Ольга Суханова
Переменная звезда
Лешка пришел совсем к вечеру, и никакой бело-голубой рубашки на нем не было. Обычные старые джинсы и вытянутая футболка. Пыльные кроссовки, здоровенная спортивная сумка на плече. Тоня не сразу его заметила: она, окруженная своими тремя рыцарями, ворковала наперебой то с одним, то с другим, изо всех сил стараясь улыбаться. И это у нее получалось. Вдруг у всех троих, словно по команде, вытянулись лица. Парни, разом подобравшись, повернулись ко входу, Тоня тоже взглянула туда – и увидела в дверном проеме высокую стройную фигуру Воронцова.
Она заставила себя не броситься со всех ног, а подойти к нему плавно, не торопясь, чуть вскинув голову. Трое верных рыцарей болтались где-то за спиной, Тоня чувствовала, что они готовы слиться в любой миг.
– Добрался? – выгнув бровь, улыбнулась она.
– Ага. Пешком от спорткомплекса ЦСКА до Химок шел, только там в автобус вбиться получилось.
– Позвонить, конечно, нельзя было?
Лешка чуть нахмурился. Тоня видела, что он очень устал и явно ждал не такой встречи, но остановиться уже не могла.
– Тонь, ты вообще знаешь, что в Москве творится? – через силу улыбнулся он.
– А что?
– Авария крупная. Почти во всем городе света нет. В области, говорят, тоже. Поезда в метро стоят, народ оттуда выбраться не может. Интернет везде отрубился, связи нет. Трамваи и троллейбусы тоже стоят.
– Еще скажи, что автобусы не ходят.
– Именно. Светофоры не работают. Такси меньше чем за тысячу даже не сажают. Ты на телефон свой посмотри, сеть есть?
Она вынула из голубой сумочки мобильный. Сети и правда не было. А она и внимания не обратила.
– Ну ладно. Я даже готова тебя простить…
– Да не за что меня прощать, Тонька. Я вообще-то мехом наизнанку вывернулся, добираясь сюда. Думал, ты оценишь.
– Еще как оценила. Спасибо за испорченный вечер.
– Тонь, хватит, а?
– Вот именно, Леш. Хватит. Устал? Так отдыхай, не держу тебя больше.
Серые глаза смотрели на нее растерянно, но твердо.
– Мне правда не за что извиняться.
Тоне вдруг захотелось увести его в класс, где были накрыты сдвинутые столы и где оставалась еще куча бутербродов и пирожков. Он же голодный. А лучше всего – увести домой, от музыкалки до ее дома десять минут пешком. Переночевал бы на раскладушке. И теперь-то она могла уйти из зала спокойно и даже гордо – ни Леночка, ни ее подружки никаких слухов бы распускать не стали. Но обида за испорченный выпускной оказалась такой сильной, что девушка ничего не могла с собой поделать.
– Ну, раз не за что извиняться – значит, и говорить не о чем, – бросила Тоня и, развернувшись, направилась к троим кавалерам.
Точно зная, что Воронцов не станет ее останавливать, не окликнет.
Точно зная, что и она сама не обернется.
Голос навигатора вернул ее к реальности, оборвав воспоминания. «Через четыреста метров съезд, поверните направо».
– Осторожнее, там яма, – предупредил Алексей.
Это были первые его слова за всю поездку.
Тоня аккуратно встала у знакомого участка. Калитка была новой, забор – тоже. В доме горел свет.
– Дядя Гриша ждет, я ему написал.
– Сколько оценка будет стоить? Хотя бы примерно? – осторожно спросила она.
– Ну хватит уже. Идем.
Она вздернула подбородок, хотя на самом деле ей сейчас хотелось сжаться в комочек. Перед старшим Воронцовым Тоня всегда робела. Впрочем, как и перед Еленой Николаевной, и перед Анной Степановной. Алексей, не оборачиваясь, пошел по плиточной дорожке к дому. Тоня, обычно бойкая, неуверенно двинулась за ним и замерла у него за спиной, когда он, не постучавшись, открыл дверь.
– Антонина! – обернулся он. – Ты где?
– Тут, – она собралась с силами и вошла на террасу.
Старший Воронцов стоял у стола. Тоня в один миг узнала Григория Николаевича: он постарел и сильно сдал, но черты и фамильная воронцовская осанка были все те же.
Она растерялась, не зная, что говорить и как с ним держаться, но хозяин пришел гостье на помощь:
– Тонечка! Вы совершенно не изменились!
Он всегда, с самого знакомства, называл ее только на «вы». Даже когда Тоне было пятнадцать. Девушка осмелела:
– Григорий Николаевич, здравствуйте! Я тоже вас узнала бы, сразу узнала бы.
– Как вы могли отрезать такие косы? – ахнул он, глядя на ее модное каре. – Ох, молодежь!
Алексей, не вступая в беседу, стоял у двери. Тоня снова растерялась, но, похоже, старший Воронцов не собирался вообще никак касаться прошлого, – и она ему была за это очень благодарна.
– Антонина хотела показать тебе одно украшение, – произнес наконец Алексей.
– Да, ты же написал. Посмотрю, конечно. Но давайте сначала кофе. Тонечка любит, я помню, – улыбнулся Григорий Николаевич, и она кивнула.
– Вам помочь?
– Нет-нет, Тонечка, что вы! Леша все знает, он принесет. Садитесь, – старший Воронцов кивком указал на овальный стол, накрытый яркой клеенкой.
Стол этот Тоня тоже помнила. Она опустилась на плетеную табуретку, обернулась к Григорию Николаевичу. Ее всегда пугало и восхищало это свойство всех Воронцовых: сохранять хладнокровие, что бы ни случилось. Даже если вокруг тебя рушится мир.
Особенно если вокруг тебя рушится мир.
Алексей молча поставил на стол кофейник, сахарницу, маленький кувшинчик со сливками и две кофейные чашки с блюдцами.
– А ты – чай? – спросил Григорий Николаевич.
– Как обычно.
Он взял с полки большую чайную чашку, на которой была нарисована лошадка-качалка. Тоня сразу узнала ее и вспомнила, что он любит эту чашку чуть ли не с детского садика.
Старший Воронцов, как и положено приличному хозяину дома, начал ни к чему не обязывающую светскую беседу:
– Быстро вы. Леша, кажется, только-только мне написал – а вы уже на пороге.
– Дороги пустые, – пожал плечами Алексей.
Тоня молчала. Кофе у Григория Николаевича был идеальный – крепкий, ароматный, горячий, в правильных крошечных чашечках.
– Может быть, к делу? – спокойно спросил младший Воронцов. – Поздно, и Антонине долго обратно добираться.
– Тебя потом отвезти? – обернулась к нему Тоня, искренне надеясь, что он откажется. Находиться с ним вдвоем в машине было невыносимо.
– Нет, я тут заночую.
Григорий Николаевич неторопливо надел очки и взглянул на племянника.
– Сначала кофе. Леша, ты прекрасно знаешь, что я работаю не за обеденным столом, а только в кабинете. Хотя, – чуть смягчился он, – взглянуть можно. Что там у вас, Тонечка?
Она вынула из сумочки бархатный футляр и протянула ювелиру. Тот бережно раскрыл коробочку, взглянул на серьги и замолчал. Лицо Григория Николаевича, всегда безупречно владевшего собой, вдруг стало таким растерянным, что Тоня тут же поняла – ее семейная реликвия не стоит ни гроша, и Воронцову неловко ей объявить об этом.
– Леш, а достань коньячку, – произнес вдруг он. Потом снова замолчал, глядя на серьги, и наконец повернулся к гостье. – Тонечка, вы говорите, фамильные?
– Да, – кивнула девушка. – От прапрапра… – она сбилась и замолчала.
– Ваши предки случайно не из Забайкалья?
Тоня заморгала.
– Почему вы спрашиваете? – удивилась она, но, не дождавшись ответа, продолжила. – Я очень мало про них знаю. Они жили в Нерчинске. После гражданской войны бежали в Маньчжурию, после Великой Отечественной – вернулись в СССР, но уже не в Даурию, а на целину.
Григорий Николаевич снова перевел взгляд на сверкающие темно-голубые камни в футляре.
– Это он.
– Кто «он»? – не поняла Тоня.
– Гарнитур «Орион». Точнее, его часть. Две сережки, две голубые звезды – Ригель и Беллатрикс. И еще есть Бетельгейзе.
– Была еще брошка. Я ее никогда не видела, но слышала, что была. Правда, другого цвета.
– Красного, – кивнул Григорий Николаевич. – Ригель и Беллатрикс – голубые звезды. Бетельгейзе – красная. Красная переменная звезда.
– Да, красного. Была. Не знаю, где теперь.
– Не знаете?
– Прапрабабушка в двадцатых ее продала и на эти деньги добралась до Харбина. С грудным сыном, моим прадедом. И со своей старой прабабкой, в честь которой потом назвали меня, – она несмело улыбнулась.
– Вот как?
– Да. Только она, прапрапрапра… – Тоня запуталась, – она была Антонида.
– Как у Глинки?
– Именно.
Алексей по-прежнему молчал. Григорий Николаевич уже овладел собой, лицо его снова стало невозмутимым. Но Тоня успела заметить его растерянный взгляд, когда он только открыл футляр.
– Вы сказали, это «Орион», – начала она. – Это какие-то известные серьги? Дорогие? Это сапфиры?
– Нет, Тонечка. Обычная шпинель, правда, превосходного качества. Серебро, шпинель, мелкие бриллианты.
– Значит, не очень дорогие?
Старший Воронцов снял очки.
– Как вам сказать, Тонечка…
– Как есть. Сколько могут стоить эти серьги?
– Без третьей звезды, то есть без броши – совсем немного, – медленно проговорил ювелир. – Работа хорошая, уверенная, но не больше. Не уникальная и даже не особо тонкая. Вещица, конечно, старинная, но изделий девятнадцатого века сохранилось достаточно, так что…
Тоня опустила голову. Брошки у нее все равно нет, нечего и переживать. Но вопрос вырвался против ее воли:
– А с ней сколько стоили бы? С этой, как ее…
– Бетельгейзе, – повторил Григорий Николаевич. – Альфа Ориона, красная переменная звезда. Сложно сказать. Полный гарнитур может, по большому счету, почти ничего не стоить – как и ваши серьги по отдельности. А может оказаться бесценным.
– В каком смысле бесценным? – растерялась Тоня.
– В самом прямом.
Глава 3. Тайна забайкальского мастера
Алексей, который до этого мгновения то ли делал вид, что разговор его не интересует, то ли и в самом деле не вслушивался, вдруг поднял голову. Он хотел что-то сказать, но тут у Тони в сумке запел телефон. Она извинилась и бросила быстрый взгляд на экран. Звонил брат. Девушка заметалась: было поздно, значит, что-то опять случилось. Хотя куда еще. Взять трубку? Неловко, она в чужом доме, и Григорий Николаевич и так тратит на нее свое время. Не брать? Она уже не взяла один раз. А Эдик мертвого достанет, он умеет.
Григорий Николаевич, поняв ее сомнения, кивком показал, что не возражает, и девушка вынула телефон.
– Только быстро, Эдик, – резко произнесла она. – Я не дома, мне неудобно говорить.
Услышав имя, Алексей не сдержал кривую усмешку. Или не счел нужным сдерживать: Тониного брата он еще пятнадцать лет назад, с самого момента знакомства, считал ленивым никчемным оболтусом и не скрывал этого. И был совершенно прав.
Тон у Эдика был подозрительно веселый и расслабленный.
– Тонька, не переживай, все решилось!
– Каким образом, интересно? – спросила она, стараясь, чтобы голос казался ледяным.
Брат замялся.
– Эд?
– Короче, это не я, тут выяснилось. У меня все сухо, а это общий стояк в подъезде рванул.
– А сразу проверить нельзя было? Эдик, ты меня…
Тоня не стала дожидаться ответа, оборвала разговор и смущенно подняла взгляд.
– Простите.
Оба Воронцова вежливо промолчали. Она повернулась к ювелиру.
– Григорий Николаевич, мне очень неловко, что я вас побеспокоила… Но у меня, кажется, теперь нет никаких причин продавать серьги. Спасибо большое.
– Но кофе-то вы допьете, надеюсь?
– С удовольствием. Простите. И… могу я спросить?.. Вы, получается, что-то знаете про них? – она кивком указала на сверкающие в футляре камни.
Старший Воронцов перевел взгляд с гостьи на племянника.
– Как я понимаю, время у нас есть? Впереди выходные и на работу никому рано не вставать, ты остаешься на ночь, а Тонечка на своей машине и к расписанию транспорта не привязана?
Алексей кивнул, Тоня тоже осторожно качнула головой, соглашаясь. Григорий Николаевич снова надел очки и придвинул поближе раскрытый бархатный футляр.
– Леша, хоть и далек от этого, знает, что область моих интересов – русское ювелирное искусство девятнадцатого века. Это сейчас у нас и интернет, и поисковики, а раньше-то ничего подобного не было. Вы оба, наверное, и не представляете, как это – нет интернета.
– Очень даже представляю, – улыбнулась Тоня. – В детстве-то не было. Я помню.
– В то время любая работа, любой подбор данных – это был поход в библиотеку. И поиск книг в каталоге. Не кликом мышки, а перерыванием кучи карточек. Еще и далеко не все выдавали на руки, часто только в читальном зале можно было посмотреть. Как бы вам объяснить…
Тоня снова улыбнулась, уже чуть смелее:
– Не надо объяснять, я же в библиотеке работаю.
– Правда? Да, вы всегда были книжной барышней. Ну, тогда поймете, – Григорий Николаевич потянулся к стоявшей на столе гейзерной кофеварке и вылил в свою чашечку остатки остывшего кофе. – Я готовил материал для «Русского ювелира», он тогда только-только начал издаваться. Может, пара номеров успела выйти, не помню. Мне заказали большую статью об искусстве Восточной Сибири. В девятнадцатом веке столицей ювелирного дела за Уралом был Иркутск, там были целые семьи мастеров – работали с церковной утварью, делали оклады для икон. В поисках материала для статьи я отправился туда – порыться в библиотеках, в архивах, поработать в краеведческом и в художественном музее.
– Прямо в Иркутск? – удивилась Тоня.
– Да. Журнал оплатил эту поездку, и статья, без ложной скромности скажу, получилась превосходная. Но и сил я на нее потратил немало – информацию о многих мастерах и их работах пришлось выискивать по крупицам. В одном из архивов я наткнулся на любопытную рукопись – наброски то ли романа, то ли повести. В редком дневниковом жанре, языком явно девятнадцатого века, но уже в новой орфографии. Рукопись оказалась неполной, без начала и без конца. Кто-то ее обработал уже в наши дни: похоже, это был третий, а то и вовсе четвертый экземпляр, напечатанный на пишущей машинке через далеко не новую копирку. То ли по недосмотру сотрудников, то ли еще по каким-то причинам рукопись никак не была оформлена. Уточнять, что это за документ, было некогда – я торопился закончить статью. Но кое-что в этом дневнике меня заинтересовало: написан он был от лица ювелира тех лет, как мимо такого пройти? И я попросил разрешения снять копию.
Тоня качнула головой, показывая, что внимательно слушает, и, когда Григорий Николаевич сделал паузу, спросила:
– И вам разрешили?
– Да.
– А дальше?
– Дома, уже в Москве, про рукопись я вспомнил не сразу. Были девяностые, даже с моим именем приходилось крутиться, как белка в колесе. Потом, когда разбирал бумаги, наткнулся на нее и пробежал. Город, в котором происходит дело, назван там просто Н., но Нерчинск узнается довольно легко – достаточно одного упоминания о сереброплавильном заводе. Идея у повести оказалась хоть и не новая, но интересная: герой, талантливый мастер, делал украшения, в которые вкладывал какую-то силу.
– Волшебные? – усмехнулся младший Воронцов. – Как кольцо всевластия?
Григорий Николаевич покачал головой:
– Не такого уровня, конечно. По крайней мере, поначалу. Первые работы, про которые говорится в дневниках, были, как бы сказать, – он задумался, выбирая слово, – местного действия. Фероньерка спасла жену городничего от постоянных мигреней. Пряжка на ремень избавила местного стряпчего от резей в желудке, которые донимали его с детства. Скромное колье сняло приступы удушья у попадьи. Мастерство понемногу росло. Герой рукописи не мог поехать учиться в Москву или Петербург, но добрался до Иркутска, где смотрел работы Харинского, Фереферова и других… – ювелир вдруг взглянул на племянника. – Леш, ты хоть меня придержи, меня же в дебри и тонкости унесет.
Алексей молча улыбнулся. Тоня крутила в руке пустую кофейную чашечку и слушала, боясь пропустить хоть слово.
– И герой начал лечить людей? – спросила она.
– А красивый был бы ход, да? – вопросом на вопрос ответил Григорий Николаевич. – Но нет, Тонечка, увы. Герой рукописи не пошел по этому благородному пути. Правда, первое время после возвращения из Иркутска он делал по-настоящему полезные вещицы – например, обручальные кольца, которые работали лучше любого заговора на верность. Но потом наш персонаж влюбился. Он был женат, но это не помешало новому увлечению. И ладно бы влюбился в тихую скромную девушку, но нет. Его, человека творческого, влекло все яркое и необычное. Он влюбился в заезжую артистку, которую увидел в салоне в доме городничего – там было заведено устраивать салон по пятницам. Артистку герой в рукописи называет Р., и лишь пару раз там проскальзывает ее имя – Раечка. Драматического дара у Раечки, как я понимаю, не было, и играла она в основном в водевилях. Молодая, красивая, музыкальная – что еще надо? Но мечтала о больших ролях.
– В маленьком уездном городе Н. был театр? – удивился Алексей.
– Нет. Артистка там оказалась проездом – зарабатывала, как могла, выступая в частных концертах и редких еще тогда антрепризах. О себе она, думаю, немало привирала: герой пишет, что Раечка якобы прежде занималась в московском императорском театральном училище, а потом перебралась в Санкт-Петербург, где играла чуть ли не вместе с самой Асенковой, но из-за закулисных интриг вынуждена была искать другое место.
Младший Воронцов усмехнулся:
– Далеко ж она искала.
– Герой об этом не пишет, но, похоже, эту юную служительницу Мельпомены никуда не брали, и она, кое-как перебиваясь, добралась в поисках места аж до Сибири. Она пробовалась в Тобольске – там, как ни удивительно, был весьма приличный театр – но ее не взяли. Не взяли ее и в Иркутске. В городок Н. она приехала ненадолго, но застряла из-за непогоды, а потом все закрутилось. Герой вел себя, как влюбленный дурак: пытался писать стихи, показывал Раечке на зимнем забайкальском небе созвездие Ориона и обещал подарить ей все эти звезды…
Ювелир плеснул себе немного коньяка и продолжил:
– В деньгах наш герой особо не нуждался. Поначалу. Но Раечка оказалась дамой избалованной, как многие юные красотки. Если верить описанию в повести – хотя можно ли верить глазам влюбленного? – она была очень красивой. Черноволосой и черноглазой, с нежной белой кожей, небольшого роста, гибкая, хрупкая, похожая на китайскую фарфоровую статуэтку, – тут Григорий Николаевич перевел взгляд на Тоню, и та опустила голову.
– Она его не любила? – спросила девушка.
– Она любила подарки. Наряды, украшения, духи, безделушки. Шубки, куда ж без них в Нерчинске. И герой рукописи быстро поистратился. Он стал делать другие украшения – те, что отнимали куда меньше сил и времени, но давали больше дохода. Браслеты, которые приносили удачу в картах, если надеть их перед игрой. Изящные серебряные ключики, которым покорялся любой замок. Свои таланты герой рукописи не афишировал, но слухи о нем шли, и важные люди находили мастера и оставляли ему заказы. Однажды он даже получил заказ на вещь, которая потом должна была бы лишить своего хозяина жизни.
– И выполнил? – невозмутимо поинтересовался Алексей.
– Не знаю – рукопись обрывается. Но думаю, что нет. Ему стало не до этого: он узнал, что станет отцом, и почти сразу – что смертельно болен. Лечить сам себя своими украшениями он не мог, оставить беременную Раечку без средств к существованию – тоже. А болезнь развивалась быстро: и сил, и времени становилось все меньше. Обвенчаться с любимой ювелир не мог, потому что был уже женат.
Тоня осторожно поставила на стол пустую кофейную чашечку, которую она все это время крутила в руках.
– И что он сделал?
– Он уговорил богатого, давно овдовевшего купца жениться на Раечке и записать на себя будущего ребенка. А ей пришлось временно отложить мечту о большой сцене и серьезных ролях. Прямых наследников у купца не было, только племянники, так что Раечка получила сразу и положение в обществе, и состояние, и надежную крышу над головой – свой дом вместо съемных комнат.
– Вот племянники-то обрадовались! – не сдержалась Тоня.
Алексей недоверчиво посмотрел на дядю:
– А купцу это зачем понадобилось? Чужая беременная любовница? И не боялся он, что эта Раечка поможет ему поскорее уйти в мир иной?
– Собственных племянников он боялся куда больше. По крайней мере, герой рукописи расплатился с купцом, сделав ему амулет от насильственной смерти. Похоже, купец понимал, что от старости и смерти никуда не денется, но не хотел, чтобы племянники эту смерть приблизили.
Григорий Николаевич замолчал – то ли переводил дух, то ли смотрел, какое впечатление производит его рассказ.
– Дальше записи становятся совсем обрывочными и бессвязными. Герой повести не называет свою болезнь, но, похоже, она была мучительной. Раечка, твердо устроившись в жизни после замужества, потеряла к бывшему возлюбленному всякий интерес. Тем более он был болен и почти разорен.
– А он? – осторожно спросила Тоня.
– А он хотел успеть сделать для нее подарок. И вложить в этот подарок весь свой талант, всю силу, которой он был наделен. Амулет для легких родов он ей уже сотворил, но хотелось чего-то большего. Мастер решил сделать нарядный комплект. Трех одинаковых камней купить не удалось: он нашел три прекрасные шпинели, но две были темно-голубые, а третья – алая. Тогда он вспомнил, как в первые дни после знакомства показывал Раечке созвездие Ориона и обещал достать ей звезды с неба. И сделал из этих камней гарнитур – серьги и брошь. Темно-голубые серьги – две голубые звезды, Ригель и Беллатрикс. И алая брошь – Бетельгейзе, красная переменная звезда, альфа Ориона. Герой понимал, что делает последнюю работу, и прыгнул, как он сам считал, выше головы. Впервые он был собой доволен.
– Значит, он успел сделать? – уточнил Алексей.
– Успел. На остатки денег он поехал к иркутским врачам, видимо, цепляясь за последнюю надежду. На этом повесть обрывается.
Гости молча переглянулись. Тоня взяла в руки бархатный футляр и посмотрела на серьги так пристально, словно пыталась прочитать их историю. Черные угольки глаз вспыхнули на ее лице.
– А это точно они?
– Да. Мастер очень подробно их описал. Это они, Ригель и Беллатрикс. Или сделанная кем-то копия, что крайне маловероятно.
– Почему?
– Подделывать недорогое украшение, о котором никто и знать не знает, – занятие очень трудоемкое и невыгодное.
– И что в этом наборе необычного? У него есть какие-то… странные свойства? – спросил Алексей, явно избегая слов «магические» или «волшебные».
Григорий Николаевич пожал плечами:
– В повести об этом не сказано. Мастер отдал все силы, которые у него были, но что именно он вложил в эту работу, чем ее наделил, и наделил ли чем-то – там не упомянуто. Хотя нет, точно наделил. Там сказано, что серьги и брошь должны быть вместе, иначе это будут просто серьги и брошь. Поэтому я и сказал сразу Тонечке – ее серьги могут стоить просто как хорошая шпинель в серебре, а могут оказаться бесценными.
Он поднял опустевшую кофеварку, и Алексей, не дожидаясь просьбы, встал из-за стола и направился к раковине. Зашумела вода, зажужжала кофемолка, вспыхнул огонек конфорки – ярко-голубой, словно шпинель в Тониных серьгах.
– Сейчас сварится.
Григорий Николаевич кивнул.
– Долгое время я думал, что эта рукопись – художественное произведение. Наброски какой-то повести или романа. Повествование от первого лица, стилизация речи начала девятнадцатого века… Да еще этот финал – скомканный, оборванный… Я был уверен, что автору то ли надоело работать над текстом и уже хотелось хоть как-нибудь, да завершить, то ли просто не хватило мастерства – как будто планировался открытый финал, а получилось не пойми что. Как будто не хватает еще нескольких страниц в конце. Хотя как знать, может, и правда не хватает? Хотел еще раз перечитать, когда будет время, а то там много интересных тонкостей. Отложил в старый чемодан, где у меня были разные бумаги, до которых не доходят руки, и забыл.
Алексей прищурился:
– Это ты про рыжий чемодан? Который был в пристройке?
– Да. Ты-то понял, а Тонечка же не знает, – Григорий Николаевич повернулся к девушке. – В рыжем чемодане у меня копилось все то, чем я хотел заняться, когда будет время. Там не было каких-то серьезных финансовых бумаг, поэтому, уезжая в тот год с дачи на зиму в Москву, я его спокойно оставил в пристройке.
– И его украли? – понимающе спросила Тоня.
– Нет. Пристройка в новогодние праздники сгорела, огонь чудом не перекинулся на дом. Скорее всего, бомжи забрались, развели костер и грелись. Были девяностые, обычное дело для того времени. Я и думать забыл про эту повесть неизвестного автора. Не до нее было. Но потом, уже через много лет, мне довелось работать над описанием вещей из одной частной коллекции, – ювелир чуть замялся. – Не могу сказать, чьей, слишком известная персона. Среди предметов, которые я должен был описать, оказался девичий альбом. Тот самый «уездной барышни альбом», прямо как у Пушкина.
На плите зафырчала кофеварка.
– Подожди, не рассказывай, – остановил дядю младший Воронцов. – А то оттуда тебя не слышно.
Он снял кофеварку, осторожно поставил ее на стол и опустился на свое место.
– Вот теперь продолжай.
– А почему вы – и вдруг работали с альбомом? – удивилась Тоня.
– Это был альбом девицы из богатой семьи. Кожаная обложка. Накладки и уголки – серебряная скань, защелка – серебро с аквамарином. Тридцатые годы девятнадцатого века, самый что ни на есть мой профиль. А внутри вперемешку – записи от родных, приятелей, кавалеров, подружек… Ноты, стихи, рисунки. Соцсеть, чистой воды соцсеть. Даже рецепты. И в конце – заметки и рисунки самой обладательницы альбома. Довольно злоязычная была девица, должен сказать. Наверное, страшненькая.
Григорий Николаевич потянулся за кофе.
– Почерк я разбираю любой, даже самый затейливый. С дореформенной орфографией тоже знаком, так что прочитать стишки и заметки смог. Хотя и с трудом. Так вот, из заметок девицы. Дословно, конечно, сейчас не процитирую, но очень близко к тексту могу: не раз тогда перечитывал, – ювелир замолчал, отхлебнул кофе, медленно поставил чашечку на стол, а потом сделал жест, который, наверное, должен был обозначать начало цитаты. – В Нерчинске застряли на целую неделю, – продолжил он, явно пересказывая заметки неизвестной и подражая ее стилю. – Редкостная глушь, можно было бы сойти с ума от скуки, но я очень развлеклась, посмотрев тут на венчание. Дивная была пара: трясущийся старый хрыч, готовый рассыпаться от порыва ветра, и юная особа на сносях, которая, казалось, сейчас разрешится от бремени прямо перед алтарем. Невеста, должна признать, была очень хороша собой и держалась как ни в чем не бывало: взгляд бесстыжий, улыбка сияющая. Еще и подвенечное платье нацепила, и побрякушки блестящие надела – работы того безумного гения, про которого я тут уже не раз слышала.
Ювелир замолчал.
– Значит, дневник мастера был настоящим? – спросила Тоня.
– Скорее всего. Похоже, что кто-то нашел дневник и перепечатал уже в современной орфографии, чтобы удобнее было читать. А потом рукопись то ли затерялась в архиве, то ли ее нарочно там спрятали.
Алексей недоверчиво взглянул на дядю, словно не узнавая его.
– Неужели ты не попробовал это распутать?
– Пробовал, конечно. Впрочем, дальше в заметках в конце альбома почти ничего интересного не было. Барышня только ехидно упоминала, что новобрачная стала матерью через день после венчания: до неприличия легко родила дочь, которую назвали Антонидой.
Тоня изумленно заморгала.
– То есть это моя прапра… – она принялась загибать пальцы, считая, и наконец выговорила: – Прапрапрапрапрабабушка, вот!
– Скорее всего, – кивнул Григорий Николаевич. – Когда я наткнулся на этот альбом, уже был и интернет, и мобильные телефоны, и все что угодно. Я сразу же написал в тот архив, где в девяностых нашел рукопись ювелира.
– И что? – спросил Алексей. – Тебе не ответили?
– Ответили. Все документы у них учтены и переписаны, ничего подобного нет и никогда не было. И даже две старейшие сотрудницы, которые работают больше полувека и знают каждый листочек, не помнят ничего подобного.
– А альбом барышни?
– Там не упоминалось никаких имен и фамилий. Да и сам альбом теперь не найти.
– Ты же говорил, он в частном собрании.
– Был. Но хозяин коллекции как-то внезапно и очень странно умер, а его наследники перегрызлись друг с другом в судах и распродали собрание в разные руки.
– Понятно. То есть никаких следов не найти?
– Думаю, что нет. Повествование шло от первого лица, своего имени мастер никак не называл. Хотя я несколько раз потом слышал упоминание о безымянном гениальном забайкальском мастере – но это было скорее из разряда городских легенд.
– Вроде не так давно – девятнадцатый век. Должны же были остаться записи…
– Да иногда и через десять лет ничего не найти, не то что через двести с лишним, – покачала головой Тоня. – Спасибо вам, Григорий Николаевич. Удивительная история. Теперь точно не буду продавать эти серьги. Ни за что.
Она убрала бархатный футляр в сумочку.
– Уже совсем поздно, я поеду. Спасибо огромное.
– Как видите – не за что, я ж ничего толком так и не узнал. Вы, Тонечка, теперь не пропадайте, раз уж нашлись.
Тоня улыбнулась, потом вышла с освещенной веранды в черный ночной сад и направилась к калитке. Оба Воронцова поднялись, чтобы ее проводить. Заворчал двигатель, вспыхнули в темноте фары, и через минуту старенькая «Калина» покатила обратно. Когда машина скрылась за поворотом, старый ювелир повернулся к племяннику.
– Знаешь что, Алексей… – начал он.
Младший Воронцов насторожился: дядя крайне редко называл его полным именем.
– Что? Ты что-то ей не рассказал? Что-то еще знаешь про те документы?
– Нет. Все рассказал. Я не про рукописи.
– А про что?
Григорий Николаевич повернулся к нему.
– Какой же ты будешь дурак, если сейчас за нее не поборешься!
