
– Что ты знаешь? Через две недели она приедет из лагеря, и что тогда? Я без неё не смогу. Я без неё жить не…
– Не паникуй, – его рука пытается успокоить меня и гладит по щеке, но эффект противоположный – бинты на его руках напоминают мне о вчерашнем. – Я уже подумал об этом. Мы можем построить отдельный особняк, подальше от борделей. А пока… Есть отдельный вход – служебный. Она ничего и знать не будет. На это уйдет какое-то время, а пока все обустраивается, мы будем жить здесь…
Я открываю рот, как выброшенная на берег рыба, и я не то, чтобы говорить не могу – мне дышать тяжело. А потом я начинаю смеяться, да так истерично, что мне самой становиться страшно. Я представила себе семилетнюю девчушку, идущую в школу к восьми утра, мимо борделей, наркопритонов и игорных домов, солнышко пригревает ей затылок и бросает лучики на огромные баннеры с голыми проститутками в самых неожиданных позах и компрометирующих ситуациях, птички поют на ветках деревьев, под которыми валяются использованные презервативы, она напевает песенку крокодила Гены «Голубой вагон», глядя на блевотину, которую оставил после себя какой-нибудь пережравший субъект. Я хохотала, пока не выступили слёзы.
Максим смотрел на меня спокойно, ласково глядя по щеке перебинтованной рукой – гребаный царь вертепа, король проституток и покровитель наркоманов. Семейной жизни захотелось?
– Когда, наконец, уже явиться твоя жена, – говорю я, еле переводя дыхание, – она нарожает тебе ТВОИХ детей. И пусть они пробираются сквозь это дерьмо сначала в детский сад, потом в школу, а затем в институт. А я посмотрю, КТО из них вырастет.
Тут его глаза становятся внимательными, а рука уже не такой ласковой:
– Уверена, что ДОЖИВЕШЬ до момента, когда вырастут мои дети? – его ладонь обхватывает мой подбородок и не больно, но ощутимо сжимает его. Мне уже не смешно – я смотрю на него дикими глазами.
Сможет ли он убить меня?
Мы смотрим друг другу в глаза, и в моей голове звенит колокольный звон – сможет ли?
Я провожу языком по пересохшим губам, глотаю слюну:
– А что там с моей работой?
Рука ослабляет хватку. Его голос, будничный и безмятежный:
– С работой? Ничего особенного. Я тебя уволил.
Странно, на каких пустяковых, по сути, вещах ломается последняя веточка. Я столько пережила за последнюю неделю – купалась в страхе и крови, видела смерть на расстоянии вытянутой руки и чуть не была изнасилована, а меня доконала какая-то мелочь. Уволил он меня…
***
Мы сидим на разных полюсах кухни – я на полу у окна, он на полу у входной арки. Оба тяжело дышим и смотрим друга на друга. Он поднимает руку и прикасается пальцами к порезу на щеке – кровь уже не капает, но все еще остается на ладони. Он смотрит на неё, растирая кровь меж пальцев, а потом снова переводит взгляд на меня.
Я осматриваю пол вокруг нас – все усыпано осколками битого стекла – кружки тонкой работы, дизайнерские тарелки и чашки, наборы бокалов для вина, шампанского и коньяка, керамическая посуда для выпекания – теперь нужно очень сильно постараться, чтобы из этого выпить или съесть. Супер-острые ножи за бешенные деньги по большей части валяются вдоль стен, но один торчит ИЗ неё, а два других разломились пополам. Кастрюли, сковороды, прихватки и чайник, который можно включить из приложения на телефоне, лежат среди кучи хлама, раскуроченные до неузнаваемости. Холодильник распахнут, его полки лежат на полу рядом с ним в общей свалке еды и битого стекла. Большая кухня – есть, где развернуться. Вот я ни в чем себе и не отказала.
Я беру осколок бокала, лежащего рядом со мной и кручу его в руках. Я совершенно без сил.
– Я каково это – играть в Бога? – спрашиваю я устало. – Решать, кому жить, а кому нет? И уж если и жить, то только на тех условиях, которые ты выбираешь – спать там, где ты скажешь, есть то, что ты даешь, думать так, как тебе нужно? Каково это, а, Максимка?
Он пожимает плечами:
– Немного утомительно, – его голос такой же тихий, как и всегда.
– Утомительно… – произношу я задумчиво, пробуя это слово на вкус. – Слушай, – я потираю ушибленную руку. Будет синяк. – Я на полном серьезе спрашиваю, где твоя жена? Почему все это гавно мне достается? Пусть тащит свою жопу сюда и получает согласно штампу в паспорте. Вот мне-то это все, за каким хреном?
Он вскидывает брови, в фирменном жесте «ясно, как день»:
– Ты моя fame fatale3.
В ответ я морщусь и снова смотрю на битое барахло. Он поднимает глаза и смотрит туда, где раньше висели настенные часы – теперь их там нет. Он вздыхает и шарит взглядом по полу в поисках своего телефона, а когда находит и видит, что от него осталось, обреченно выдыхает через нос.
– Скажи время, – говорит он мне.
Мой телефон в целости и сохранности. Я тянусь в карман, достаю мобильник и смотрю на экран:
– Без двух минут восемь.
– Пора собираться.
– Bon voyage4.
– Ты идешь со мной.
– Никуда я не пойду. Можешь хоть убить меня прямо здесь.
– Ну, зачем нам такие крайности? – он поднимается на ноги, морщась от боли. – Я просто выволоку тебя в одних трусах. Или без них. Народу будет предостаточно, без внимания не останешься.
Странная и весьма непредсказуемая машина – человеческий мозг. Прямо сейчас, среди осколков посуды и останков моей жизни, мне казалась, что будет не так страшно умереть, как появиться на публике, в чем мать родила.
***
На мне шикарный приталенный брючный костюм-двойка из нежной, снежно-белой ткани. Я сама выбрала его из бесконечно длинной шеренги одежды под чехлами с громкими именами. Брезгливости не осталось – если уж она так щедра, что с готовностью делиться со мной своим мужчиной, то уж костюм для неё будет меньшей из потерь. Я обуваю ярко-красные лодочки на высоченных шпильках. Я стягиваю волосы в низкий хвост и делаю из них пучок. Fame fatale, говоришь? А по мне, так твой личный клоун, а потому я выбираю самый алый, самый кровавый оттенок из огромной коллекции помад – им еще ни разу не пользовались – и крашу губы. Больше из косметики на мне не будет ничего.
Я спускаюсь к входной двери, кладу ладонь на датчик и он с тихим щелчком открывает дверь. Лифт открывает передо мной двери, я захожу и прикладываю палец. Несколько минут молчания и двери снова открываются – в крошечном холле, где по обе стороны от лифта стоит вооруженная охрана, стоят четверо, и от них, чистеньких, выглаженных, выкормленных, постриженных, выбритых, облитых дорогим парфюмом, за версту воняет дворовой псиной. И будет вонять всегда. Что бы они ни делали, чем бы ни прикрывали и не замазывали свою звериную сущность, она все равно будет пробиваться сквозь лоск и блеск, тонким шлейфом аромата запекшейся крови.
Они поворачивают морды и смотрят на меня. Егор, бросая быстрый взгляд, снова становиться Молчуном, и упирается глазами в пол, Низкий проводит по мне взглядом с ног до головы и его взгляд приковывается к губам, Белка растягивает свои губы в похотливой улыбочке и подмигивает мне.
Я подхожу к Максиму – он смотрит на меня сверху вниз, снисходительно задрав курносый нос, и в ледяных глазах цвета стали я вижу искры.
– На шлюху похожа, – говорит он.
– А ты на человека, – отвечаю я.
Улыбка одним уголком губ.
***
Грохочет музыка, в темноте взрывается свет, искрят прожекторы и пиротехника.
Мы пляшем. Вокруг меня люди, которых я не знаю. Мы скачем, как сумасшедшие. Мои туфли у меня у руках, потому как невозможно прыгать, когда у тебя под пятками двенадцатисантиметровые гвозди. Мы скачем, словно Земля остановилась, и мы заводим её «с толкача». Мне тошно, а потому я ору и пляшу. Я закрываю глаза, чтобы не видеть, как собачья свора сидит за столом и пьет все, что горит. Пьет, ест, вкидывается наркотиками, хохочет, закрывает глаза и скалит клыки от удовольствия, ласкаемая шлюхами моложе и гораздо красивее меня. Они отмечают победу зла над добром и не скупятся – здесь уйма людей, много еды, бесконечный поток алкоголя и наркотиков, дешевого секса и музыки. В «Сказке» можно все.
Мне тошно, поэтому, как только один трек переходит в другой, я прыгаю и кричу отчаянней всех. Толпа заглушает меня, толпа прячет меня, я растворяюсь в ней, не слыша своего собственного голоса. И прекрасно. И замечательно. Я закрываю глаза, чтобы не видеть, как он смотрит на меня. Как его серые глаза ищут меня среди людей, находят и острыми иглами вонзаются в меня так, что я чувствую их в десятке метров от него. Чувствую, как они снимают с меня одежду, как ласкают тело, забираются под кожу… Я закрываю глаза и скачу, как ненормальная, чтобы не да Бог никто из тех, кто пляшет рядом не понял, что я не кричу – я плачу.
От музыки не становиться легче. Они вытаскивает наружу то, что болит, только и всего.
Господи, до чего же тошно…
Я останавливаюсь, потому что мне кажется, что меня сейчас стошнит. Я поворачиваюсь и вижу, как одна из шлюх целует его. Вижу, как её руки нагло, жадно скользят по его телу, губы впиваются в его шею. Мой желудок падает вниз, сердце лезет наверх. Там, за их столом полно проституток, блядей и просто девушек, которым все еще кажется, что секс сближает. Рядом с ним Низкий на котором сидит одна из тех, кому в этот вечер повезло добраться до царского тела. Белку заласкали, облизали с ног до головы уже не единожды. Он и теперь запустил руку под юбку какой-то блондинке, и она уже еле дышит. Но до них мне дела нет – я смотрю, как ОН позволяет её целовать себя, как она сползает вниз, расстегивая ремень его брюк. Тут он поднимает глаза и смотрит прямо на меня. На лице, полном блаженного удовольствия, расцветает улыбка, сверкающая клыками. Он смотрит на меня, пока она спускается под стол между его ног. Он смотрит, как по моим щекам бегут слёзы. Он улыбается.
Ты будешь любить меня.
Есть моменты, есть мгновения, есть сотые доли секунды, когда мысли, вопреки всем законам мирового порядка, становятся осязаемыми. Они – стрелы, они – электрические разряды. Они точно попадают в цель, связывая двух людей невидимой нитью. И тогда вы можете слышать друг друга на расстоянии сотен, тысяч, миллиардов километров, в разных часовых поясах, в разных веках и странах.
Я ухожу.
Я тебя не отпускал.
Я устала от тебя, Максим.
Уйдешь – убью.
Ну и отлично… Прощай.
Я обуваюсь и иду к выходу. Я проталкиваюсь между людьми, и мне совершенно нет дела до того, что твориться вокруг меня – внутри горит огонь и мне срочно нужно на воздух. Пелена слёз размывает людей, смазывает ориентиры, смывает последнее, что осталось от моего чувства собственного достоинства.
Господи, ты совсем забыл про меня! Бросил меня здесь одну…
Огромные двери. Я толкаю их и оказываюсь на улице.
«Сказка» обнимает меня прохладным дыханием ночи, огнями, запахами, людьми. «Сказка» живет, «Сказка» дышит, и я слышу её дыхание, чувствую его на своей коже. Я вступаю в море людских тел и иду вперед – шаг за шагом, мгновение за мгновением, я иду туда, где мне не сделают больно. Я продираюсь сквозь толпу, которая смеется и гудит. Люди проходят мимо, поток лиц – безумный калейдоскоп. А мне больно. Холодными пальцами я стираю боль с лица, а она все льется и льется. Любовь остервенело вцепилась в мое сердце и рвет его на части. Я тихо скулю. Мне больно. Мне безумно, нестерпимо больно! Наркопритоны, сменяются медпунктами, медпункты наркопритонами, а внутри меня обезумевшая от вседозволенности любовь, рвет на части мою душу. Господи, посмотри на меня! Лица, витрины, тела, окна, руки, улыбки, смех, сигаретный дым, блестящие вспышки одежды – огромный живой океан и пытаюсь не утонуть в этой мерзости, которая толкает меня локтями, дышит перегаром, прикасается похотливыми взглядами и кричит мне что-то вслед. Я сегодня уйду отсюда. Мне плевать, как это будет выглядеть. Мне плевать, что произойдет. Я иду на выход, потому что Я так хочу. Потому что мне до смерти надоело быть Куклой. Шаг за шагом. Куда угодно, только бы подальше отсюда. Любовь невидимой удавкой сжимается на моей шее, и я хрипло всхлипываю. Я хватаюсь за шею и пытаюсь стащить с себя поводья, но там ничего нет. Моя шея свободна – несвободно мое сердце. Это оно задыхается, оно болит, оно рвется с громким треском раздираемой плоти. Господи, ну посмотри же на меня! За что же ты так со мной…?
Меня грубо хватают за руку. Меня тащат поперек толпы, из общего потока. Меня ведут в проход между домами, мимо людей, мимо окон и дверей. Меня тащат узкой улочкой, где «Сказка» прячет самые сокровенные тайны. Меня разворачивают и прижимают к стене. Горячие ладони хватают мое лицо, сжимают его до боли, серые глаза ненавистно впиваются в меня – в них столько любви, столько отчаянья, и ненависти. Губы ощетиниваются оскалом жемчужных клыков:
– Если ТЫ не спишь со мной – спит ДРУГАЯ. Слышишь меня? – хрипит он, еле сдерживая желание вцепиться мне в глотку зубами.
Я смотрю в его глаза и вижу, как они блестят, наливаясь бриллиантами слёз.
– Я тебя ненавижу… – еле слышно говорю я.
– Никогда не убегай от меня! – с ненавистью шипит он сквозь зубы, стискивая руки на моем лице, и мне больно. – Никогда не отказывай мне! Если я хочу – ты раздвигаешь ноги! Поняла меня!?
Я киваю, я шепчу да, я наслаждаюсь той болью, что причиняют его руки. Я благодарна за ту боль, что рвет мое сердце, потому что он единственный, кто сумел меня растоптать, убить меня… и воскресить. Я – Феникс. Во мне кипит жизнь, во мне искрит ярость и боль, и я чувствую себя такой настоящей, такой легкой. Такой живой. Я тяну его к себе, он прижимается ко мне, впивается губами, и я чувствую внутри него ту же боль, что и внутри себя. Она соединяет нас, она одна – одна на двоих, потому что в одиночку такое невозможно пережить. Он дрожит, дыхание горячее и быстрое, и он ласкает меня грубо и сладко. Я вцепляюсь в него. Он покрывает поцелуями моё лицо, мою шею, и я плачу.
– Я люблю тебя, Маринка, – шепчет мне самый любимый голос.
Я рыдаю, чувствуя, как дикая боль превращается в обезумевший восторг, в удушающую любовь и она рвет меня на части, потому что слишком велика для моего крохотного тела. Я задыхаюсь от счастья, потому слышу:
– Господи, как же я тебя люблю…
***
Одежда валяется по всему полу, настежь открыто окно, и луна бессовестно подглядывает за нами, превращая каждую линию в серебряную нить. Наши пальцы впиваются в кожу, оставляя следы, наши тела переплетены в танце секса, наши губы, сладко ласкают друг друга – мы одно целое. Мое тело – наш храм. Мы уже не торопимся, мы наслаждаемся каждым движением, каждым отзвуком наших тел. Каждое его движение внутри меня рождает эхо наслаждения в моем теле, с каждой секундой приближая меня к оргазму. Его губы нежны, его руки знают мое тело лучше меня, и я целиком растворяюсь в нем, словно меня никогда и не было. Словно я никогда не существовала. Я – порождение его желаний, плод его фантазий. Я обезумевший комок счастья в его руках. Он мой хозяин, мой творец, мой Бог. Это он создал меня такую, какая я сейчас – безумная, счастливая и абсолютно свободная. Я сжимаюсь, вцепляюсь в его плечи, сплошь покрытые царапинами, как свидетельства предыдущих оргазмов – моя роспись в счастье на его спине. Мой тихий стон в такт движений его бедер отсчитывает мгновения до оргазма, и когда я кончаю, он кончает следом за мной. Счастье кипит в моей груди, любовь разрывает меня, и мой голос сладкой патокой разливается в темноте ночи. Я чувствую малейшее движение его плоти внутри меня, и от этого я люблю его еще сильнее. Никаких презервативов, никакого прерванного полового акта – я хочу все чувствовать, все ощущать. Хочу знать, что теперь ты внутри меня.
Мы – любовь.
Мы замолкаем, застываем совершенно обессиленные, но он еще долго покрывает поцелуями мое лицо, шею и плечи. Наконец он ложиться рядом со мной. Его рука лежит на моем животе, и он чувствует, как пульсирует кровь под кожей. Мы молча наслаждаемся беззащитностью друг перед другом. Мы были обречены с самой первой встречи, с самого первого слова, сказанного друг другу. Он проводит ладонью по моему животу:
– А если ты забеременеешь? – тихо спрашивает он.
Я смотрю на него, и его губы расползаются в счастливой улыбке.
– Это не у всех происходит просто и быстро. Наверное, будь я твоей ровесницей, я бы переживала.
– А чего переживать? Я буду классным отцом.
Я закрываю глаза, я отгоняю жуткие картинки, где он безумен и весь в крови. Снова открываю глаза и смотрю в его серые глаза:
– Нисколько не сомневаюсь. Но у меня так быстро это не случается.
– Может со мной все будет быстро? Раз! И готово.
Он игриво приподнимает бровь и смеется. Какой же у него красивый смех. Я смеюсь вместе с ним. Он переворачивается на живот, наклоняется над моим пупком, целует его, а потом делает вид, что надувает мой живот. Я смеюсь, а он смотрит на меня:
– Я тебя надую.
– Во всех смыслах?
– Нет, только в прямом. Будешь круглая.
– Я бы на твоем месте сильно не рассчитывала.
– Почему? Я оптимист.
– И романтик.
– И романтик, – соглашается он.
У меня нежно щемит сердце – я смотрю на него и не могу представить, как можно было обижать его маленького. Как можно было изуродовать такого красивого мальчика? Думаю о его матери и ненавижу её всем сердцем. Но тут же ловлю себя на мысли, что его отца ненавижу еще больше. И я решаюсь спросить, потому что не боюсь сделать ему больно – мы оба под плацебо, которое человечество употребляет с самого рождения. Спрашиваю, потому что знаю – рядом со мной ему не будет больно, потому что никто не любит его так, как я.
– Максим, а почему ты считаешь именно мать виноватой во всем, что с вами произошло? Ведь все делал отец?
Он пожимает плечами, но улыбка так и не сходит с его губ. Ему не больно. Ни капельки. Рядом со мной ему не страшно.
– Делал отец, это верно. Но… мать… – он пожимает плечами, словно пытается сформулировать очевидное. – Она должна защищать своих детей. Должна беречь их от всего. Даже если они не любимы и не желанны. Я считаю так. Она должна была грудью лечь, но защитить нас. А она отошла в строну и смотрела, как он изгаляется над нами.
– Отец тоже был обязан. Обязан вас защищать.
– Нет, – он мотает головой в знак ярого не согласия. Его улыбка становиться шире, и я понимаю, что он собирается поведать мне сокровенные тайны вселенной, до которых дошел в своих рассуждениях о мужском и женском началах. Он говорит. – Смотри – все ответы в нашей физиологии, – тут он гордо демонстрирует мне свой детородный орган, а смотрю на него и думаю, как же он красив. – Я делаю. Был рожден для того, чтобы создавать. А ты, – он кладет руку на мой живот, ласково поглаживая его, – ты была рождена, чтобы хранить. Все просто!
Он улыбается, я смеюсь – куда уж проще. Просто, да не просто. Вроде бы все верно и логично, но на деле, все оказывается иначе, ведь существует замечательное слово «но», которым можно оправдать все, что угодно, есть условия и времена, есть тысяча обстоятельств. И ты отчасти прав, мой смышленый, жестокий человек – есть женщины, которые готовы лезть на работающую бензопилу, лишь бы подыхая точно знать, что она сделала все, что было в её силах, а есть такие, которые вешаются в день рождения своего сына. Видит Бог, не мне судить. И кстати, Господи, если ты смотришь на меня сейчас – спасибо тебе. От всего моего глупого сердца – спасибо!
