Олли Ver
Жена фокусника
– Марина, – улыбается он, и улыбка эта выходит на редкость неправдоподобной, – ты трусиха, каких свет не видывал.
Я кладу ладони на его лицо и нежно глажу:
– Ты поставишь на это? Даже если один шанс и ста, из тысячи, один ничтожный шанс из миллиона, он все равно остается.
Его взгляд бегает по моему лицу, его глаза читают между строк. А я смотрю на него и думаю, что бы сейчас съесть на ужин? Разыгрался зверский аппетит.
– Я приставлю к тебе охрану.
– Круглосуточно?
– Да.
– А в туалет она тоже со мной ходить будет?
– Надо будет – пойдет.
– Ну, тогда ты только ускоришь момент. Чем дальше в угол загоняешь крысу тем… – я пожимаю плечами. – Есть миллион разных способов, и совершенно не обязательно лезть в петлю. Ты знаешь, что можно получить острое токсическое отравление печени, вплоть до летального исхода, просто смешав любой алкоголь с приличной дозой парацетамола? Я почти уверена, что найду в этом доме и то и другое, в нужных мне количествах, и ни один из твоих тупоголовых охранников не сообразит, что я делаю, даже если я буду запивать таблетки коньяком, прямо у него на глазах.
– Я буду тебя бить. Больно.
– И однажды забьешь до смерти. Не самая приятная альтернатива, но в моем положении выбирать не приходиться.
Он поднимается, притягивает меня к себе, обнимает:
– Ну чего ты хочешь от меня? – шепчет он. Его горячее дыхание жжет мое кожу, губы судорожно сыплют словами. – Я не отдам тебя, Кукла. Я не могу тебя отдать… Я сдохну в этой дыре, понимаешь ты или нет? – его руки впиваются в моё тело, его голос все тише, слова все быстрее. – Я только с тобой начал нормально спать. У меня кроме тебя нет никого. Ничего нет. Я совсем один. Один, мать твою! Слышишь меня?
Я слышу, я киваю, я поворачиваю голову и утыкаюсь носом во впадину за его ухом. Я втягиваю носом аромат его тела, и слушаю музыку, что рождает внутри меня его запах. Господи, как неповторимо человеческое тело, каким уникальным, каким сладким, каким совершенным оно может быть. Я чувствую тепло его кожи на моих губах. Мы были созданы друг для друга, мы оба это знаем, только вот, создавая нас, Бог, зачем-то разделил нас годами, любовниками и непреодолимой тягой к смерти. Если бы не его, вывернутое наизнанку осознание человеческой жизни, я бы простила ему его возраст и жила бы с ним, не боясь того, что скажут люди. Если бы не его друзья, я могла бы вырастить здесь свою дочь и не дать ей оскотиниться. Если бы не уродство его психики, я бы закрыла глаза на проституток и наркоманов у себя под ногами, и приходила бы сюда каждый день, как в самое тихое и уютное место на земле. Ведь есть же служебный вход… Жаль только, что нет служебного входа в сердце, которое позволило бы миновать изувеченное сознание. Если ты принимаешь человека, то полностью. Смиренно и послушно. Либо не принимай вовсе. Не давай ложных надежд. Господи, сколько же всяких «но» и «если»… И только один довод «за»:
– Я люблю тебя, Максим.
Он сжимает меня так сильно, он дышит рвано, часто, он еле может говорить:
– Ну, так останься со мной! Останься и люби меня! – он отстраняется он меня, он обнимает ладонями мое лицо, он заглядывает мне в глаза, ища в них прощение. – Прости меня, Маринка. Прости и забудь все, что было! Я стану лучше, я все прекращу. Закрою двери, взорву этот гребаный завод, снесу все к чертям собачьим, только останься…
Я смотрю на него и понимаю – не снесет, не забудет, не перестанет. Он тоже понимает это, и серые глаза наполняются рафинированным отчаяньем:
– Ну чего ты хочешь от меня? Я не умею быть другим, я не научен быть хорошим. Так может это и есть самое главное во мне? То, что я такой урод и делает меня таким… таким, каким никто не хочет быть. Но может за это ты и любишь меня? Помнишь, «Лабиринт5»? Старый престарый фильм, детская сказка, но там в самом конце… совершенно не детская мудрость. Помнишь? «Бойся меня, люби меня, и я буду твоим рабом» – помнишь это? Я все что угодно сделаю, только останься! Умоляю тебя, Маринка… Пожалуйста…
Соньке здесь оставаться нельзя. Я без Соньки – живой труп, как и Максим без меня.
– Максим, – я смотрю в серые глаза, полные боли. Ненависти там больше не осталось – её выжгла любовь. – Свою дочь я люблю больше.
Есть моменты когда жизнь рушиться. Есть люди способные перевернуть твой мир. Есть решения от которых зависит все.
Он смотрит, он думает, он судорожно ищет ответ. Он кивает – быстро, нервно:
– Тогда давай бросим монетку. Я предлагаю тебе пари – последняя игра.
***
Мы спускаемся вниз.
Я подхожу к Соньке, беру её за ручки и поднимаю с пола:
– Пуговица, я ненадолго спущусь вниз. Нам с Максимом нужно съездить по делам. Ты останешься с Пашей, Артемом и Егором, ладно?
С этими словами я поднимаю глаза на Белку. Он смотрит на меня серьезно и молчаливо. Я перевожу взгляд на Низкого – тот смотрит на меня исподлобья, взгляд его напряжен. Я смотрю на Егора, но его глаза тут прячутся под веками, опущенными к самому полу – его брови хмуро сходятся на переносице, его губы поджаты. Они все поняли, чутьем учуяли, что должно произойти что-то серьезное. Белка и Низкий обмениваются взглядами, а затем одновременно смотрят на Егора. Тот кусает губы. Господи, как они слышат друг друга без слов? Как читают мысли?
– Егор, топай домой – слышно позади меня. Голос Максима тихий и до того спокойный, что мне становиться не по себе от этой молчаливой истерики. Всем становиться не по себе.
Молчун поднимается, перешагивает через «монополию» и подходит к брату – поднимает глаза:
– Ты скоро вернешься? – спрашивает он.
– Скоро, – кивает Максим. – Оглянуться не успеешь.
Егор кивает. Егор верит. Егору ничего не остается, кроме веры. Он пересекает гостиную, быстрым шагом направляется к двери, открывает её и выходит из квартиры.
Я едва не вою. Я сдавлено говорю:
– Соня, Пуговица, сходи наверх, принеси мне кофту, а то я забыла.
– Ладно, – говорит немного смущенная, но ничего не подозревающая дочь. – Черную? С длинными рукавами?
– Да, зайчик.
– Сейчас, – говорит она и поднимается на ноги.
Она легко и быстро пересекает гостиную и поднимается наверх. Черная кофта где-то очень далеко, так что у меня есть время.
Мы остаемся вчетвером. Я смотрю на Белку – голубые глаза бездонные и где-то на дне этого океана рождается боль. Он переводит взгляд кукольных глаза с меня на Максима, и я впервые вижу растерянность на его прекрасном лице. Наверное, именно так он выглядел до того, как стать омерзительной тварью – очень красивый, очень тонкий, почти прозрачный, хрустальный мальчик. Он останавливает взгляд на Максиме:
– Макс, перестань… – говорит он. – Пусть идет. Опусти их и пусть они живут, как жили, а?
Я смотрю в его глаза и понимаю – Белка – тварь, сука, не человек, мерзкое животное, которое уже ничто не спасет… но, когда речь заходит о тех, кого он любит, тех, кто ему дороже его собственной шкуры, он становиться таким же, как все – слабым, голым и совершенно беззащитным. Простым смертным.
Максим смотрит на него. Максим улыбается. Максим виновато пожимает плечами:
– Не могу, – еле слышно говорит он. – Уже не могу.
Белка хмуриться и прячет глаза, Низкий часто моргает и шмыгает носом. Максим говорит им:
– Егора к ним не подпускайте. Держите его подальше от Сони.
Белка бросает быстрый взгляд, снова прячет глаза и кивает. На его кукольных глазах наворачиваются слезы. Я смотрю на него и думаю – какой бы черной не была душа, а слезы у него, как у всех – прозрачные.
***
Мы стоим у железной двери и держимся за руки. Мы смотрим на огромную стену и на железное полотно двери, покрытое ржавчиной. Щеколда на ней совсем как новая.
Максим поворачивается и смотрит на меня:
– А давай сбежим? – улыбается он, не скрывая грусти в глазах. – Давай заберем твою дочь и рванем в деревню? Куда-нибудь в глушь, где люди даже не догадываются, что телевидение уже давно цветное, а?
Я смеюсь. Я смотрю на его лицо и запоминаю каждый изгиб.
– Ты там, через неделю всех перережешь, и останемся мы втроем в этой глуши. А потом ты и вовсе останешься один.
Максим смеется, Максим кусает губы от боли, и кивает. Максим ненавидит себя. Никуда ему не уехать от зверя, что сидит внутри.
– Ладно, – говорит он, – Даешь мне пять минут, а потом заходишь сама. Уговор такой…
– Я помню, помню, Максим.
– Нет, давай все-таки повторим – если ты находишь меня – я вас отпускаю, если нет – вы остаетесь, и ты уже никогда не заговариваешь о том, чтобы уйти или покончить с собой – приспосабливаешься и радуешься жизни, в том её варианте, в каком есть – с Соней или без неё. Договорились?
– Договорились, – киваю я.
Он не оттягивает момент – он отпускает мою руку и быстро исчезает за железной дверью.
Я жду положенные пять минут, и захожу следом.
***
Заброшенный завод молчалив и тих. Я иду по широкой улице и верчу головой – в прошлый раз как-то не было времени осматриваться, так что я верчу головой. Я никуда не тороплюсь. Огромные здания пустыми глазницами окон смотрят на меня свысока – им до меня дела нет. Им вообще никогда не было дела до того, что здесь происходило. За неимением выбора они молчаливо прощали людям все, что те творили на глазах у них.
Я иду вперед, медленно обходя кучи мусора и ямы в асфальте. Справа от меня потянулась длинная цепь двухсотлитровых бочек. Я дохожу до тех, что почернели от пожара и вспоминаю Светку. Она осталась в прошлой жизни. Как и многое из того, что было до «Сказки». «Сказка» непривычно тихая и молчаливая. «Сказка» молчит и смотрит на нас. Сегодня тот день, когда «Сказка» разрешает нам просто побыть вдвоем – она не выкручивает руки, не заламывает шею, не учит уму-разуму. Она просто есть.
Я прохожу мимо цеха и смотрю в огромную черную пасть гигантских ворот. Я пытаюсь представить себе, как выглядело это место до того, как стать вытрезвителем, опьяненных человеческой глупостью, мозгов. Я представляю себе, как много здесь работало людей – они, как мураши, бегают по исполину здания и о чем-то говорят, спорят, смеются, машут руками и доказывают свою правоту. Здание дышит, здание живет, здание пышет жаром, создавая внутри себя что-то нужное, ценное и полезное. Здесь громко, шумно, многолюдно и жарко. Здесь кипит жизнь.
Сейчас здесь только пустота и мрак.
Я прохожу мимо, потому что мне сюда не нужно. Я иду дальше. Максим думает, что я не догадаюсь. Но я точно знаю, куда иду. Я прохожу длинные вереницы домов, чьи стены давно забыли звуки человеческих голосов – люди бросили их, оставили умирать. Я иду мимо огромного длинного административного корпуса, где когда-то ни на секунду не замолкали голоса и трель телефонных аппаратов. Я подхожу к длинной пожарной лестнице и поднимаю голову вверх, пытаясь сосчитать ступени. Там наверху на шестом или седьмом этаже есть окно с выбитым стеклом. Там я пряталась, когда впервые встретилась со «Сказкой». Там Максим впервые обнял меня. Сначала я думаю вернуться и пойти по лестнице внутри здания, но потом вспоминаю, как там темно, и протягиваю руку к самой нижней ступеньке. Я поднимаюсь наверх и стараюсь не смотреть вниз. Я боюсь высоты. Добравшись до того самого окна я натягиваю на ладони рукава кофты и забираюсь внутрь. Мои ноги касаются бетонного пола, и я слышу хруст стекла под ногами. Внутри все сжимается. Я распрямляюсь и поворачиваюсь.
Он сидит прямо на полу, прислонившись в голой бетонной стене спиной, и смотрит на меня. Я смотрю на него и не могу сделать шаг. Мне больно. Мы смотрим друг на друга и молчим. Как же все зашло так далеко? Как же мы довели до такого? Ему больно. Мне просто невыносимо.
– Посиди со мной, – тихо говорит он.
Я подхожу к нему и сажусь на пол рядом с ним. Я прижимаюсь к нему и чувствую тепло его тела. Он смотрит на меня и улыбается, грустно но от всей души.
– Как ты узнала, что я буду здесь?
– Не знаю, – пожимаю я плечами. – Просто знала и все.
Он кивает, а затем смотрит на свои руки и тихо говорит:
– Это был кабинет отца, – тихий вздох. – Он никогда не сидел там, где сидели «большие шишки». Ему с ними было до смерти скучно. Так он говорил.
Он замолкает, а я смотрю на останки прошлого и пытаюсь нарисовать себе картину того, как все было, когда было живым.
– Знаешь, а ведь люди его любили, – говорит Максим. Его губы растягиваются в быстрой усмешке. – Он был хорошим руководителем и справедливым начальником. Он умел говорить со всеми – от простых работяг, до руководителей юридических отделов. Он мог сутками проводить время на заводе. Здесь он и провел большую часть своей жизни, все выходные и почти все праздники. Он всего себя израсходовал на то, чтобы его детище росло и развивалось. Он так любил свое дело, что это чувствовали все те, кто с ни работал. Все люди. Все, кто находился рядом с ним, невольно заражались его идеями. Он умел убеждать, умел уговаривать, умел заразить и очаровать, умел добиваться своего и гнуть людей. Но самое главное, что говорили люди – он умел слушать. Все кто знали его, считали его справедливым и честным. Они говорили – он из тех людей, что никогда не всадит нож в спину, – тут Максим начинает тихо смеяться. – Откуда же им было знать, что он не любитель всаживать ножи – он любитель резьбы по телу.
Я смотрю на него. Я безумно его люблю.
Он будто слышит меня и поворачивается ко мне:
– Куда ты пойдешь? Что будешь делать без меня?
Я молча мотаю головой, потому что не в силах выдавить ни слова. Я вот-вот зарыдаю.
Мой смелый крот, мой безумный король дворняг, мой повелитель отвергнутых и нелюбимых – я не буду жить, я буду существовать. Я буду дожидаться, пока уснет моя дочь, запираться в ванной, включать воду на всю мощь и что есть сил оплакивать нашу любовь! Пока кровь в жилах не свернется, пока не иссякнут слезы, пока боль не задушит меня и не превратит мою истерику в еле слышный хрип.
Я буду любить тебя…
Я чувствую слезы на своем лице. Мне все труднее дышать.
Он смотрит на меня, он судорожно скользит по мне взглядом. Он запоминает мое лицо, он любуется моей болью. Он любуется светом солнца, которое затащил в свою нору, чтобы как следует запомнить, чтобы обжечься, как следует, и притупить боль, которая рвет его на части, где-то там, в груди. В его серых глазах – океан – он стекает огромной, прозрачной каплей и сползает вниз по бархату кожи, оставляя сверкающую дорожку.
– Хочу, что бы помнила, что ты самая удивительная из всех…
– Перестань! – рычу я. – Не смей! Не смей так поступать со мной!
Слезы хлынули из моих глаз. Я уже ничего не могу поделать с собой – я рыдаю, я судорожно хватаю воздух, я пытаюсь ловить воду руками, но её так много! Господи, откуда во мне столько воды?
Он разворачивается, он обнимает меня и прижимается губами к моему уху:
– Ты самая удивительная, самая красивая, и самая нежная женщина во всем мире. Я это знаю, потому что я видел так много женщин… Господи, ты даже представить себе не можешь, как много в тебе сладости, как много света, как в тебе хорошо… Не понимаешь, не видишь себя моим глазами. Наверное, поэтому тебе так трудно понять, почему…
Я чувствую, как что-то холодное и острое упирается в мою шею прямо у основания челюсти.
Я замираю.
Он слушает мое дыхание, чувствует пульс под кожей.
– … почему мне так сложно, так невозможно отпустить тебя.
Холодное и острое давит на мою шею, спускаясь вниз по аорте.
– Я без тебя не смогу.
Я давлюсь воздухом, я ловлю ртом воздух, страх, ужас сковал меня и я застыла.
– Мне уже невыносимо больно, и я представить себе не могу, что будет, когда ты шагнешь за порог…
Холодное и острое спускается, задевая ключицу, залезая в разрез на груди.
– Невозможно жить так же как жил, после того, что было с нами, понимаешь? Это как взрыв, как атомная бомба, как ядерная война, как Чернобыль – после этого невозможно жить так, как раньше. Нельзя сделать вид, что этого не было! Потому что вокруг одни руины, радиация и смерть.
А затем он берет мою руку и вкладывает туда холодное и острое – тонкий, узкий осколок стекла, вырванного из рамы, недостаточно острый, чтобы порезать руку, но достаточно длинный, чтобы проткнуть шею.
– Держи, Кукла, – шепчет он. – Держи крепко, потому что это единственный ключ от твоей свободы. Я тебя не отпущу, даже не мечтай. Если хочешь быть свободной – придется убивать.
Он нежно гладит мою шею ладонью, он нежно касается губами моих губ. Он берет мою руку с зажатым в ней куском стекла и ведет вниз. Он прижимает острый конец к своему животу, направляя его чуть правее от центра. Мое дыхание становиться похожим на хрип, я опускаю глаза вниз и смотрю, как огромный осколок упирается в Максима чуть ниже и правее центра.
Я твое стекло.
Я поднимаю голову, я смотрю ему в глаза, я истерично шиплю:
– Я не смогу. Я не смогу этого сделать!
Его голос, полный тихой ярости, спаянный с любовью в единое целое:
– Не сделаешь, я приду за тобой. Боюсь, ты даже не успеешь переступить порог своего дома. И уж тогда я точно посажу тебя на цепь, потому что я слишком боюсь выпустить тебя из вида хоть на секунду. Прости, но я и думать не буду, хорошо ли тебе – я просто буду любить тебя, как умею. А умею я так же, как любил мой отец – СЛИШКОМ сильно.
Его вторая рука притягивает меня к нему, и ткань под острием начинает натягиваться. Я чувствую, как она упирается в его тело, как прогибается под стеклом его бархатная кожа.
– Почему ты не можешь остановиться? – плачу я. – Почему просто не скажешь «стоп»? Прикажи себе, заставь себя!
– Я не умею. Я не могу. Мне невыносимо жить, как другие – я максималист. Я как те парни, вернувшиеся с войны – они спиваются, скалываются и режут себе вены, потому что после того, через что они прошли, тишина окружающего спокойствия оглушает их. Это невыносимо терпеть, это убивает тебя. Но медленно. Медленно и очень мучительно. А я так не хочу. Ты пойми – как только ты выйдешь отсюда, мне жить ровно столько, сколько понадобиться, чтобы добраться до своей квартиры, подняться наверх и намылить веревку. Я все равно прямо сейчас приду домой и вздернусь. Я без тебя не смогу, так уж лучше я сдохну от твоей руки. Пусть это будет как поцелуй, а не как удавка.
– Максим я не смогу!
– Посмотри на меня, Кукла! – рычит он, сквозь ярость и слезы, и я смотрю в его глаза. – Посмотри, что я делаю! Я убиваю, я калечу людей! Я никого не жалею! Так что же ты смотришь? Что же ты ничего не делаешь???
– Я не умею!
– Так учись! – рявкает он. – Потому что как только я доберусь до тебя, у твоей дочери уже не будет шансов вырасти нормальным человеком. Она…
Он замолкает, давиться последним словом. А чувствую, как по мою ладонь заполняет теплая, густая жизнь – она стекает по моей руке, она капает на мои колени, она заливает все вокруг…
Я подскакиваю, я в ужасе отпрыгиваю назад и пячусь к окну, глядя на Максима – в боку торчит осколок стекла и кровь льется из его бока, заливая его руку, которой он зажимает рану, переливает через пальцы и хлещет сквозь дыру, заливая собой его рубашку, джинсы, стекая на бетонный пол. Господи, как много крови!
Он покусился на святое. Он задел за самое больное!
Я кричу, я закрываю руками рот, но они все в крови. Я смотрю на него и вижу, как он улыбается, как закрывает глаза и наслаждается болью. Он стискивает зубы и все крепче сжимает руку на животе. Я смотрю на него и не верю своим глазам – это не правда. Это все какой-то страшный сон. В какой-то момент, на считанные доли секунды в моей голове наступает штиль – звуки, запахи, свет, время – все останавливается, и я смотрю, как по полу струиться его жизнь. Один, два, три… секунды отсчитывают ход времени, а я все смотрю, как алая кровь, льется, смывая собой грязь с бетона.
– Я же говорила тебе – будешь подыхать один, в грязи, как собака, – говорю я тихо.
А затем боль врывается внутри меня – я кричу, боль клокочет, боль горит, боль льется из меня горячими слезами. Черт возьми! Стекло торчит в его боку, так почему же так больно мне?
Максим улыбается одним уголком рта:
– А еще ты говорила, что никто не заплачет по мне.
Тут я начинаю выть – громко, отчаянно, вцепляясь в своё лицо пальцами. Все, чего я хочу сейчас – закинуть его на спину и тащить туда, где ему смогут помочь.
– Ненавижу тебя! – кричу я.
Я отступаю назад, чтобы ни дай Бог не броситься ему на выручку. Я делаю шаг за шагом, глядя, как ярко-алая кровь растекается по грязному бетонному полу.
– Ненавижу тебя, поддонок! – я задыхаюсь, я рву на себе волосы, я раздираю собственное лицо в клочья, – ТЫ ОТРАВИЛ МЕНЯ!
Он морщиться от боли. Пронзительный, словно молния, порыв заставляет меня сделать несколько шагов вперед. Все чего я хочу – чтобы он жил.
– Знаешь, я бы сто раз выбрал смерть от твоей руки в грязи и крови, чем подохнуть в чистой постели, не зная тебя, – говорит он.
– Закрой свой рот! Ненавижу! НЕНАВИЖУ ТЕБЯ!
Я рыдаю, я кричу я вою и царапаю свою шею, руки. Я мечусь вперед, назад, я схожу с ума, глядя, как самый любимый мужчина на всем белом свете сгорает прямо на моих глазах. Его кровь, словно пламя разливается вокруг его тела.
Я никогда не прощу себе этого. Я никогда не смогу забыть этого.
Боже, как же я люблю тебя. Если ты чувствуешь меня, если ты все видишь и понимаешь, ты должен понять – это не убийство. Это самоубийство.
– Беги, Кукла, – говорит он и голос его становиться еле слышным. – Беги, как можно дальше отсюда. Я… я больше не смогу помочь тебе. Я больше не смогу тебя защитить. Уходи. Убегай, слышишь меня?
Его голос тонет в моей истерике. Он что-то шепчет мне, но я не слышу его из-за собственного воя, рвущего на части мое сердце. Я запихиваю кулаки в рот, я затыкаю неистовую боль и слышу, как он говорит мне.
– Я люблю тебя, Маринка.
Мой крик пронзает небо до самых облаков. Я кричу, в надежде, что Господь услышит меня.
За что же ты так со мной, Всевышний? ЗА ЧТО ЖЕ ТЫ ТАК?
Вот прямо сейчас я готова отдать все, чтобы повернуть время вспять. Я умираю. Умираю вместе с ним, в грязи, в ненависти, захлебываясь отчаяньем. Как животное. Как я того заслуживаю.
И я сдаюсь.
Я вытаскиваю из кармана телефон и набираю номер, и пока телефонный звонок летит по невидимым проводам, устанавливая соединение, я слышу свой голос сквозь собственный плачь:
– Если Господь на твоей стороне – будешь жить.
И когда на том конце провода снимают трубку, я что есть сил ору:
– БЕЛКА!!!
***
Мы бежим по подземной парковке – Белка держит Соньку на руках, потому что она слишком медлительна и слишком напугана. Я еле успеваю за ним.
Мы подбегаем к одной из служебных машин. Белка ставит Соньку на пол, та бешенными глазенками смотрит на то, как мы открываем двери.
– Соня, быстро в машину! – кричу я.
Она прыгает на заднее сиденье. Я хлопаю дверью и поднимаю глаза на Белку. Тот смотрит на меня огромными голубыми глазами, вытирает рукавом губы – его руки в крови.
– Он выживет? Будет жить?
– Я не знаю! – рявкает он, – Садитесь на первый же самолет, поезд или езжай тачкой – все равно, только уезжайте из города. Я не думал, что Егор… Я не знал, что он может быть ТАКИМ ненормальным. Деньги в машине, там же адреса и телефоны тех, кто сделает вам поддельные документы. Я уже позвонил, обо всем договорился – вам помогут. Уезжайте, живо!
Я киваю. Сажусь за руль, мотор взрывается, машина срывается с места, и мы вылетаем с подземной парковки «Сказки».
***
Хочу, чтобы вы знали – я это сделала не ради вас и не для всеобщего блага. Сделанное – для мня и только для меня. Исключительно их эгоистических соображений.
Я мчусь сквозь ночь, разрезая светом фар густую тьму.
Если вы думаете, что я умерла там, на старом сталелитейном заводе, в бывшем кабинете его владельца, то вы ошибаетесь – я умерла примерно в три пятнадцать ночи, когда ночной хит-парад одной из крупнейших радиостанций прервало срочное сообщение:
«Только что была получена информация с пометкой срочно – сегодня утром, в три часа пять минут по местному времени, один из богатейших людей края, важнейший бизнесмен, владелец, крупнейшего во всей области, санатория отдыха «Сказка», скончался от ножевого ранения, на операционном столе, не приходя в сознание…»
