Ольга Арсина
Когда падает снег
История старого наперстка
«Если все сложилось не так, как вы ожидали, не расстраивайтесь. Божьи планы всегда лучше наших» (И.-В. Гёте).
Наша жизнь – увлекательное путешествие, и надо его пройти до конца, ведь как ни планируй – никогда не знаешь, что тебя ждёт за очередным поворотом. Вот и я никогда не думала, что за этим поворотом моя жизнь сделает внезапный кульбит, который никогда не был в моих планах. Короче говоря, я уезжала из страны далеко и надолго. Собирая небольшой чемодан, всё думала, как бы не забыть чего-то самого главного, важного. Открыла семейный альбом. Полистала. Вот моя бабушка по маме, ей тут 18 лет. Фото далекого предвоенного года, Ленинград. А вот мои родители. Молодые, счастливые, мама моет посуду, папа вытирает, оба чему-то смеются. Много памятных семейных фото, я обязательно возьму их с собой. Открыла ящик со своими рукоделиями. Ничего важного. Но вдруг будто услышала какой-то шорох. Показалось? Открыла ящик пошире. Взгляд уловил движение. А, это старый напёрсток покатился, вот и шорох. Я взяла в руки потемневший от времени медный напёрсток, доставшийся мне на память от моей бабушки по отцу. Она была знатная рукодельница. Вот я как-то не удалась, что ж поделать… От старого наперстка я вдруг почувствовала тепло. Мягкое, чуть заметное. Я села в мягкое кресло и осторожно надела напёрсток на палец. Представила себе, как бабуля надевала его, когда рукодельничала. Я почувствовала бабушкину энергетику, её тепло. Интересно, кто подарил его бабуле? Может ей досталось от её матери, а может сама купила в деревенской лавке? Я поднесла напёрсток поближе к глазам, чтобы лучше рассмотреть, и вдруг яркая вспышка света ослепила меня. Моя комната закружилась в лёгком тумане, все вещи, мебель сначала потеряли свои очертания, а потом и вовсе растворились. А когда туман рассеялся, вместо комнаты я увидела свой старый напёрсток как на большом экране. И напёрсток этот был живой! С руками, ногами, глазами и всем, что есть у людей. От страха я вжалась в кресло, не в силах произнести ни слова. И вдруг я услышала голос. Я не поверила своим ушам, но это говорил напёрсток!
– Не бойся меня! Я хранитель семейной истории. Я знаю и видел то, чего уж теперь никто не помнит. Но раз уж я, волею судьбы оказался у тебя, то, видать, тебе и передам всё, как было. Если, конечно, интересно. Лет-то мне ого-го сколько, валяюсь у тебя в ящике, скучаю, а вам, молодёжи, уж ничего про предков не интересно.
Тут я, наконец, обрела дар речи:
– Интересно, наперсток! Знала бы я, что ты разговариваешь, давно бы расспросила. Расскажи!
– Ну что ж, слушай! Расскажу и покажу.
И тут напёрсток отошёл в сторонку, а на экране появилась картина. Обычная уральская деревня, лето, жара. И вдруг картина ожила. Напёрсток, стоя в сторонке, начал свой рассказ.
В обычный будний вечер лета 1929 года по разбитой грунтовой дороге на окраине города шёл, качаясь, милиционер. Это был участковый района, сам здешний житель, которого местные звали просто Митрич. Все знали, что он частенько ходит «под мухой», но сегодня он был просто «в стельку» пьян. Форменная фуражка набекрень, ворот кителя расстёгнут, раскрытая кобура болтается на боку, зияя пустотой. Милиционер еле держался на ногах, что, впрочем, не мешало ему крепко держать в руке пистолет. Обыватели, завидев невменяемого участкового, разбежались по дворам, загоняя детвору с улицы, задвигая засовы дверей от греха подальше.
– У, контррра недобитая! Попрятались, гады! – кричал, размахивая пистолетом, участковый. – Всех сей минут – в расход!
У покосившегося забора он увидел козу, поедающую зелень, пробивающуюся в щели между досками.
– Вот ты где, сволочь буржуйская!
Участковый навёл на козу пистолет, прищурив мутный глаз.
– Вот тебе … револю… револю… ци- он-ный трибунал. Привести в исполнение!
Прогремел выстрел. Пуля просвистела мимо козы, пробив забор, коза с диким блеянием шарахнулась в сторону и помчалась прочь по улице. Из окна высунулась голова старухи в платке:
– Ты что же, поганец, робишь? Коза тебе буржуйская? Да она самая пролетарская, рабочая коза. Сколь от неё молока, не то, что от тебя, дурака!
Пьяный, не говоря ни слова, шмальнул повторно в сторону окна. Старуха завизжала. Посыпалось пробитое стекло. Участковый всё больше распалялся:
– Ты что, против советской власти, контра? Кто тут против советской власти? – Участковый обвёл дикими глазами опустевшую улицу. За соседним забором, через дорогу, молодой парень копал грядки.
– Ага, попался, кулачьё! Вот я тебя щас ликвидирую, как класс!
Парень, не обращая внимания на угрозы, продолжал, как ни в чём не бывало, копать землю.
– Васька, беги, прячься! – закричал мужик из дома напротив, – Да повернись, ты, немтырь, убьёт ведь!
Васька не реагировал, потому как был он глухонемой от рождения, и что происходило у него за спиной – ему было неведомо. В этот момент пьяный дебошир снова нажал на курок, и на этот раз он не промахнулся. Парень вскрикнул, схватился за простреленную руку и, наконец, повернулся в сторону стрелявшего. На лице сразу отобразилась масса чувств: боль, удивление, смятение, гнев и ярость. Издавая нечленораздельные звуки, похожие на мычание, Василий рванулся за калитку навстречу участковому. Тот, увидев кровь, стекающую по рукаву рубахи-косоворотки, стал пятиться, держа пистолет в дрожащей вытянутой руке:
– Не подходи! Не подходи! Убью!!!
Василий, набычившись, шёл вперёд. Соседи повысовывались в окна. Какая-то женщина завизжала: «Убивают!». Но, как водится, на помощь никто не спешил. Василий изловчился и схватил здоровой рукой направленный на него пистолет, рванул на себя и выбросил подальше в пыльную канаву. Не успел участковый опомниться, как получил крепкий удар в лоб. Василий свалил дебошира наземь, скрутил руки за спину и придавил коленом. Тут из домов повыбежал народ, нашлась и верёвка, которой связали буяна, кто-то побежал вызывать скорую и милицию. Вокруг виновников события уже собиралась возмущенная толпа.
– Вот же, паразит, глаза залил, а туда же – пистолетом пугать.
– Где ты, Митрич, кулака-то увидел? Разуй глаза-то! Это ж Василий -немой, сапожник наш. Бедняк из бедняков.
– Сапоги-то свои у него шил, забыл? Да весь околоток его обувку носит.
Митрич пьяно мотал головой, что-то невнятно бормоча под нос.
Соседские девчонки уже хлопотали возле Василия, перевязывая ему руку. Молодуха из дома напротив вынесла бражки в ковше. Подошла вплотную, заглянула в глаза:
– Выпей, Вася, уйми боль.
Бабы зашикали:
– Ишь, бесстыжие глаза, прямо лезьмя лезет.
– По ночам, слышь-ко, к нему шастает. Хоть бы на людях не срамилась.
– Ой, не завидуй, Тоська. Девка она свободная, да и он разведённый. Дело-то молодое.
А парень, даром что немой, а и впрямь был хорош. Высок, строен, немного худощав, тёмные волосы волной. А глаза – что тебе бирюза, синий омут. Вот только с женой не повезло. Год только прожили, да не смогла она жить с немтырём, скучно стало, вот и сбежала с заезжим молодцом. Разуверился Василий в любви. На девок, конечно, поглядывал, да и они его вниманием не обходили. Но о женитьбе даже не помышлял. Одна сбежала, и хватит.
После происшествия прошла неделя. В другом конце города в добротном крестьянском доме хозяйка пекла пироги. Аромат выпечки заполнял светлую комнату с кружевными занавесками и манящей дымкой проникал через открытые окна на солнечную улицу в центре города, у подножья высокой куполообразной горы, поросшей травой, с маленькой часовенкой на вершине.
Рядом с хозяйкой хлопотала у печи взрослая 20-летняя дочь Валя. Собственно, пироги пекли к её дню рождения. Мать научила девушку всем домашним премудростям – шитью, стряпне, вязанию. Девушка была в семье младшим, тринадцатым ребёнком, любимым последышем. Валентине повезло. Так и сказал земский врач, когда она не умерла в детстве, как половина её братьев и сестёр. Но чёрная оспа, унёсшая в один страшный год немало детских жизней, оставила на долгие годы отметины на девичьем лице, а заодно «съела» девочке барабанные перепонки, сделав её с трёх лет совершенно глухой. Родители, бывшие до революции людьми зажиточными, души не чаяли в дочке, особенно отец. И когда девочка подросла, отправили её на учёбу в столичный город Екатеринбург, где нашли они специальную школу для глухих детей. Там научили её немного говорить, писать и считать, чего не могла себе позволить в то время большая часть даже здоровых горожан. Отец Валентины – Никандр Литвяк – поляк по национальности (как он оказался на далёком Урале – отдельная песня), во всём дочке потакал, жалея и любя её. Бывало, говаривал жене:
– Уж больно ты строга с Валюшкой, Груня. И кухарить заставляешь, и прясть, и вязать.
На что жена, коренная уральская кержачка, всегда отвечала:
– Знашь, милай, с нами-то ёй хорошо. А как вырастет, да в замуж никто не возьмёт глухую да шадривую, да вдруг жизнь по-другому первернётся… Нет уж, пусть всё умеет, ни на кого не надеется, акромя себя.
Так вот и росла Валюшка и в любви, и в строгости. А уж характер ей бог дал настырный да упрямый. Как чего захочет – нипочём не переубедить.
В 1929 году Валюшке как раз «стукнуло» двадцать годков. По тем временам уж почти перестарок. Валюшка вошла в полный девичий расцвет. Высокая, статная, с пшеничной, толщиной в руку, косой до пояса, с большими светло-серыми глазами. Немного портили её оспинки на лице, но свои-то их и не замечали вовсе.
К тому времени многое изменилось в жизни. Прошла Первая мировая, отгремела, отпылала революция. Старшие братья Валюшки оказались по разные стороны – один пошёл за большевиков, второй – за белогвардейцев. Много тягот выпало семье в Гражданскую. Груне и Никандру приходилось прятать сыновей. Да не столько от войны, сколько друг от друга. Когда проходил в этих краях Колчак, город несколько раз переходил из рук в руки. Если приходили большевики, старший сын прятался от брата в родительском погребе. А когда наступали колчаковцы, родители прятали младшего сына. Потом пришла продразверстка. Скотину отобрали, хлеб, сколько нашли – тоже. Сколько удалось спрятать, на том и выживали. Принимали эту жизнь такой, как есть, потому как – куда деваться? Все так и мы так.
К 1929 году жизнь понемногу стала укладываться в новое русло, люди стали привыкать к незнакомой реальности.
Валюшка выросла любознательной. Из книг дома были только Новый, да Ветхий заветы. Но зато отец регулярно покупал свежие газеты, из которых они узнавали все городские новости. Вот их-то с удовольствием читала Валя. В одном из номеров увидела она фотографию с физкультурного праздника. На ней девушки в красных косынках, спортивных трусах и майках, с коротко стриженными волосами вышагивали стройными рядами на площади. Валюшка тут же пошла к матери и попросила её обрезать косу. Груня, воспитанная в строгих традициях домостроя, запретила обрезать косу категорически.
– Ишь, чего удумала! Негоже девке мужичкой ходить!
Валя показала на газетный снимок. Мать поморщилась:
– Тьфу! Срамотища! Ты погли-ко, они ишшо в исподнем шагают. Ни стыда, ни совести! Глаза бесстыжие! Ты тако же хочешь?
Валя замотала головой, показала на стрижки карэ, вошедшие тогда в моду.
– Ага. Сначала косу отрежешь, потом и в трусах по улице пойдёшь. Нет, сказала!
Валентина, недолго думая, схватила ножницы, побежала во двор и там закрылась в сарайке. Мать стучала, ругалась, грозила. Да Валентине-то что? Всё одно не слышит – глухая. Через 10 минут вышла раскрасневшаяся, в глазах – упрямство, вызов. Мать ахнула. Дочь срезала косу коротко, да вкривь и вкось.
– Ну, и что ты, срамница, сробила? Погли-ко! Всю красоту девичью срезала! Вот же упрямая! Всё по-своему норовит. Что еще отец-то скажет. – Досадливо махнула рукой, – Ну что уж теперя. Ладно, пошли, выправлю поровнее, что ли. Глаза бы не глядели.
Груня, чертыхаясь да охая, всё же подровняла дочке неровные пряди, и, хоть и ворчала да причитала, а всё ж признала, что стрижка вышла красивая.
В тот памятный день лета 1929 года Никандр шёл домой с подарком. Его любимице Валюшке исполнялось 20 лет. Купил в лавке отрез ситца на платье, нитку стеклянных бус, да кулёк карамели. По дороге купил свежую газету «Рабочий». «Порадую дочку. Совсем взрослая стала. Будет нам с матерью опорой на старости лет».
– Здорово, Никандр!
Никандр обернулся на знакомый голос. Сосед сидел на завалинке, попыхивая папироской.
– Никак праздник у тебя. Пирогами на всю улицу несёт.
– Здорово, сосед! Заходи зараз на пироги. Моей младшей именины сегодня. Двадцать стукнуло.
– А что, и зайду, коли приглашаешь. Да, справная дочка у тебя. Всё при ней. Слушай, Никандр, что хотел сказать.
Сосед бросил окурок, поднялся с завалинки и подошёл к Никандру.
– Ты ж меня знаешь. Мужик я хозяйственный, работящий, за воротник много не заливаю…
– Ну.
– Хозяйство у меня крепкое. Корова, куры, утки, опять же – козёл.
– И чего? Да ты ладом говори, чего надо -то? Мне лясы точить времени нет.
– Так ясно, чего. Давно я на Валентину твою смотрю. Девка в самом соку. Просидит в девках-то. Жалко мне её.
– Ты к чему это?
– Ну дык, пропадёт. Девка вроде работящая. А кому она нужна-то такая. Дык я это, согласен, по-соседски.
Никандра будто ушатом воды облили.
– Чего согласен?
– Ну дык, жениться. Она хошь и немтырка, да в постеле-то и такая сойдёт.
Сосед хихикнул в кулак.
– Чего-чего? За тебя, сморчок, мою Валентину? Да ты, часом, не сбрендил?
Сосед попятился:
– А чего? Кто её возьмёт такую? В девках вековать будет.
– Какую – такую?
– Ясно какую – глухонемую… А у меня хозяйство, корова, козёл…
Никандр побагровел. Сжав кулаки, пошел на соседа.
– Козёл, говоришь? Я пока что тут одного козла вижу, да и того безрогого, да безмозглого. Слюни-то подбери, сморчок паршивый.
– Но-но! Ты того… Я ж по-хорошему.
Никандр замахнулся. Сосед шмыгнул в калитку.
– Никому твоя Валька не нужна. Еще прибежишь ко мне!
Никандр схватил камень, швырнул в соседа, быстро присевшего за калиткой.
– Тьфу, пентюх! Подойдёшь к Валентине – ноги выдерну! Старый ты козёл!
Дома Груня сразу заметила, что муж не в настроении. Никандр рассказал о стычке с соседом. Груня посетовала:
– А, может, зря ты его, а? Мужик он работящий. А нам ужо пора о Валюшке покумекать. Мы ж с тобой не вечные. Опять же – живёт рядом.
Никандр взорвался:
– Да как ты можешь такое говорить! Ты что, готова за абы кого дочь отдать? Он же старый, плешивый, тьфу! А жену его, покойницу, вспомни. Частенько с синяками хаживала. И слушать не хочу!
– Так где она себе пару найдёт, дома-то сидючи?
– А мы на что? Сами найдём.
В комнату зашла Валентина, родители враз замолчали. Знали – дочь читает по губам. Увидев любимицу, отец просветлел:
– Ну-ка, покажись, именинница! Погли-ка, мать, какая у нас баская дочка выросла. Ну, доча, принимай подарки!
Валентина с восторгом рассматривала отрез ткани, прикидывая, какое платье получится. Стеклянные бусы сразу надела на шею, конфеты отдала матери – это к пирогам да к чаю. Увидела свежую газету, взяла почитать городские новости.
– Валюшка, поди в зеркало глянь, как бусы-то сверкают.
Валентина упорхнула в комнату, где над сундуком висело небольшое зеркало.
Отец с матерью довольно переглянулись – хороша Валюшка. Бог даст, будет ей счастье. О соседе больше не заговаривали.
Груня начала накрывать на стол.
– Ну что, давайте вечерять. Отец, зови именинницу, пусть мне помогает. Что-то притихла там.
Но звать не пришлось. Валентина появилась на пороге взволнованная, раскрасневшаяся. К груди прижимала газетный номер.
– Ты чего, доча?
Валя положила на стол газету, ткнула пальцем в какую-то статью.
Отец, прищурившись, стал читать. Заголовок гласил: «Происшествие в посёлке Голый Камень». В статье коротко рассказывалось о глухонемом 25-летнем сапожнике, жителе посёлка, который, рискуя жизнью, голыми руками обезоружил пьяного участкового. В конце статьи была фотография героя сего происшествия. На Валентину со страницы газеты смотрел молодой шатен с волнистыми волосами и пронзительными глазами. Одной рукой он придерживал окровавленную, в бинтах вторую руку.
– Молодец, парень! Герой! Не спужалси. – Никандр посмотрел на взволнованную дочь. – Ну и чего ты? Никого ж не убили.
Валентина взяла газетный снимок, прижала к груди.
– Хочу замуж. – старательно выговорила она.
Мать всплеснула руками:
– Ты погликося, отец, чего это деется! Увидела картинку – и на тебе – замуж!
– Замуж! – упрямо повторила Валентина, покрасневшая до корней волос.
Отец улыбнулся в усы:
– Угомонись, мать, хватит чихвостить. Знать время её пришло. А ну-ка, дай еще гляну на твого прынца. Сапожник, говоришь? – посмотрел пристально на дочь, выговорил чётко, чтобы Валя разобрала, – Коли выбираешь, так опосля взад не бегай, не приму.
Валентина замотала головой. Никандр глянул на жену:
– Ну что, мать, кто говорил, что дочка себе жениха не найдёт, а?
Груня засмеялась:
– Кто? Да уж не я.
– А кто ж?
– Да сосед – пентюх!
Груня обняла дочь:
– Ну, лады. Давайте уже пироги исти, стынут. Там видно будет.
Вот так и познакомилась заочно моя бабушка Валентина с моим дедом Василием. Она сделала свой выбор раз и на всю жизнь. А коли решила – то так тому и быть. Такая уж упрямая!
На первое свидание Василий пришёл с подарком – костяным полукруглым гребешком для волос, который она еще много-много лет носила на своих пшеничных волосах с неизменной стрижкой карэ. Еще подарил он ей медный, новенький, сверкающий, как золото, напёрсток. И смотрел Василий на Валентину с любовью и восторгом всю жизнь. Она пересказывала ему газеты и научила его писать букву «В» – первую букву его имени, что он с гордостью потом демонстрировал своим детям и внукам. А еще пекла она наивкуснейшие пироги из всего, а когда и «из ничего», а он шил самую лучшую обувь во всей округе. И прожили они много счастливых и трудных лет, родили и вырастили пятерых детей и умерли в один день.
– История эта правдивая. – завершил свой рассказ старый напёрсток. – Рассказал я тебе, как на духу, что знал. А уж твоё дело – верить или нет.
Последние слова напёрсток договаривал будто издалека, постепенно тая в голубоватой туманной дымке. Я медленно открыла глаза. «Уснула я, что ли? Что это было? Приснится же такое!» Я осмотрела комнату. Всё на месте. И тут зазвонил телефон. Звонила доча: «Ну что, мама, все вещи упаковала? Ничего важного не забыла?» Я посмотрела на руку, на пальце всё еще был напёрсток. «Нет, роднуся, я ничего не забыла!»
Вот такая приключилась со мной история. Ну а если что и додумала, то, наверное, это нашептал мне старый медный наперсток, доставшийся мне от бабушки в наследство. Ведь, говорят, вещи несут в себе память хозяина.
Как Дед Мороз помог сохранить семью.
Снег, искрясь под светом уличных фонарей, тихо падал на белый запорошенный тротуар. Город затихал после трудового дня, последние прохожие, подгоняемые крепчающим морозцем, торопливо скрывались в тени подъездов. До Нового года оставался один день. Предвкушение праздника витало в воздухе. С витрин магазинов на опустевшие улицы смотрели нарядные ёлки, сверкающие огнями, многочисленные Деды Морозы и Снегурочки в компании со Снеговиками, окружённые пышными сугробами из ваты и мишуры.
Елена Сергеевна, спрятав лицо поглубже в высокий воротник, торопливо шла по опустевшему проспекту, не обращая внимания на весёлое поскрипывание снега и приветливо улыбающиеся витрины. Одной рукой она придерживала ворот, в другой несла довольно тяжёлую сумку. В ней – традиционный подарок от профсоюза – бутылка шампанского, конфеты и пара апельсинов. Сегодня был напряжённый, длинный день. Конец года. Сдача проекта. Обсуждение затянулось допоздна, и Елена Сергеевна опоздала на последнюю маршрутку до дома. Пришлось идти пешком в другой конец города.
«Что сейчас будет дома? Лучше не думать.» Но тяжкие думы не покидали. Вчера только был скандал, и вот опять. «Не понимает он меня», – с горечью думала Лена. – «Уж сколько лет прожили, детей вырастили, а понимать друг друга так и не научились. А, похоже, окончательно разучились». Елена Сергеевна представила, как сейчас муж встретит её тяжёлым взглядом исподлобья. «Где была?» Елена снова начнёт объяснять, что маршруток не было, что шла пешком. «Ну да», – бросит он зло, – «За это время можно было ползком доползти. Чего врешь?» В такие моменты Лене казалось, что муж её не только не любит, а попросту ненавидит.
Как она устала от бесконечной ревности, непонимания, неуважения. Знала, что муж после сегодняшнего опять будет играть в молчанку месяц, а то и два. Новый год будет испорчен. Утром, перед уходом на работу, твёрдо решила: «Хватит! Не могу больше.» Уходя, оставила на столе записку «Я подаю на развод. В нашей жизни не осталось места для чуда. Прости.»
Лена шла, не замечая мороза, слёзы обиды стекали по замёрзшим щекам. Вспомнила вдруг, как когда-то давно, когда они еще понимали друг друга, когда зимними ночами сидели в полутёмном подъезде, ожидая открытия книжного магазина, отмечая на ладошке номер очереди. Читали «запоем», обсуждали с жаром. И вот, когда она перечитывала «Анну Каренину», одна фраза её зацепила. "Женщина, видишь ли, это такой предмет, что сколько ты не изучай ее, все будет совершенно новое". Она спросила тогда мужа: «А я для тебя – прочитанная книга? Нового ничего?» И тогда он ответил: «Прочитанная, но любимая, которую с удовольствием перечитываю снова и снова». Как давно это было! Куда всё ушло?
Так, наедине со своими тяжкими раздумьями Лена дошла почти до самого дома. Оставалось пройти небольшой пролесок, перейти дорогу и всё. Но идти домой не хотелось, просто ноги не шли. В пролеске между двух берёз местные мужики когда-то прибили доску, получилось подобие скамейки, где летом те же мужики попивали пиво. Лена присела на скамью, прислонилась к берёзе. «Как дальше жить?»
Вдруг недалеко между деревьями мелькнула чёрная тень. Лена, вообще-то трусиха, хотела бежать, но ноги от страха сковало так, что и шагу ступить невозможно. Сердце бешено заколотилось в груди. «Что за чёрт? Кому дома не сидится в полночь? Маньяк? Денег у меня нет, в кошельке мелочь. Если что, отдам кольцо. Может отстанет». Фигура, тем не менее вышла из-за деревьев и пошла прямо к Елене Сергеевне. Лена вскочила, схватив покрепче сумку. Как можно увереннее крикнула, хотя голос предательски задрожал:
– Мужчина, не подходите! Я полицию вызову! У меня пистолет! Мелькнула мысль: в сумке тяжёлая бутылка, пусть только сунется!
Мужчина остановился на почтительном расстоянии. Усмехнулся:
– Так уж и пистолет? Что, испугалась? А чего одна ночью в лесу?
– А… я не одна, – соврала Лена, – я мужа жду. Он сейчас меня встретит. А вы что по ночам ходите, людей пугаете?
– Работа у меня такая. Хожу, смотрю, всё ли в порядке, ровно ли снежок ложится, все ли деревья укрыты.
Мужчина вышел на тропинку, куда попадал свет от фонаря. Лена пригляделась: батюшки! Это ж Дед Мороз!
– А вы что, с корпоратива? Уже отработали?
– Это у вас, у людей, корпоративы. А у меня – работа. Да вот таких заблудших, – показал на Лену, – домой подгонять.
– Я не заблудшая. Вон мой дом. И муж сейчас придет.
– Эх, милая, мне-то не ври. Никто за тобой не придёт. Если б любил, разве допустил, чтобы ты ночью одна с работы ходила, да в мороз?
– Откуда вы знаете?
– Я, милая, всё знаю. Не сладко тебе. В любовь перестала верить, в чудеса… а зря.
Лена, немного успокоившись, вздохнула:
– Так, дедушка, насильно мил не будешь. Как любовь вернуть, коли ушла она?
– Ошибаешься, девонька. Не ушла. Но если не сбережёшь, то уйдёт.
Сама-то чего хочешь? Потерять или вернуть?
– Да хочу, чтобы всё было, как раньше, чтобы не была я прочитанной книгой, чтобы читали меня и понимали, что написано.
– Ну, так тому и быть!
Дед Мороз вдруг ударил посохом по заснеженной тропе. В ту же секунду над лесом вспыхнул яркий фейерверк. Видимо, недалеко новогодний корпоратив подходил к концу. Лена вздрогнула и уставилась в ночное небо, расцвеченное сотнями ярких вспышек. Куда уходит счастье? Может туда, в небесную высь?
– Лена, Леночка, очнись!
Лена оторвалась от неба. Перед ней стоял муж и тряс её за плечи, дышал на ладони, пытаясь согреть.
– Ленка, что ты тут делаешь? Я чуть с ума не сошёл. Ждал на остановке, на работу к тебе звонил, в полицию, коллегам.
– Да я…А… где Дед Мороз?
– Господи, какой Дед Мороз? Ленуся, ты бредишь! Ты сама как Снегурка, замёрзла совсем. Родная, пошли скорее домой! Горе ты моё! Никогда больше тебе не дам одной возвращаться. Мало ли кто тут бродит по ночам. Старый я дурак! Как же я тебя люблю!
Прошло несколько дней. В семье всё стало налаживаться, как прежде, как Елена и мечтала. И однажды вечером муж достал с полки книгу Толстого.
– Помнишь вот это место? – Он открыл нужную страницу и прочёл: "Женщина, видишь ли, это такой предмет, что сколько ты не изучай ее, все будет совершенно новое". А ведь классик был прав.
Лена взглянула на мужа и достала с полки другую книгу.
– Классик – мужчина. А, может, стоит выслушать и другую сторону?
Послушай-ка, что сказала Софья Андреевна, жена Толстого.
Лена открыла книгу и прочла:
– "Да, сорок восемь лет прожила я со Львом Николаевичем, а так и не узнала, что он за человек".
Муж обнял Лену и подытожил:
– Знаешь, Толстой, конечно, гений, но это его история. Наша история еще не окончена, и она будет совсем другой! Ведь правда?
За окном тихо падал снег. Мороз постарался на славу: посеребрил деревья, выровнял все дорожки ровными сугробами, разрисовал окна чудными завитушками узоров. Приближалось Рождество. Поднимая бокал после первой звезды, муж напомнил Лене, чтобы загадала желание. Лена посмотрела с улыбкой:
– А я уже загадала. Еще тогда, в лесу. Теперь-то я знаю, что желания сбываются. Надо только очень захотеть.
Лена промолчала о том, что наутро после Нового года она случайно обнаружила в шкафу костюм Деда Мороза, шапку с бородой и красным носом, а в углу кладовки нашёлся и посох…
В тёплом полумраке комнаты мягко светились огни на ёлке, а под ёлкой стоял маленький Дед Мороз и загадочно чему-то улыбался.