Олли Ver
Жена фокусника
Глава 3. Кусок белого золота
Долетели мы быстро. Всю дорогу в машине гремела музыка, но гораздо громче грохотало мое сердце. От страха я не запомнила и половину пути, ведь под боком у Белки не чувствуешь себя в тепле и безопасности – обнимать его все равно, что обнимать работающую бензопилу. Когда на горизонте показалась исполинская туша санатория, мой инстинкт самосохранения снова дал знать о себе. Когда меня вытащили из машины я орала, брыкалась, пиналась, кусалась – в общем, делала всё, что никак не помогло бы мне сбежать. Но и остановить себя я уже не могла – страх напрочь выключил логику, и я превратилась в конченную идиотку. Знакомой тропой меня затащили внутрь «Сказки», только на этот раз, в двенадцать часов дня, здесь было тихо и совершенно безлюдно – раскрашенные улицы были непривычно пусты, витрины и уличное освещение погашены, а из темных глазниц окон смотрела непривычная пустота.
Снова я здесь!
Мои нервы не выдержали – я визжала и материлась под звонкий смех моих конвоиров. Раз от раза я пыталась бежать, но сдерживаемая крепкой рукой Белки, я лишь усугубляла и без того безрадостное положение дел – они буквально впитывали мой страх и становились все радостнее, все сильнее по мере того, как мы приближались к огромному зданию – сплошь бетон и стекло. Раньше этого здания раньше не было – оно выросло над «Сказкой» уже после той жуткой ночи, что я была здесь в первые, и было лаконично, словно отпетый клерк самой уважаемой юридический конторы этой планеты – чистенький, блестящий и совершенно безликий. А потом я сдалась – меня затрясло, драться я перестала, зато дышала, как загнанная лошадь, и пока мы поднимались по лифту, я всей душой желала глобальную катастрофу на свою голову – цунами, наводнение, пожар – что угодно, только не сюда.
Лифт поднял нас троих на двадцатый этаж, двери открылись и меня вытолкнули в узкий, чистый, очень короткий коридор, который заканчивался огромной двустворчатой дверью – так обычно выглядят конференц-залы. Без тени стеснения Низкий толкнул тяжелую дверь, и мы трое гордо вошли в большую комнату.
В центре – огромный овальный стол, окруженный кожаными креслами с высокими спинками, где восседают два десятка мужчин и женщин в строгих костюмах. Все, как по команде, обернулись на нас, но никого из них я не заметила – все мое внимание сосредоточилось на человеке, сидящем за противоположным концом стола. И в тот момент, когда он поднял на меня глаза, всю полетело к чертям собачьим – белый свет рухнул в небытие, вселенная остановилась, замораживая время и мое существование. Серые глаза вонзились в меня, и я забыла все, чего так боялась. Радужка цвета чистейшей стали, высокие скулы, курносый нос, и жилистая, крепкая шея… Сукин ты сын, как же тебе идет белая рубашка! Я-то знаю, что под ней. От воспоминания о рельефе спины, которую я могу воссоздать по памяти с закрытыми глазами до мельчайшей детали, я чувствую, как сжимается моё нутро, превращая мой страх в сладостное вожделение, в котором растворяются мои истерики и огромной, темно-фиолетовой лилией распускается женщина внутри меня – она заслоняет собой все, она заставляет меня кусать губы от одного единственного желания – упасть на колени и ползти к нему, не замечая удивленных взглядов и раскрытых от удивления ртов, свернуться калачиком у его ног и ждать прикосновения горячей руки, как манны небесной… Сволочь! Моральный урод. Ублюдок… Ты хоть знаешь, сколько времени у меня ушло, чтобы попытаться забыть рельеф твоих губ? Наверное, догадываешься, судя по улыбке, расцветающей на твоих губах. Знаешь ли ты, как долго мне пришлось отучиться сравнивать твои руки, с руками, что прикасались ко мне все это время? Ты хоть знаешь, сколько оттенков твоего прикосновения я помню, с той самой единственной ночи? Знаешь ли, как сильно можно скучать по запаху тела? А мелодия голоса и неповторимый отпечаток интонаций? Мне до сих пор мерещиться твоя ехидная ухмылка в каждом прохожем. Знаешь, что никто не умеет улыбаться так, как делаешь это ты? Как же трудно было опустить эту чертову планку! Господи…
Он раскрывает рот и знакомый до последней ноты тембр, тихого, спокойного голоса несется сквозь столетия, разбивая вдребезги тот год, что мы провели порознь:
– Подождешь меня? Мы уже почти закончили, – спрашивает он меня, специально дожидаясь, когда пауза достигает кульминации неловкости.
И под взорами двух десятков совершенно незнакомых мне людей я не нахожу слов и просто молча киваю. Белка и Низкий обходят меня плюхаются на кожаный диван, стоящий у стены, задирают ноги на подлокотники, достают телефоны и утыкаются носами в экраны. А я продолжаю стоять на сцене под светом софит на глазах у изумленной публики. Максим обращается к какому-то парню, который через несколько секунд неизвестно откуда достает еще одно кресло, такое же, как остальные и ставит его по правую руку от Максима. Я смотрю на картину вокруг себя и никак не могу отделаться от ощущения нереальности всего происходящего. Театр теней, жуткая аркада, полнейший абсурд. Этого не может быть.
– Садись, – говорит он мне, указывая на кресло.
На негнущихся ногах пересекаю комнату, сопровождаемая взглядами незнакомых мне людей. Тишина такая тяжелая, что давит на барабанные перепонки, словно я на дне Марианской впадины, и я отчетливо слышу свои шаги по ковровому покрытию. Я сажусь на кресло и в какой-то момент слишком ярко, слишком отчетливо, чересчур остро ощущаю реальность всего происходящего, вплоть до света, льющегося сквозь огромные окна и ложащегося на мою кожу тонким щелком. А еще я всем своим существом чувствую жар слева от меня. Его тело, все его существо – мощнейший ядерный реактор, и эту мощь, эту энергию, прячущуюся за полуприкрытыми веками, чувствуют все. Но только я умудрилась войти в активную зону без защитного костюма. Я не могу поднять глаз и смотрю на столешницу из светлого матового материала, чувствуя на себе его взгляд.
– Ты чего так дышишь? – спрашивает он с наигранным дружелюбием.
Я сгораю от неловкости под давлением двух десятков пар глаз. Мелкий ублюдок! А то ты не знаешь…
Собираю все силы в кулак и заставляю себя поднять голову и посмотреть ему в глаза – они улыбаются мне, вторя губам, которые уже не могут, да и не считают нужным, скрывать ликования. Он закусывает губу, нежно лаская взглядом мое лицо, не стесняясь никого из присутствующих, но заставляя меня краснеть за нас обоих. Я смотрю на него и замираю – как же он повзрослел! Я забыла, как в этом возрасте быстро меняется человек, и что одного года достаточно, чтобы пробрести совершенно иную стать – он стал крепче, крупнее, но по-прежнему был изящен в своей мужественности. Вроде бы даже стал чуточку выше. Но главное было не в теле и не в том, что его лицо стало более угловатым, а юношеская округлость уступала место лаконичности и грубости. Дело в том, как он смотрел на меня. Если раньше его наглость, любопытство и хладнокровный цинизм были результатом пережитого ужаса и юношеской бравады, то теперь, до ужаса хладнокровный, прямой и острый, его взгляд имел все основания быть таковым – мальчик оперился, мальчик встал во весь рост, окинул взглядом свои владения, оценил возможности и увидел далеко идущие перспективы. Мальчик превратился в молодого мужчину.
– Лифт у вас не работает, – на выдохе говорю я, стараясь придать своему голосу тот же оттенок беспечности.
Он удивленно вкидывает брови:
– Да ну? – его улыбка расцветает во всей красе, открывая жемчуг зубов. Он переводит взгляд на Белку и Низкого. – И серьезная поломка?
Эти двое отрывают глаза от телефонов и, глядя поверх них, расплываются в жутких ухмылках:
– Не то, чтобы очень, – мурлыкает Белка. – Так… минут пять работы.
– Даже вспотеть не успели, – добавляет Низкий,
– Но теперь все в порядке, – кивает Белка, и они оба тихо хихикают.
Лифтеры хреновы!
Максим, глядя на этих отморозков, при всей строгости и лаконичности момента и своего внешнего облика, мгновенно загорается – искры вспыхивают в его глазах, рот растягивается в широкой улыбке, сверкая зубами. Он снова смотрит на меня. Едва сдерживая хохот, он прочищает горло и поворачивается к людям, сидящим за столом и терпеливо наблюдающим эту сцену:
– Давайте закругляться.
Круглолицый, розовощекий мужчина, сидящий ближе всего по левую сторону стола, говорит высоким голосом с отдышкой тучного человека:
– Максим, по последнему пункту так ни к чему не пришли.
– Хм… А что там у нас? А… да. И на чем мы остановились?
Люди, бывшие картонными декорациями, обрели объем и заговорили, и звук их голосов окружил меня, как рой пчел. Они говорили, но я не слышала их, не понимала смысла слов, потоком обрушившихся на меня. Я смотрела вокруг, переводя взгляд от одного лица к другому – вот Белка и Низкий снова уткнулись в телефоны, все еще придурковато улыбаясь, вот круглолицый мужик о чем-то спорит с солидным мужчиной по ту сторону стола, рядом с которым сидит молоденькая девушка – при взгляде на Максима она заливается розовым румянцем. Ох, моя хорошая, знала бы ты, что он такое, ты была бы белее снега.
А потом я снова смотрю на Максима, украдкой скольжу взглядом по шее, плечам, спине, останавливаясь на таких знакомых, таких красивых руках и замираю, открыв рот, потому что вижу обручальное кольцо на безымянном пальце его правой руки.
Людские голоса слились в белый шум где-то там, за пределами моего восприятия, и мир перестает существовать. Я никого не вижу, ничего не ощущаю, и весь мой мир сужается до широкой, массивной, блестящей полоски белого золота. Это кольцо буквально кричало о себе, настолько заметным и настолько неуместным оно было на юношеской руке. Никаких камней и изощренных украшений, только тонкая, изящная гравировка – одно словно, тянущееся по всей длине. Я не могу его прочесть, но вижу большую заглавную «Л» с которой оно начинается. Наверное, имя новоиспеченной жены. Когда он успел жениться? И какая же ненормальная согласилась на это? Потом поднимаю глаза и снова смотрю на девушку, сидящую через несколько кресел от меня, и понимаю – любая. Любая – старая школьная подружка, бывшая девушка, первая попавшаяся. Кто угодно.
Кроме тех, кто хоть раз бывал в сказке…
Вокруг меня все пришло в движение – кресла начали двигаться, люди подниматься с насиженных мест, поток слов все никак не иссякал и кто-то спорил о чем-то, кто-то пытался перекричать кого-то, и во всем этом гаме я сидела и пыталась собрать воедино совершенно разрозненные куски от разных мозаик. Но не получалось не то, чтобы собрать картинку, но даже собрать эти куски в одну кучу. Зачем я здесь? Все наши отношения сводились к безумной игре на выживание и незабываемому сексу, но теперь, когда ему есть с кем спать…
Меня окатило ледяной волной и затрясло. Я подняла глаза – кабинет опустел и только в дверях еще стояли двое и пытались что-то доказать Максиму, который никого из них не слушая, вежливо но настойчиво выпроводил их из кабинета и закрыл дверь. Он повернулся и посмотрел на меня.
«И началась самая увлекательная из охот…»
Я подскочила с кресла и оттолкнула его в сторону, приготовившись бежать или драться, в зависимости от ситуации. Максим засмеялся.
Сколько похоти и восторга в этом взгляде.
– Ты куда собралась?
Сколько ложной скромности и показной ласки в его голосе.
– Ты меня больше не заставишь! – крикнула я.
– Ты о чем? – он удивленно вскинул брови.
Сколько нетерпения в этой улыбке.
– Не делай вид, что ты не понимаешь, щенок! Я о том, что за забором. Я туда не вернусь, понял? Я в твою гребаную сказку больше не пойду. Ты меня можешь прямо здесь придушить, но туда ты меня больше не…
– Тише, Кукла, не истерии… – сказал он, шагнув вперед.
Сколько животной притягательности в каждом движении.
– Стой, где стоишь, – рявкнула я.
Его смех прокатился сладкой волной по моим нервным окончаниям.
– А не то, что? – его лицо расцвело, заиграло тем же варварским азартом, что и лица его друзей. Вот только его глаза были гораздо страшнее, чем глаза Белки, а движения быстрее и жестче, чем у Низкого. При всем кажущимся спокойствии и хладнокровии Максим был психом в сотни раз страшнее, чем все они вместе взятые. – Вены мне вскроешь? – засмеялся он.
– Надо будет – вскрою, – сказала я, обходя стол, следуя за неспешными движениями дворняги. Он откормлен, отмыт, одет, но никуда не делась его животная суть – он по-прежнему мерил этот мир исключительно с точки зрения скорости и силы. Мне необходимо это учитывать. Мне необходимо помнить, что он смотрит на этот мир иначе, видит его по другому, его мозг работает не так, как у остальных – он складывает совершенно другую картину мира из того же, что видят все, он переворачивает привычное, извлекая из реальности совершенно другие истины.
Сколько безумства в этой голове.
Мы обходили стол по кругу. Он веселился от души, глядя на то, как беспомощны мои попытки обогнать его в скорости реакции.
– Зачем убегаешь? Ты же понимаешь, что это совершенно бесполезно, – он подмигнул мне, а в следующее мгновение запрыгнул на стол.
Я сорвалась с места и полетела к двери, всего на полшага опережая его. Максим в один прыжок пересек стол, следующим прыжком приземлился в полуметре от меня. Рука перехватила меня поперек живота. Я взвизгнула. Он засмеялся. А в следующее мгновение притянул меня к себе, зажимая меня в нежных тисках.
Сколько силы в этом теле.
Он бросает меня на диван, где несколько минут назад сидели его друзья, нарочито грубо и сильно, но лишь для того, чтобы напомнить, каким нежным умеет быть. Он мгновенно оказывается сверху, накрывает меня своим телом, его руки скользят по моему телу, пробираясь под одежду, и, спустя несколько ударов сердца, мое тело забывает о страхе.
– Мне так тебя не хватало – шепчет он. Его ладонь ложиться на мою шею, и я сжимаюсь в ожидании боли. Он видит это. Он впитывает мой страх, его заводит это и прерывистое дыхание с жаром вырывается из губ. – Ты не представляешь, как я рад, что ты здесь…
Я смотрю в его глаза – там сверкает и искриться что-то огромное, ослепительно-яркое, словно тысяча солнц, и это не похоть. Не бывает похоти, заслоняющей саму себя. Это что-то сильнее предвкушения оргазма и настолько же ярче, насколько взрыв атомной бомбы ярче пламени свечи. Он сжимает руку, заставляя меня открыть рот от боли. Он наклоняется, и его губы сливаются с моими, язык, жадный, нежный, проникает внутрь моего рта, и я вцепляюсь ногтями в его плечи. Мой сладкий псих… Между ног, глубоко внутри меня, вспыхивает огонь и льется по венам, заставляя меня задыхаться. Я так хочу тебя. Он всем телом прижимается ко мне, лаская меня. Я чувствую его возбуждение. Оно заставляет меня дрожать от нетерпения. Мои руки нетерпеливо вцепляются в его рубашку, пытаясь расстегнуть пуговицы, но в этот момент его рука стискивает мою задницу и прижимает к его бедрам. Плевать на рубашку! Я хватаюсь за ремень его брюк, чувствуя, как его правая рука забирается под юбку.
А еще я чувствую гладкость и прохладу полоски металла на своей коже.
В самом укромном уголке сердце пронзает тонкая игла.
Он не…
Нет! Я даже слышать этого не хочу!
Я гоню от себя еще не сформировавшуюся мысль, потому как мое подсознание уже уловило ей оттенок. Почувствовала тот вкус, что она несет с собой.
Его руки стаскивают с меня трусики.
Он не…
Мне плевать! Я хочу чувствовать его внутри себя, а остальное не…
Он не мой…
Заткнись! Закрой рот! Я не слушаю тебя. Мне все равно!!!
ОН НЕ МОЙ МУЖЧИНА!!!
Острая и быстрая боль пронзает меня от макушки до пят, заставляя меня скулить. Возбуждение останавливается на полном ходу и мне становиться нестерпимо больно. Знакомое, но давно забытое чувство битого стекла, пущенного по венам.
Гребаная ревность!
Откуда? С чего бы вдруг?
Я толкаю его, от неожиданности он совершенно не сопротивляется, и я выскальзываю из-под него, еле держась на ногах. Я делаю несколько шагов, рычу и стискиваю зубы. Он ошалело смотрит на меня:
– Ты чего? – быстрое, частое дыхание, непонимающие глаза.
Он не мой мужчина. Он чей-то муж.
Дура! Идиотка! Да какая к черту разница?
Он смотрит на меня и не понимает, отчего я на грани истерики.
– Марина…
– Я не могу.
Тут до него начинает доходить.
– Ты из-за этого? – он поднимает правую руку.
А я смотрю на кольцо и мне так больно, что я вот-вот зареву в голос. Никогда не была ревнивой, никогда не гнушалась секса с женатыми мужчинами. Делала это не раз, неизвестно сколько сделаю в будущем. Так что же теперь, мать твою, не так?
– Иди ко мне, – он старается говорить ласково.
Я отчаянно мотаю головой.
Он поднимается, садиться:
– Марина, – в голосе тонко звенит сталь, – не дури.
Я поднимаю с пола трусы и судорожно натягиваю на себя.
Лицо Максима вытягивается:
– Ты совсем охренела? Иди сюда! – говорит он, я слышу, как включается злость.
– Не могу, – еле слышно говорю я, чувствуя, как к самому горлу подкатывает истерика.
Он быстро поднимется, делает шаг ко мне, но тут я почти кричу:
– Нет! Я тебе не дам, – меня кривит от этого мерзкого, за версту несущего дешевкой, слова. Что я несу? Дают за деньги, дают по расчету или на пьяную голову. Я же собиралась отдать себя, а не то, что между ног. – И если ты не собрался насиловать, то не подходи.
Он останавливается. Его лицо мгновенно заливает алая ненависть, делая прекрасное лицо, жутким. Его дыхание частое и быстрое, его губы стали тонкими, от злобы он кусает их, но ближе не подходит. Он сжимает кулаки в бессильной ярости – он легко может взять своё силой, я никак не смогу ему помешать, да вот только и ему нужно не только то, что между ног. Он смотрит на меня, я смотрю в пол, и это похоже на пытку временем – каждая секунда проноситься мимо меня, оставляя легкий порез, и чем дольше мы стоим, тем сильнее разрастается сетка из тонких порезов. Мне больно. Прошу не смотри на меня! Не хочу, чтобы ты видел меня такой. Но он смотрит, пристально, жадно, яростно. Мои мотивы ему смешны и кажутся глупостью, ведь если отбросить эмоции остается сущий бред – кольцо на пальце! Да кому и когда это мешало? Но если бы он забрался внутрь, если бы чувствовал то же, что чувствую я сейчас…
Кровь замедляет ход – в ход идет самообладание и контроль, и я буквально кожей чувствую, как он берет себя в руки. Самоконтроль привлекает людей. Еще как привлекает! Еще как…
Он делает глубокий вдох, а на выдохе я слышу:
– Нет, насиловать не буду.
Он заправляет рубашку в брюки, и, глядя на то, как я не смею поднять на него глаз.
– Сама придешь.
Он разворачивается и уходит, громко хлопая дверью. Я оседаю на пол и начинаю рыдать.
***
Двое из охраны пришли за мной, когда я уже вдоволь наелась жалостью к себе. Не знаю, подслушивали они под дверью или это просто профессиональное чутье, которые вырабатывается с годами, но как только я утерла слезы, дверь открылась, и вошли двое. Не те, что являют собой гору мышц, а те, кого вы даже не заметите в толпе, пока не посмотрите им в глаза.
– Идемте, – сказал один из них.
– Куда? – спросила я.
Но никто из них не потрудился ответить.
По опыту общения со «Сказкой», я знаю – если ты не идешь добровольно, тебя тащат силой. Что бы там не решил их хозяин, мне приходиться послушно идти туда, куда скажут, уповая исключительно на него благоразумие и человечность, которые здесь не в цене. Но почему-то именно увидев этих двоих, я поняла, как устала. Все, чего я так боялась, все, что случилось за последние двадцать четыре часа и все, что мне предстоит, вылилось слезами. Ну не драться же мне с ними?
Я поднялась и пошла к двери.
Потом был лифт и коридоры. Но самым удивительным было то, что мы не спускались вниз – мы поднимались наверх, но такими затейливыми дорогами, что я перестала понимать куда иду. Одно я понимала – здание гораздо больше, и куда сложнее, чем кажется на первый взгляд. Наконец, когда мне начало казаться, что мы уже давно должны были вылезти на крышу здания, мы поднялись по лестнице, прошли узкий коридор, где уперлись в толстую металлическую дверь со сложной пропускной системой, где один из охранников долго и сложно открывал её. Наконец дверь открылась, мы трое вошли в узкий и короткий холл, где дорогой ремонт и точечное освещение еле лилось с потолка. Здесь был лифт и двое охранников. И все.
Двое моих провожатых и двое стоявших по обе стороны от дверей лифта обменялись фразами, не имеющие никакого смысла для меня, но очевидно что-то значащих для них, после чего один моих конвоиров представил меня, отчеканив мои фамилию, имя и отчество. Я поморщилась – в его устах моя фамилия прозвучала грубо и резко, словно у него вместо языка наждак, и до того мне стало неприятно, что я, потеряв всякий страх, повернулась к нему и посмотрела на него. Он тут же ответил взглядом и глухим:
– Что-то не так?
Да все не так, если на то пошло.
– Где мы? – только и спросила я.
Но он не счел нужным ответить.
Один из тех двоих, что стояли на страже лифта, повернулся и приложил большой палец к небольшому квадрату скана отпечатка пальца и двери лифта неслышно открылись.
– Заходите, – сказал второй.
Я зашла внутрь, но оглянувшись, увидела, что никто из них не идет дальше. Двери лифта оставались открытыми.
– Приложите большой палец к скану на панели, – глухо сказал тот, что вызывал лифт.
– А куда мне потом идти? – спросила я.
– Там не заблудитесь, – ответил он и отвернулся.
Я приложила палец к крошечному скану на передней панели и двери послушно закрылись. Три секунды меня окружало полное молчание. Я даже не понимала еду ли я или стою на месте. А потом двери вновь открылись.
Тот же холл, но без охраны и с кучей денег, залитых в пол, потолок и стены красивым черным мрамором с белыми и серебристыми прожилками, массивные двери из темного, почти черного дерева, и вуаль серебристого света. На меня пахнуло роскошью от которой я не решалась сделать даже шаг. Я смотрела, как вьются по стенам узоры природного камня и не понимала, к чему все это? Что вообще происходит? Зачем я здесь?
Я закрыла глаза и глубоко вздохнула, а затем шагнула вперед.
Двери лифта закрылись автоматически сразу же за моей спиной. Стало тихо, как в склепе. Я огляделась – никого и ничего. Только огромные двери. Ну что ж, действительно сложно заблудиться. Я сделала несколько шагов и, не найдя дверной ручки, просто толкнула дверь. Она с трудом поддалась, впуская меня внутрь.
***
Я не слышала, как он вошел и снял обувь, не слышала звука тихих шагов по темно-коричневому дереву. Темноту ночи в огромной гостиной слегка разбавляет зарево уличных огней, льющихся снаружи сквозь стекла. Он бросает взгляд на диван, останавливается, улыбается и медленно идет к нему. Подойдя, он молча смотрит, расстегивая запонку левого рукава рубашки, затем правого, после чего не торопясь расстегивает пуговицы рубашки, снимает её и небрежно кидает на низкий столик, выкладывает телефон из кармана и кладет на рубашку. Затем он опускается на колени, которые утопают в мягком, густом ковре и наклоняется – тихий и нежный поцелуй касается губ, и если бы не знать этого человека, увидеть эту сцену первой и единственной, можно с уверенностью сказать, что молодой парень без ума влюблен.
От поцелуя я просыпаюсь. Открыв глаза я вижу его лицо перед собой, и первые несколько секунд просто смотрю на него. Такое красивое лицо. Его красота не имеет ничего общего с красотой Белки, чья приторная смазливость порой сводит скулы. Его красота – генетический шедевр, идеальная геометрия форм, восхитительная симфония линий, которые перетекают из одной в другую так гармонично, словно были нарисованы легкой рукой Создателя в мгновение истинного вдохновения. С какой любовью он рисовал его, сколько огня вложил в серые глаза.
Забыть бы все, что я знаю о тебе и любить до конца жизни. Пока смерть не разлучит нас.
– Знаешь, я тут думала… – прошептала я. Он вопросительно вскидывает брови и улыбается, ожидая, что же я скажу ему. Я продолжаю. – Ты предлагал пойти с тобой. Говорил, что сможешь дать мне необходимые знания и научить всему тому, что дает «Сказка» не вылезая из постели. И вот мне стало интересно, как? Как можно повторить все это будучи абсолютно голыми?
Он тихо засмеялся, и я поймала себя на мысли, что этот смех… по нему я скучала больше всего. В нем столько силы и спокойствия, что я невольно верю – он может защитить меня от всего на свете. Кроме самого себя. Он погладил меня по щеке (это не страшно, после этого больно не бывает) и сказал:
– Чтобы напугать, унизить и сделать больно, совсем не обязательно забрасывать человека на территорию старого завода. Я могу показать…
– Не надо, – быстро говорю я.
Улыбка медленно гаснет на его лице, уступая место похоти. Только в его исполнении похоть бывает совершенной.
– Боишься? – спрашивает он.
Я киваю.
Он облизывает губы и смотрит на меня, перескакивая взглядом от губ к глазам. Между нами искрит, как пробитая проводка. Хочешь меня?– Хочу… Мы как будто танцуем, наши взгляды сплетаются в вальсе, где каждое движение глаз, губ, языка, становиться столь ярким, что слов не нужно. Хочешь меня?– Хочу…
Его палец нежно гладит мою щеку. Он говорит:
– Хочу, чтобы ты боялась. Мне столькому нужно тебя научить… Ты будешь любить меня.
Он смотрит на меня и ласкает мое лицо.
– А ты? – спрашиваю я.
Он умеет быть таким нежным, как никто на всем белом свете, и сейчас рука, которая гладит мою щеку, красочнее любых слов признается мне в любви.
– А я, – снова блестящий язык скользит по губам. Мой похотливый щенок… – Я отдам тебе все, что у меня есть.
Я смотрю на него, и острая игла пронзает мое нутро.
– А куда как во все это великолепие вклинится твоя жена?
Сначала он просто смотрит на меня, а затем тихий смех разноситься в тишине комнаты. Он смеется и опускает голову вниз, качая ею. Он снова поднимает голову и смотрит на меня – его глаза улыбаются и так ласковы, что мне становиться еще больнее.
– Пойдем, выпьем кофе.
Он поднимается на ноги, подает мне руку, и я послушно встаю с дивана, и только сейчас понимаю, что уже ночь. Я еще раз оглядываю огромную гостиную – все дорого и огромно. Большой, широкий и удивительно мягкий диван с воздушными широкими подлокотниками и десятком подушек, выполнен в форме полукруга, обхватывает низкий, круглый журнальный столик. Темные стены, пол и высоченный потолок. Здесь вообще все выдержано в цветовой гамме крепкого кофе и темного шоколада. Только диван и пушистый ковер сливочно-кремового оттенка. Огромная плазма. Вся противоположная дивану стена – одно большое окно, и откуда-то снизу льется уличный свет. Оно открывает поистине незабываемый вид на всю территорию санатория – незабываемый он потому, что под ногами огромный город наслаждения и вседозволенности сверкает миллиардами огней, искрясь и переливаясь, но слева, там, где кончаются административные здания, раскрашенные как проститутки, выситься стена, в которой отчетливо видна металлическая дверь…
– Тебя так сильно волнуют условности… – тихо говорит он, и неспешно идет из гостиной в столовую. Я иду следом. Мы обходим большую лестницу на второй этаж, полукругом обвивающую всю гостиную.
– С каких пор женщина, с которой ты спишь, стала условностью?
– Ты видишь кого-то, кроме нас? – он оборачивается через плечо и, ловя мой взгляд на своей заднице, довольно улыбается.
– Нет, – отвечаю я.
– Значит – это условность.
– Глупости. Когда она выходит из комнаты пописать, ты что автоматически становишься неженатым на эти три с половиной минуты?
Он смеется. Мы проходим лестницу, идем широким, коридором и очень быстро оказываемся в столовой, соединенной с кухней. Здесь все стерильно – тут никто ни разу ничего не готовил. Он включает основной свет, но тут же приглушает его до мягкого полумрака.
– Кто она? – спрашиваю я, когда мы оказываемся по разные стороны длинного стола, выполняющего роль барной стойки условно отделяющего огромную кухню, то не менее огромной столовой. Тут же я мысленно матерю себя и посылаю себя ко всем чертям. Зачем мне это? Что мне даст имя его пассии? И какое мне вообще до этого…
– А тебе зачем? – лукаво щуриться он, и его улыбка становиться невыносимо высокомерной.
– Я просто не понимаю, для чего я здесь?
Он тянет руку к кофемашине, но на полпути останавливается, поворачивается и спрашивает:
– Слушай, а может по пивку?
– Максим, я задала вопрос.
Мгновение он смотрит на меня, раздумывая о чем-то, а потом отвечает:
– Ты здесь, потому что я так хочу.
Я закипаю мгновенно. Давно забытое ощущение беспомощности накрывает меня с головой и я, сидя в шикарных апартаментах, в тепле комфорте и уюте, снова чувствую себя загнанной в угол четырьмя подростками, на грязном, Богом забытом заводе, где смертью несет от каждого угла. Мне снова страшно.
Смирение, Марина.
Я пытаюсь взять себя в руки. Я пытаюсь, но это не так просто. Я всеми силами уговариваю себя, что могло бы быть гораздо хуже – опять оказаться по ту сторону забора, где нестерпимо воняет псиной и кровь впитывается в землю быстрее, чем вода. У земли за забором очень короткая память. Закрой рот и думай.
Смирение.
И я успокаиваюсь.
– А где сейчас твоя жена?
Он запускает кофемашину, и пока та перемалывает зерна, поворачивается ко мне и говорит:
– Меня удивляет твое желание строить загоны.
– Не понимаю.
– Ты же не овца. Зачем тебе заборы, которые ты городишь? Зачем тебе направляющие и углы?
Смирение!
– Объясни.
– Что тут объяснять? Сначала тебя не устроил мой возраст, теперь тебе не нравиться мое семейное положение. Это все цифры, бесплотные рубежи, и они не имеют никакой физической величины. А главное, что за всей этой хренью ты не замечаешь главного.
– Чего?
– Я и ты. Сейчас, кроме нас с тобой никого в этом доме нет. Вот что главное.
А потом я вижу то, чего не замечала все это время – его брюки грязные и местами покрыты толстым слоем серой пыли. От природы чистоплотный и любящий комфорт, Максим стоит передо мной и его брюки, дорогие, прекрасно сшитые и шикарно сидящие на его подтянутой, круглой заднице, выглядят так, словно он пересек полосу препятствий, длинною в старый заброшенный завод…
По телу пробегает дрожь, спина покрывается холодным потом.
– Ты где был? – спрашиваю я.
Он меняется в лице – на место жесткости приходит ласковое безумие.
– Марина… – шепчет он.
Но я его уже не слушаю. Я срываюсь с места и бегу обратно в гостиную – к огромным окнам, показывающим мне реальность во всей красе. Он бежит следом за мной и я слышу, как он выкрикивает мое имя. Я подбегаю к окну именно тогда, когда реальность – старая маразматичная сука – показывает мне жизнь во всей красе: железная дверь открыта и из нее в небольшой фургон чуть больше «Газели», двое совершенно незнакомых мне людей перетаскивают тела – одно, два, три. Я слышу Максима за своей спиной, чувствую его руки, обвивающие меня, как ядовитый плющ.
