Олег Валентинович Ясинский
Девиация. Часть первая «Майя»
Я кивнул. У меня было второе Имя.
Дед распрямился, будто вырос. Змея во мне шелохнулась, почувствовала Силу.
– Нет больше образов, заклинаний, намерений, – торжественно, нараспев проговорил дед. – Передаю ТЕБЯ по ДОБРОЙ ВОЛЕ для служения СЕРАФИМУ. Таково моё слово. Да будет так!
Я протянул руки, принял шкатулку. Думал – тяжелая, оказалась полупустой. Внутри шерхотнуло, глухо звякнул метал. Догадался, ЧТО передал мне Дед. Так буднично и просто.
– Когда станет надобность, очистишь солью, водой и ладаном, наречёшь своим Именем. Нужные слова в Книге. Знаешь, где искать?
Опять кивнул. Дед не раз говорил о том.
– Только явной несправедливости и зла не твори. Лучше погибнуть, чем кривду в мир принести – её и так здесь хватает. Инструменту третий век пошёл, я тебе рассказывал: мне он от деда достался, а тому – от его деда. Но ни разу во зло не пущен. НИ РАЗУ! Не оборви эту нить… На, заверни, – дед подал лоскут мешковины. – В ней сохраняй, подальше от людских очей.
Я завернул шкатулку, положил в большой пластиковый пакет.
– Ступай. Но помни: в назначенный час пойди за сердцем по указке Хранительницы. Тогда сложится.
– Пойду.
– И ещё… – дед заглянул мне в глаза. – Никому не верь. Ни авторитетам, ни доброжелателям, ни советчикам. Особенно тем, кто вопит о всеобщем счастье, и готов вести тебя к нему. Нет всеобщего счастья – у каждого оно своё. Не верь им. И мне не верь. Потому что моя Истина – это МОЯ Истина. Отыщи свою, выстрадай. А когда постигнешь СВОЮ Истину, то не навязывай её другим. Это лишь твоя Истина, выстраданная, чтобы принять её – нужно прожить твою жизнь.
Я не сдержался, подступил к деду, обнял за сухонькие плечи. Троекратно расцеловал.
– Спасибо.
– Иди, – дед похлопал меня по спине. – Пусть тебя Истинный Бог бережёт.
Я повернулся, зашагал по тропинке. Хотел обернуться, помахать рукой. Не обернулся. Пересилил комок, подступивший к горлу и колючие слезинки, которые пробивались в уголках глаз. Я почувствовал и понял дедово прощание.
Лесом прошёл до трассы. Сердце болело долгой-долгой разлукой с дедом, однако на душе стало легко и спокойно.
Я не был уверен, взаправду ли случился наш разговор, или его придумал, поддавшись очарованию магической реальности зелёного мира. Но под сердцем чувствовалась упругая сила Хранительницы, а в пакете позвякивал Инструмент – видимо случилось наяву.
Потому я знал, как поступить с духовной семинарией. А ещё знал, что не смогу во всём следовать дедовым советам, потому как должен пройти предназначенный путь, переболеть, отстрадать и стать собой.
Отца Гавриила больше не навещал. Вместо подготовки к духовной семинарии, начал повторять призабытую историю. Летом восстановился в институте, на заочную форму – не хотел мамку оставлять да из Городка вырываться.
Деда больше живым не видел. В конце лета он умер, в одиночестве, в лесу. В ночь смерти во сне пришёл, поведал, что уходит, но не оставит, будет оберегать и следить за судьбой дочери и внука из Небесных чертогов.
Похоронили Деда по завещанию, там, где жил – в лесу, на поляне меж трёх дубов.
Глава десятая
Вечер 23 ноября 1991, Городок
К Городку добрался под вечер. Дорожные воспоминания полуторагодовой давности разбередили сердце, щемили сожалением, смутной печалью.
Особенно горчила смерть деда, которого мне так не хватало. Не шли из головы его откровения о Лилит, дарованной Змее, Люцифере, прочих сказочных персонажах, а ещё переданный хлам, названный магическим Инструментом, который я запрятал в кладовке, подальше от посторонних очей.
Гном недоверчиво хмурился, подленько нашёптывал, что дед у меня был замечательным, но старику перевалило за восемьдесят, и мало ли какие бредни могли заполонить его рассудок.
В дедовы откровения верил и не верил. Но молчал. Расскажи кому, даже Юрке – пальцем у виска покрутит. Самое удивительное, что Хранительница не откликалась на мои сомнения, будто они её не касались.
Однако те проблемы остались в прошлом. Стоило выйти из автобуса, ступить на городецкий асфальт, как воспоминания растаяли во влажной реальности. Малая родина встретила полумраком, заштрихованным серой моросью. Возле автостанции тлели два подслеповатых фонаря, но дальше, за их жидкими ореолами, окружающее пространство растворялось в промозглой тьме.
Осмотрелся, взгромоздил на плечо набитую книгами сумку, побрёл к дому. Под конец «перестройки» общественный транспорт в райцентре исчез, а кооперативный таксомотор, сиротливо жавшийся к обочине, был не по карману.
Стало уже неизменным ритуалом, когда в последние дни сессии на сэкономленные деньги я покупал книги, едва оставлял на автобусный билет. О! какие это были дни! С методичностью следопыта я обходил известные книжные магазины, не брезгуя отделами в универмагах и букинистическими развалами с особо пряным запахом. Как на невольничьих базарах я искал усладу: осматривал, трогал, листал, откладывал, пересчитывая помятые рубли.
Я нетерпеливо дрожал от предвкушения избирательного обладания наложницами в уютных стенах кельи, где производил сакральную оргию по давно заведенному ритуалу. Сначала раскладывал книги по свободному пространству комнаты. Затем поочерёдно раскрывал, обнюхивал слипшиеся девственные страницы, властно инициировал личным штампом, учитывал в особом журнале и приобщал к гарему на полках.
В зависимости от количества приобретенных невольниц, оргии продолжались до рассвета, заменяли еду и сон, и призрачных, не реальных, словно существующих на других планетах, представительниц женского племени, отношения с которыми приносили лишь проблемы и неудовлетворённый зуд внизу живота, в отличие от безотказных бумажных утешительниц, дарующих радость.
В сладких мечтах о ночи библиофильской любви я брёл домой, хлюпая по сокрытых теменью колдобинах, каждые сто метров перевешивая с плеча на плечо неподъемную сумку.
Единственным, что отравляло подступавшую сладость, была неясность жизни реальной, о которой напоминал Гном, не давая окончательно переместиться в мир грёз: со старой школы меня выперли, с новой ещё ничего не ясно. Хорошо, дядька обещал помочь.
Добрался до родных пенатов около девяти. По нынешним временам и погоде – мёртвое время в Городке.
Разговор с мамой окончательно опустил на землю. После короткого обмена новостями, мама принялась сетовать на мою бестолковость, приведшую к потере работы. Затем подробно рассказала о визите Химички и предположила, что меня могут отдать под суд. Но даже если не посадят, то обратно в школу не возьмут.
От маминых укоров хотелось провалиться со второго этажа в подвал, к голодным ноябрьским мышам. Разве думал я тогда, своевольничая и потешаясь над блаженным Осычкой, что раню этим самое родное сердце.
Предусмотрительно перевёл разговор на успешно сданные экзамены, на гордость семьи – Бориса Антоновича, умолчав, разумеется, о совместном приключении. Пообещал больше не глупить и завтра же пойти в районный отдел образования. Желая подсластить грустный вечер, намекнул о знакомстве с хорошей девушкой из нашего Городка, которая учиться в Киевском университете. Сюрприз не удался: оказалось, что мама о том знает, даже имя назвала. Вот такой секрет Полишинеля.
Лишь за полночь распаковал сумку. Испачканные вещи, не вынимая из пакета, сунул в тумбочку – чтобы мать не обнаружила. Сам постираю. Знала бы она, горемычная, чем её сын – родная кровиночка – на сессии в общежитии занимался. И, не с хорошей девушкой Майей, а истасканной замужней тёткой. Как стыдно! А мама же ведьма, значит – ведает. Да ещё, если правда, что мертвые родственники с Небесных Чертогов следят, видят наши поступки, даже мысли знают, то впору провалиться, но уже не к мышам – прямиком в преисподнюю.
Книг не раскладывал – не до оргий. Когда молился перед сном, поднял глаза к иконе Спасителя. Тот поглядел на меня с интересом, чуть заметно улыбнулся дедовой улыбкой. Всё-то они знают, наши мертвые.
Конец ноября 1991. Городок
С утра пошёл в отдел образования, к председателю. Выслушал очередную проповедь о своей глупости, а также предостережения не шутить с политикой в ТАКОЕ сложное время. Получил направление в Городецкую среднюю школу №1 на должность учителя истории. Из уважения к Борису Антоновичу – напомнил председатель.
В новой школе директор предупредил, что мне доверят лишь средние классы: Древняя история, Средние века, немножко Новой. Преподавание Новейшей, а особенно Истории Украины, запрещено во избежание ненужных эксцессов. Как потом стало известно, мне также категорически не рекомендовали заниматься воспитательной работой.
Притирка в новом коллективе прошла буднично. Особо в друзья ко мне не набивались и в душу не лезли. Многих учителей я и раньше знал, встречался на совместных собраниях. К тому же, все слышали о недавнем пионерском марше, что вызывало праведное негодование поборников независимости.
Но особо новых коллег занимали слухи о моих позапрошлогодних отношениях с Аней и её мамой, которые просочились неведомыми путями и стали достоянием любопытных. Из пятых уст, по секрету, мне тоже донесли те слухи, только походили они, скорее, на мифы с большой долей авторского домысла.
Таким образом, в новой школе я слыл личностью одиозной, подверженной симпатиям к пинаемому Совку и всяческим девиациям. Меня не любили и побаивались, особенно национально-сознательные, которых, после упрёка комсомольским значком на лацкане (не ради идеи – назло буржуям!), я послал в светлое незалежное будущее, сопроводив цепучим взглядом – как дед учил. Доброжелатели донесли маме, значок пришлось снять и два дня выслушивать справедливые нарекания на дурную голову, но ещё больше – на недопустимость «моих штучек» по пустякам.
После того я всячески поддерживал реноме отшельника, в политические дебаты не встревал, косил под аутиста, блаженного исследователя центурий Ностардамуса и ведьмака с нехорошими глазами.
Пробубнив несколько уроков, я уходил домой, запирался в келье и читал. А ещё вспоминал Майю, Алевтину Фёдоровну, порой – Миросю, или слушал музыку, уставившись в серое ноябрьское окно. Но чаще думал об Ане, о вине перед ней и грехе, который допустил тем, что не согрешил.
1985 – 1989. Городок
В мудрых книгах пишут, что случайностей не бывает, и дед о том повторял. Не случайно вошла в мою жизнь восьмиклассница Аня, иные звёзды и звёздочки, которые терзали и грели сердце, вели его дорогою Любви. Не была случайностью и моя «первая любовь», ставшая больше противоядием, чем радостью.
Мою «первую настоящую» звали Зиной. Когда судьба нас свела осенью восемьдесят пятого, ей исполнилось четырнадцать, мне шестнадцать. Странным было место нашего знакомства – в больнице, где мы оба лечились. Ещё более странно развивались отношения.
Боясь показаться навязчивым и следуя опасениям сердечного Пьеро, я предложил Зине «дружбу», на которую та согласилась. Девочка по выходным приходила на «наше место» возле пруда, близ её дома. Там мы проводили свидания, разместившись по разные стороны скамейки.
Я рассказывал Зине о книгах, давал читать свои и не свои, переписанные в «Заветные тетради» стихи, и не мог решиться взять её за руку, не говоря о «большем». Так и свиданьичали мы в течение двух лет: периодически ссорились, расходились, потом мирились и сходились благодаря моей родственнице Наташке – Зининой однокласснице.
За любовными мытарствами я проворонил аварию в Чернобыле, слоняясь в ту апрельскую ночь берегом речки после очередной ссоры. Охлаждая разбитое сердце, я ловил ртом капли предутреннего дождика, полоскал лицо небесной влагой, отдающей горелым пластиком. И даже когда узнал, что, ОКАЗЫВАЕТСЯ, пил страшную непонятную радиацию, о которой ничего не знал и знать не хотел, мне это выдалось сущей ерундой по сравнению с Зининой недоступностью.
Мой заветный детский опыт оставался отвлечённой теорией и наяву ничему не способствовал. Это было два разных мира, разделённых пропастью между тем, что хочется и тем, как положено вести себя воспитанному юноше.
Юрка советовал быть с Зиной смелее, а то отобьёт какой-нибудь решительный хлыст, потрогав там, где я боялся. Об этом и Демон напоминал, заставляя не раз её трогать, но только в предсонных фантазиях. Наяву же я не мог нарушить созданный образ Дамы сердца. Воспевая Зину возвышенными рифмами, мне кощунственно было представить, как она ест, пьёт, чихает, сморкается или производит иные природные действия, присущие людям.
Весной восемьдесят седьмого меня призвали служить в Советскую армию. Сам напросился, потому, что мог не идти, прикрывшись студенческим билетом стационара и статусом единственного сына у матери. Однако иной возможности разорвать порочный круг отношений с Зиной не видел. Думал, приближение долгой разлуки растормошит вялотекущий роман, но «ничего серьёзного» у нас так и не случилось.
Поцеловав Зину в щёку на обветренном железнодорожном вокзале, я отбыл служить. Каждодневные письма со временем проредились, став еженедельными, но девушка со службы меня дождалась. Когда весной восемьдесят девятого возвратился домой, то мы даже говорили о возможной свадьбе. Однако к счастью, которое поначалу казалось горем, наш роман скоропостижно скончался.
Виной тому, или Перстом судьбы, как и многому в моей жизни, стал Юрка. Он тоже весной возвратился со службы, безвылазно жил в девичьих секциях студенческого общежития, скидывал двухгодичное напряжение, и категорически противился моему желанию восстановиться на осень в институте для продолжения учебы.
– Ты, Эдмон, не о том думаешь. Сейчас время действий. Нужно бабло косить!
– Много накосил?
– Подожди, спущу пар, займёмся торговлей. Станем предпринимателями. Без бумажек, ты – букашка, а с бумажками, особенно зелёными – кавалер. Столько девок вокруг, сладких, мягких, и всем деньги нужны.
– Вот поеду в Киев, к сладким. Студентки везде одинаковы. Там денег много не надо.
– Сдаётся мне, что и там ты будешь за ручку ходить. И студентки в наше время изменились. Тем более, у тебя Зина есть. Слышал, жениться надумал.
– Она сказала?
– Сорока на хвосте. Она девушка роскошная – за нищего не пойдёт.
– Ты её не знаешь. Ей деньги не нужны. Она выше этого.
– А ты сам спроси.
Я спросил, будучи уверенным, что Зина посмеётся над Юркиным советом. На удивление, та отнеслась спокойно, даже поддержала, пространно намекнув, что деньги всегда нужны, а учительством много не заработаешь. Мол, к построению семьи нужно подходить ответственно.
Я засомневался. Моя стройная система о Девочке со звезды, которая питается лунным светом и вибрациями легчайших рифм, пошатнулась. Тут Юрка меня и дожал, обрисовав перспективы.
– Представляешь! Поедем в Киев, на «табачку», оптом закупимся. За полцены. А в Городке в киоски продадим по спекулятивной. Чистый навар – в три раза. А потом, когда раскрутимся – свой киоск поставим. Навар – в пять!
Юрка был прав. В восемьдесят девятом всеобщего дефицита сигарет ещё не наблюдалось, но перебои случались, и городецкие курильщики выстаивали часовые очереди в универмаге, чтобы получить положенные пять пачек. В киосках – другое дело: несколько сортов, даже импортные, но цены в пять раз выше.
– А патенты, налоги, оформления? – противился я, будто чувствуя, что Юрка втягивает во что-то нехорошее. – Не разрешат нам продавать. Или посадят.
– На землю опустись. Это не Совок, чтобы всё по закону. Прошли те времена. Сейчас «перестройка», почти капитализм. Каждый зарабатывает, как может. Свобода, брат!
Юрка приумолк, задумался. Видно не всё так мягко, как стелет.
– Ментов, на крайняк, подмазать можно. Есть у меня один знакомый, в райотделе служит. Целый лейтенант… – неуверенно сказал Юрка.
– О деньгах подумал? У меня нет. Мать немного дала, но я «гражданку» купил – не в форме же по Городку ходить.
– Не боись! Это дядя Юра решит. Есть у кого занять на время. Потом отдадим, а навар себе. Увидишь – к осени свой киоск откроем на центральной площади. Назовем «Табакерка», внизу вензель: «Георгий и К».
– Это кто?
– Георгий – это я. Значит Юрий по-гречески. А «К» – это «Компания». Это ты.
– А почему я – всего лишь компания, а ты – целый Георгий?
– Потому, что я в нашем деле главный. Вроде директора. Если бы не я, ты бы никогда до такого не додумался. Поехал в институт штаны протирать, пока твою Зину ребята с деньгами будут по ресторанам водить. И не только по ресторанам, и не только водить.
Юрка прав. Помучился я пару дней и принял решение не мальчика, но мужа: пора заняться взрослыми играми, возвратиться в реальный мир конца двадцатого века, а не вкушать амброзию отвлечённых размышлений у подножия Олимпа вместе с богами и героями. Тем более, Зина – не дельфийская нимфа, а современная девушка, со всеми положенными желаниями.
Моя догадка подтвердилась. По случаю верного решения у нас случился с Зиной стыдный «первый раз». Вышло не так, как представлялось в истерзанных фантазиях. Или от страха, или от неожиданности – у меня подобающе не налился. Я кое-как осуществил полувялый процесс, получив вместо положенного удовольствия букет самоуничижений. Так произошло моё крещение в предприниматели.
Деньги Юрка достал. Нанял «жигуля», чтобы в Киев съездить. По дороге, хозяином развалившись на переднем сидении, Директор бахвалился, что через пару месяцев мы на своём бусике в Киев мотаться станем.
Закупка у пролома тыльной стены табачной фабрики произошла, на удивление, гладко: за пару пачек замусоленных рублей нам передали три вкусно пахнущих короба. Зато на выезде из Киева загруженный «жигуль» остановила милиция. По наводке или случайно, но сигареты у нас изъяли, составили протокол с понятыми. Нас развели в разные комнаты, допрашивали. Я рассказал, как было: одолжили денег, купили сигарет оптом, чтобы перепродать, заработать; нет, купили не в магазине; нет, патента не имеем, киоска тоже; раньше не занимались; Юрка – главный…
Сигареты забрали, карманные деньги, паспорта – тоже. Вняли Юркиным причитаниям, отпустили. Он затем ездил, документы выкупал. Сердился на меня страшно: мол, заложил ментам, врать не умею; век мне в книгах ковыряться и не будет из меня толку.
Чтобы возвратить свою часть долга, пришлось продать мопед «Карпаты», новёхонький бобинный «Олимп» и аудиоколонки «С-90». Особенно жалел за колонками – таких уже не выпускали.
Не знаю, что там Юрка Зине наплёл, но при следующей встрече она больше отмалчивалась, недовольно смотрела по сторонам. «Второго раза» у нас не случилось. Я даже обрадовался – не хотел опять позориться.
После того Зина на две недели уехала к родственникам, а когда возвратилась, то сообщила, что не готов я к созданию семьи. Потому наша свадьба отменяется. Больше того – наши близкие отношения прекращаются (вроде тот стыдный раз можно назвать отношениями!). Больше того – она познакомилась с парнем и мне рекомендуется не встревать в чужую личную жизнь из уважения к нашей многолетней дружбе.
Я гордо промолчал, гордо повернулся и ушёл. Так бесславно закончилась моя первая любовь с маленькой буквы.
Гордого презрения хватило, чтобы приплестись домой. Затем пришла обида. Мало того, что я не пригоден зарабатывать деньги, не готов к созданию семьи, так ещё меня бросили – такого хорошего и правильного, который не позволял себе дотронуться лишний раз, который посвятил ей три общие тетрадки стихов. Недостойная, неверная Зина! Как и всё подлое женское племя!
Затем обиду сменила тоска. Вроде любви особой не было: то юношеское увлечение перегорело ещё до службы, а дальше привычка – вроде так надо. Однако стоило расстаться – зелёный сплин, как паучище, заплел душу изумрудной паутиной – не продохнуть.
Тоску сменила злость. На девушек смотреть не мог – опротивели! В книги зарылся, в историю. Если где в беллетристике встречал описание любовных сцен – нещадно перелистывал, терзая ни в чём не повинные страницы. Это отторжение ещё больше злобило: вспоминался мой увядший, насмешливый взгляд девушки, бессилие что-то изменить. Но самой противной мерзостью была просьба не встревать в ЕЁ ЛИЧНУЮ жизнь.
По прошествии нескольких недель злость истаяла. Сменилась холодным интересом докопаться до причин распада почти идеальных платонических отношений.
Я принялся копаться в доступной литературе, пытаясь разгадать «Формулу любви». По крупицам собирал факты то в «Легком дыхании» Бунина, где гимназистка Олечка Мещерская не устояла от прикосновений Малютина, то в «Ермаке» Федорова, где упоминались маленькие наложницы, греющие кровь старого хана Кучума. Неисчерпаемым кладезем запретных намёков, сюжетов и тем служили романы Достоевского. Затем был «Сатирикон» Петрония, опять же читанный-перечитанный «Декамерон» и, конечно, Шекспир. Однако наиболее плодотворно эта вечная, запретная, сладкая тема раскрывалась в древнегреческой мифологии, которая воссоздавала безнравственный мир богов и героев.
Собрав достаточно примеров, я обзавёлся общей тетрадкой в синей коленкоровой обложке, куда, вперемежку с сонетами Шекспира, стихами Данте и Петрарки, переписывал великие тайны любви. Заветной мечтой было прочитать «Лолиту» Набокова, о которой узнал из обличительной перестроечной статьи, но об этом оставалось лишь мечтать.
В свете добытых знаний сделал анализ хотений и поступков, построил графики роста и упадка отношений в зависимости от сделанного и сказанного, в результате чего получил неутешительный результат: основой мужской любви к женщине есть ЖЕЛАНИЕ ОБЛАДАТЬ ЕЮ. Не она сама, не её духовный мир (возможно во сто крат богаче и красочнее, чем чёрно-белый мужской мирок), а само желание.
Я понял, что было моей главной ошибкой: вознося сердечный трепет, который (о горе!) есть вторичным в выведенной Формуле, я не придавал значения основной составляющей. Я воспринимал женщин как объект поклонения, в результате чего оказался мальчиком-колокольчиком – как насмехался Юрка. Детский опыт не в счёт – там было любознательно-тактильное постижение мира, неомрачённое осознанием греха. На проблему взаимоотношения полов мы внимания тогда не обращали, не зная, что такая существует.
Она существовала. И отличалась от книжной. Под конец нашего века тургеневские девушки, к сожалению, перевелись. Возможно, они и существовали в единичных экземплярах, но и эти девушки, даже тургеневские, состояли из плоти и крови, хотели красивой жизни и всего, что предполагает человеческая плоть.
В поисках Золотой середины Юрка помог. Он всегда насмешливо относился к моему читательскому заточению, именуя библиофилом-любителем старых и толстых (книг – добавлял с ухмылкой).
Если в семнадцать, зачарованный недоступным Зининым профилем, я считал Юрку распутником, избегал обсуждать с ним Высокую и Чистую любовь к Единственной, то сейчас находил Пророком, который открывал Истины мироздания.
Поднаторевший в делах амурных и плотских, этот змей-искуситель, приближённый Эроса, рассказывал о похождениях и победах, живописуя расцвеченными примерами. Многие бессонные ночи провели мы в то одинокое лето за диспутами о тайнах девичьей промежности и наикратчайших путях её достижения.
Постепенно от теории перешли к практике. Юрка затянул в общежитие местного техникума, где я, в определённом опьянении, познал ласки безымянных гетер. Исследовательские экспедиции развеяли страхи о недостаточной упругости, порождённые отношениями с Зиной, но и здесь проявился всепроникающий дуализм мира. Ложкой дёгтя стали новые ощущения от зарождения жизни в густых зарослях лобковых волос. Так мальчик-колокольчик стал мужчиной.
Вкусив свободы, о новых романах уже не помышлял. Даже боялся: при всех умозаключениях и выведенных формулах, в душе тлела обида на женский род. К тому же перехотел уезжать из Городка и восстанавливаться в институте – как-нибудь потом. Дядька, разузнав о бестолковом племяннике, присоветовал устроиться в местную школу пионерским вожатым.
Тогда вовсю дул перестроечный ветер, но о роспуске пионерии речи не шло, сама идея казалась кощунственной. Я согласился на дядькино предложение, поскольку мне было совершенно без разницы, чем заниматься. Подобно Цветаевой, чувствовал себя поэтом среди непоэтов, но ещё больше – одиноким скитальцем, неприкаянным Летучим Голландцем, которого, как щепку, болтало на волнах судьбы.
Сентябрь 1989. Городок
В сентябре восемьдесят девятого началась моя эпопея в Городецкой средней школе №2.
Как впоследствии оказалось – я попал в гарем. Педагогический коллектив, который состоял сплошь из прекрасного пола, слегка разбавленного престарелым директором, спитым трудовиком (одновременно – физруком) и болеющим завхозом, встретил меня доброжелательно. Особенно три молодые педагогини: физичка, химичка и учительница младших классов, которые оставались незамужними, и перспектив к тому не имели, ввиду отсутствия образованных женихов.
Первой меня в оборот взяла двадцатисемилетняя учительница физики – Елена Петровна. В середине сентября она пригласила в гости на съёмную квартиру, писать сценарий ко Дню учителя. Когда, поплутав по незнакомым переулкам, под вечер пришёл к ней с набросками поздравлений, то обнаружил недвусмысленно накрытый стол в интимно-затемнённой комнате. Физичкиных надежд я не оправдал, потому, как ВСЁ понял (Юрка – хороший учитель) и ретировался после первой рюмки. Не нравилась мне Елена Петровна, хоть женщина хорошая.
После того вечера наши отношения разладились. При каждом удобном случае Физичка не упускала возможности попинать насмешника.
Слух о неудачном свидании необъяснимым образом просочился в педколектив, что добавило уважения моей персоне в глазах остальных соискательниц. Однако, в отличие от активной коллеги, учительница младших классов и учительница химии лишь неумело намекали, ожидая от меня более активных действий. Химичка дождалась.
Звали её Марией Ивановной. Бледная, тоненькая, скромная, разочарованная в любви и читающая Бунина двадцатичетырёхлетняя кисейная барышня – идеальный объект для воздыханий. Уже, было, представил, что она поможет забыть неверную Зину.
После уроков ми беседовали о прочитанных книгах, творчестве писателей Серебряного века, немецкой классической музыкальной школе. Я настраивался на активные действия, подбирал слова, но стоило её увидеть – придуманное выветривалось из головы, и мы начинали обсуждать очередную ерунду. Не знаю, что чувствовала она, но я чувствовал себя неважно и понимал: ещё долго книги останутся единственным средством от тоски, а выведенная Формула – отвлечённым знанием.
Так бы и длилось бесконечную Махакальпу, если бы не перипетии насмешливой судьбы.
Конец первой части
21.01.2013 – 12.02.2016
(редакция 23.09.2017)
Киев
Обратная связь:
oin-yas@meta.ua
oleg888serafim@gmail.com
