Олег Валентинович Ясинский
Девиация. Часть первая «Майя»
– Почему?
– Вашу породу давно выучила. Если б любил, и у вас всё ладком – не пошёл бы за мной. Такие, как ты – не идут.
– Какие? Я раньше не ходил. У меня тогда девушки не было.
– Тогда не предлагала: дитё-дитём – книги на уме, история, экзамены, прочая ерунда.
– А сейчас?
– А сейчас у тебя в душе раздрай. Ещё возле факультета заметила, когда подошла. И глаза – как у кобеля: сучку хочешь, каждую юбку глазами задрать готов.
– Так заметно?
– Любой бабе видно, если сама шукає. А твоя краля, видно, не даёт. Вот и перло похотью, как перегаром.
Будто книгу читает, ведьма!
– Ладно, иди ко мне. Не обижу, – проворковала Мирося, превращаясь в обычную женщину. – Только вовнутрь не кончай.
Легонько тронула сморчка, погладила – тот ожил, налился силой через боль. А дальше – как и в первый раз: Мирося ловко насадилась, запрыгала. Минуты не продержался – излился, последним усилием отпихнул беспокойную плоть. Брызнуло на живот, на Миросю, на постель. Щемящей волной пришло освобождение.
Мирося соскочила, покопалась за кроватью, вынула полотенце. Сначала меня вымокала, затем себя.
Пока копошилась, похоть моя угасла. Пришло отвращение. Ещё Гном, как назло проснулся, забухтел: «Вот и вся твоя цена, твоя мораль, обляпанный собственной спермой и бабской слизью, Пьеро!».
Как после этого жить дальше? Как писать стихи о прозрачных рассветах и вечной любви, добиваться Майиной взаимности?
Мирося прилегла рядом, накрыла нас покрывалом – похолодало. Дёрнулся от прикосновения пахнущего грехом тела. Нестерпимо хотелось отодвинуться, раствориться подобно клопу меж щелей замызганной стены, которая была свидетелем грехопадения не одного поколения будущих сеятелей разумного, доброго, вечного. Но как я могу обижать эту несчастную, когда сам такой?
Мирося почувствовала:
– Не переймайся, Ельдарчику. Твоє у тебе буде. – Прижала мою голову к увядшей груди, погладила.
Уютная дрёма растекалась по телу.
– А моё минуло! – неожиданно, хрипло и громко прозвучал в липкой тишине Миросин голос. – Только остались эти сессии. Думаешь, я приезжаю в Киев истории учиться? Мне институт – до дідька. Я жить приезжаю. Людей увидеть, себя показать. І награтися! Награтися! Щоб, відвертало! Щоби потка місяць мліла.
Мирося вздохнула. Чувствовал, как ей хочется открыть душу, оправдаться, загладить. А чего предо мной заглаживать – сам уподобился. Сам виноват. Потому и пошёл, что хотел сделать то, что сделал. Где же радость от утолённого желания?
– Знаю, ты меня осуждаешь, – выстрадано шелестела в ухо Мирося со страшным акцентом, перейдя на русский. – А ты пожил бы с моё. В забитом селе, между гор. В безперспективном, как Хрущ назвал. Сорок хат, где пенсионеры доживают, или алкоголики, которые по молодости вырваться не сумели. Да их жёны – вымученные, не раз битые.
Ни клуба, ни магазина. Церковь, колгосп убыточный да школа начальная. Электричество лишь в конторе и школе. От генератора. Дома при лампах керосиновых сидим, при свечках. Автолавка раз в неделю приедет – у нас праздник. А весной и осенью, когда дороги зальёт – месяцами с того пекла не вылезешь. Потому школу держат начальную. Старшие по родичах да в интернате живут в райцентре, а малечу не отправишь без мамки.
Учу я ту малечу. Вместе с мужем. Он – директор, я – учительница. Ещё у нас завхоз и уборщица. И двенадцать деток с первого по третий класс. Вот и вся школа. А дома хозяйство: корова, три свиньи, кур-кроликов не считаю – на учительскую зарплату не разгонишься. Из развлечений – радиоприемник на батарейках. Даже телевизора не можем купить – электричества нет. Попораюсь и ложусь вместе с курами. И вою…
Мирося сдавлено всхлипнула, прижалась, уронила мне на голову тёплую капельку, которая потекла меж волос, защекотала. Затем ещё одну. Потянулась в темноту, нашарила полотенце, высморкалась.
– А я всю жизнь там прожила. Трое нас у мамки было. Я – старшая. Татка на лесоповале задавило, когда мне двенадцатый шёл. Хозяйство на мамкины плечи легло, и на мои – потом. В школе старалась учиться – вырваться хотела. Кто побогаче, детей в город отсылали. А мы бедные. Родни нет – комуняки после войны люто мамкин род истребили: кого в сырую землю, а кто на Колыме пропал. У многих так в нашем селе – против совітів піднялись. Когда чека пришла, всех без разбору гребли. Ты совєцьку власть захищаєш – слышала на семинарах – а я її ненавиджу! і люди наші не навидять! Сколько беды принесла! ох, скільки біди…
Мирося шмыгнула носом, притихла. Я тоже молчал, чувствуя вину за неизвестных чекистов. Знал, что Мирося права, и от того становилось ещё гаже.
– Мамку мою, – продолжила Мирося, – тогда ещё совсем дитину, ротой зґвалтували. Отец её за два мешка картошки выменял – побитую, изодранную и беременную уже. Опилась, выкинула. Потом долго понести не могла. Я лишь в пятьдесят девятом родилась…
– Тебе тридцать один? – удивился. Думал – сорок!
– Будет скоро. А ты сколько дашь?
– Ну…
– Не брещи! Знаю, старухой выгляжу. Не старая я – истасканная. – Мирося хмыкнула в нос, опять высморкалась. – Видишь, не боюсь говорить. Потому, что так и есть.
Я замуж рано вышла. В семьдесят пятом. Как восемь классов закончила, так и вышла. Муж на двадцать лет старше. Ещё меня учил.
После начальной школы в райцентр переехала, в школьном интернате с такими же голодранцами жила. Домой лишь на праздники да на каникулы ездила. Там, в интернате, и ласку мужскую узнала…
Мирося хохотнула, помолчала, потерлась щекой о мою голову.
– А как восьмой класс закончила, возле мамки осталась – работу с нею разделили. Но большая часть на меня легла – болела мамка. Она и надоумила того учителя окрутити, когда відчула, что смерть близко.
Макар Григорьевич, так моего мужа кличуть, на то время год как овдовел. Покойная тоже учительницей была. Царство їй Небесне! – Мирося старательно перекрестилась. – Они вместе по комсомольской путёвке к нам в село приехали. Сначала их побаивались. Но люди хорошие, тихие, непартийные – привыкли к ним. Детей они не имели. На то мамка и рассчитывала. Тридцатипятилетнему вдовцу, непьющему, к тому же – учёному, пары в нашем селе не было. Да и он особо не искал. Или жену любил, или понимал, что не найдёт себе под стать.
Так вот, научила мамка, как его приманить. То молочка занести пошлёт, вроде, как из жалости, то помочь прибраться по-соседски. Он недалеко от нас жил в добром кирпичном доме, который колхоз учителям построил. Походила я к Макару Григорьевичу недели две, и пришёл соколик свататься, или просить руки, – как у вас говорят. Но я, знала, какого моего органа он просил. И мама – тоже.
Расписались, как положено, в райцентре. Потом обвенчались в церкви. Власти не дозволяли, но в нашей глуши – можно, там все верующие, даже партийный одноногий председатель колхоза. Перебралась к Макару, по-своему дом обустроила, но и его не обижала – чего хотел, то получал с лишком. Помолодел, глаза загорелись. Во мне души не чаял, на руках носил. Подхватит на руки, побаюкает, в кровать или в сено кинет, и не отойдёт, пока без силы не свалится. На всю злиденну зарплату подарками осыпал городскими, мамке помогал. Потом, когда мамка через год померла, забрали мы сестёр к себе, удочерили. Так и жили вместе.
Хорошо тогда было! Самое счастливое время моей бестолковой жизни… В благодарность за ласку, Макар Григорьевич моим учением занялся. Одолела курс средней школы, сдала экстерном в районе, получила аттестат. Потом, по его старым знакомствам, в областном центре в педагогическое училище на заочное отделение поступила, на учительницу младших классов. Муж сам в школе управлялся, место мне держал. Одно беспокоило – у Макара детей не могло быть.
После первого семестра, опять же, через его связи, разрешили мне учительствовать. С той поры и началось…
Мирося затихла, уставилась невидяще в темноту.
Я чувствовал, как непросто ей дается эта страшная исповедь. Ненужная мне, но нужная ей. И я не могу отвернуться, я должен слушать, обязан отплатить за женскую ласку, которой так хотел, и от которой сейчас тошнит.
– Казалось бы, получила, о чём мечтала, – проявился в темноте Миросин хриплый голос. – Всё: дом, мужа толкового, не пьющего, работу хорошую, как для нашей глуши; сестры вырастали в тепле и сытости. Только живи. Но вместе с благополучием пришла тоска. Вроде, ничего не изменилось – на людях скромная учительница, хорошая жена и сестра. А в душе сидел чёрт, не спал, готовит пакость.
Мирося нутряно выдохнула, тихонечко заскулила, как подраненная собака.
– Пакость готовил мой чёрт… Началось на втором курсе училища. Мне девятнадцатый шёл. Поехала на сессию в область. Поселилась в общежитии. И на первом курсе там жила, но вечерами книги читала, думала о школьной работе, обещанной Макаром, о самом Макаре, добром муже, о сёстрах, доме нашем, о том, как их люблю.
Теперь же я стала другой. Во мне сидел чертяка, да нашіптував, что лишь девятнадцать годков, а замужняя; муж старый, а жизнь, яркая, сладкая, проходит мимо, лучшей не достанется. И обречена до смерти нидіти в глухоті, учить сопливых детей да слушать ворчание стареющего мужа, который обпорати толком не может.
Всё чаще, особенно перед сном, вспоминала школьные годы в интернате. Ещё хотелось того баловства. И чем дальше, тем чаще оно на ум приходило, заснуть не могла. Да что заснуть – жить! Поначалу ненавидела себя, было гидко, но затем сладко, и за меня начинала думать моя влажна потка.
– Кто?
– Те, Ельдарчику, кади вас всіх, курварів, влече, – по-своему ответила Мирося, тихонько засмеялась, откинула покрывало.
Я понял, кто за Миросю начинал думать. У меня тоже так бывает: и мысли, и образы, и противно, и желанно. Это он привёл меня сюда – неугомонный Демон.
Ещё в ранней юности, страдая от стыдной жажды, зачитываясь «Неукротимой Анжеликой», я завидовал Осман-бею, верховному евнуху, который, не познав женщины, был лишён ига, способного сильнейших из мужчин превращать в козлов, блеющих перед самой глупой козой.
– Студено! – Мирося привстала, нашарила под кроватью платье. Расправила. Одела через голову.
– Йой, вілге! Обльопав мене, як курвачічу…
Досадно махнув рукой, присела на кровать. Вынула из-под матраца комок спутанных с трусами колгот. Развязала. Одела поочерёдно.
– Вот такая история. Вернее – приказка. Сказка началась на той сессии.
Первый раз, в замужестве, у меня случилось ТО само собою. В нашу комнату пришли хлопці. Мы выпили, назад не спровадили. Чарка-друга, свет выключили, обжимались по кроватях, губы в губы, руки під спідницю, потку в жменю. А потом… Ну, ты знаешь, как бывает потом.
Мирося засопела, потянулась, нашла моего сморчка, принялась тискать меж пальцами. Тот не отзывался, войдя в летаргический сон.
– Испугался, бідненький, – жалостливо сказала Мирося, оставляя страдальца в покое. – А тогда… Ох, как тогда было сладко от греха: что я замужняя, венчанная, стою перед ними на карачках, совершенно голая, а меня завернули, деруть, як суку, как рвёт меня внутри ЧУЖАЯ плоть…
Мирося задумалась о чём-то своём, меня уже не трогала. Чуть погодя щекотно зашептала в самое ухо:
– Зранку, после того вертепу, стало страшно. Первой сдала экзамен, пошла в храм, до вечера стояла на коленях, молилась, обещала Богу и себе, что больше никогда-никогда-НИКОГДА такого не сделаю!
Через три дня опять хлопцы пришли. Хотела выгнать, но не выгнала. Всё повторилось. Потом продолжалось каждую ночь до конца сессии. Домой ехала разбитая, зато довольная. Макар ничего не заметил, или виду не показал. А я – партизан. Жизнь потекла дальше: школа, хозяйство. И тоска. Но в душе я уже была другой – знала, что справжнє життя не дома, а там.
В блуді прошёл третий курс и четвёртый. После училища домой вернулась беременной. Кто отец – не знала. И не хотела.
Мирося задумалась.
– Слышал песню про коней: с гибельным восторгом пропадаю, пропадаю!.. – тоненько напела.
Кивнул. Говорить не было силы.
– Так и я – пропадала и хотела пропадать. Мне однаково стало: что Макар скажет, что люди. А он – золотой – муж мой, не упрекнул, перед людьми дочку признал, на себя записал по фамилии-отчеству. Правда, отношения наши разладились: для людей – как было, а меж нами разладились. Спать вместе перестали. Так живём.
– Ссоритесь?
– Молчим. Лишь на людях можем словом перекинуться. А детей он балует. Особенно младшенькую.
– У вас двое?
– У меня двое. Вторую родила в восемьдесят шестом, после того, как геологи в наших горах бурили. Загуляла, каникулы летние в вагончиках провела. А до этого солдатики были, а после – строители. Как новые появляются – я к ним. Со своими-то нельзя, потому что учительница… Награюся за лето на год-два, и живу дальше. Макар давно рукой махнул. Лишь просил детей не оставлять. Никто в селе толком не знает – так, болтают догадками. Макар всем говорит, что я, то в санаторий на лето уехала, то к родне в Сибирь. Уважают его, верят, в глаза слова не скажут. А поза очі – Бог их знает.
Замолкла Мирося, укуталась покрывалом. Соседская возня затихла. Глянул на часы: начала шестого. Скоро пойдут троллейбусы, нужно собираться.
– А теперь мои последние гульки, – сказала Мирося. – Макар сам порадив поступить в Киев на заочное, даже направление из области достал. Видел, бедный, как чахну – последние годы в наших краях ни геологов, ни солдат, ни строителей. Но для себя решила: отгуляю эти сессии, получу диплом и вгомонюся. Навсегда! Покаюсь, приму епитимью. Буду стареть в смирении, деткам себя отдам, Макару. Сильно сдал он последние годы. Такое пережить! Святой человек. Если кого любила в этой жизни – мамку да его. Воздаст Бог ему за терпение.
– Да… – выдохнул, пораженный Миросиным откровением. Как Сидхардха, который впервые вышел из дворца и встретил старика. Вот как у людей, а я на свою судьбу ворчу.
– Что, весёлая у меня жизнь? – спросила Мирося.
– Да…
– Такая бабья доля. Жить хочется – не можется. Любви хочется – а нет её. Ты думаешь, одна такая?
Что мне было ответить. Физичка о том же говорила. Хорошо, что не родился женщиной.
– Много нас таких, – продолжала Мирося. – Только я не терпела, наружу выплеснула, а другие – терпят, пережигают души. Воют ночами, ласки желая, тепла. И стареют… Глянь на Верку с Ленкой – кивнула Мирося на соседок, посапывающих в объятиях кавалеров. – У одной муж – учитель, у другой – шахтёр. Оба алкоголики запойные – ни любви, ни ласки, ни слова доброго. Вот и едут девчата на сессию, чтобы прикоснуться к бабьему счастью, хоть краешком к нему дотронуться, обмануть себя вигаданою любов’ю. Думаешь, не понимают, что тем боровам надо. Но лучше такое, чем ничего.
Замолкла Мирося. Выдохлась. Глядела перед собой невидящими очами, в которых опять заблестели слёзы.
Я поднялся, нашёл скомканные брюки с надорванной мотнёй, расправил, натянул. Хорошо, не обрызганные. Попросил завести в умывальник.
Мирося не ответила, пребывая в своём неустроенном мире. Затем очнулась, привстала с кровати, обула тапки, пошаркала со мной в конец коридора. Сразу куртку захватил и учебники, чтобы не возвращаться.
Она подождала, пока управился, крадучись провела к выходу, стараясь не разбудить спящую за столом вахтёршу. На пороге обернулся. Мирося потянулась, поцеловала в щёку.
– Хай тобі щастить! – еле слышно промолвила на прощанье. – Дай Бог тобі доброї дружини. Люби її!
Ничего не ответил, обернулся и вышел в сереющее ноябрьское утро.
Я ненавидел Миросю за СВОЙ грех. И жалел. Как побитую кошку, у которой нет будущего.
Глава седьмая
Утро 22 ноября 1991, Киев
Светало. Ночь отходила в конвульсиях фонарей, в завывании троллейбусных моторов.
Побрёл к остановке, волоча запах сопрелого тела, щедро напитанный чужой изломанной судьбой. Душа разладилась, болела. Жалел бедную Миросю, жалел Майю, простуженный город, весь мир и себя в нём. Гном гадливо плевался, сердечный Пьеро плакал, лишь Демон сыто посапывал. Гадина!
Нет безжалостнее судьи, чем собственная совесть – говорил покойный дед. Боже, как противно! Холодно и противно. Издохнуть бы сейчас, прямо тут, на загаженном асфальте – не пожалею!
Когда уже совсем продрог, подкатил Харон на троллейбусе. В пустом салоне дремали двое несчастных, которых безжалостный мир вырвал из постели.
Протиснулся на заднее сидение, чтобы не смердеть и не светить порванными штанами. Закрылся пакетом с книгами. Так мне и надо!
Прислонился лбом к холодному стеклу. Мелькавшие дома с крапинками разбуженных окон немного оживили. Чем дальше удалялся от места греха, тем большей химерой казалась вчерашняя ночь. В воспалённом мозгу спасительной искоркой уколола надежда – может, приснилось? Может выпил лишнего в кафешке, там и заснул, и причудилось в пьяном бреду… Не подходит: запах Миросиных испражнений навечно въелся в одежду, в кожу, в душу, переиначив меня прежнего.
Как теперь быть с Майей? Как в глаза смотреть? Я ей изменил – грязно, подло, расчётливо. И с кем? Тьфу-ты! Может рассказать? Не поймёт. Сам себя понять не могу… Брехня! Мне очень-очень хотелось погратися, как говорила Мирося. Кобель, одним словом. Права мама…
Будто издеваясь, сердечный Пьеро нашептал из Сологуба:
Я, невеста, тебе изменил,
Очарованный девой телесной.
Я твой холод блаженный забыл…
Вот именно – холод. Была бы Майя покладистее, разве пошёл за Миросей? Она же говорила, что цапнула за рукав, потому что глаза мои голодные увидела, которые барышням юбки задирали.
С продвижением к центру троллейбус наполнялся. Возле меня тётенька примостилась. Унюхала, заёрзала, хотела отстраниться; не вышло – с прохода подпирали. Осталась сидеть, тужась не касаться вонючего юноши. Лишь голову отвернула да брезгливо подобрала губы.
Вышел, не дожидаясь нужной остановки. Решил пройти, проветрится, людей не смущать. Да и дядьку не хотел встретить: объясняться сейчас – выше моих сил. Он в половину восьмого из дому выходит.
Присел на скамейку в скверике. Учебники из пакета вынул, принялся листать, растворяя меланхолию духом минувших веков. Страшная ночь подёрнулась лёгкой дымкой, задрожала, обратилась миражом, в котором бесплотными фантомами таяли Мирося, Майя, простуженный сквер и неуютный мир людей, который ловил меня и поймал.
Возвратил в реальность лохматый мужик, тихонько подкравшийся к увлечённому студею. Сначала проявился запах, потом запухшее лицо.
– Страдаем, брат? – сипло поинтересовался мужик, разя луковым перегаром.
– Что?
– Выпить надо. Есть?
– Не-а… – покачал головой, ещё не понимая, что ему нужно.
– Тогда червонец давай. Сбегаю к Тоньке, бражки достану. Вижу, книги с утра читаешь – шибко пробрало.
– Не пью…
Мужик насупился, уставился на прокажённого, который выпал из привычной картины мира.
Я порылся в карманах, достал комок бумажной мелочи, протянул в грязную руку.
– Возьмите.
Алкаш выхватил, спрятал в рукав.
– Может, опохмелишься? Я пулей!
– Нет, спасибо.
– Ну, как зна… – недоговорив, развернулся и кинулся во дворы.
Как же я на самом деле выгляжу, если пьянчужка за своего принял? Глянул на часы: восемь. Собрал книги, перебежками пустился к дому. Нырнул в парадное, взбежал по лестнице на пятый. Лишь бы на площадке никого не встретить!
Обошлось.
Дрожащими руками нашёл ключ, отомкнул дверь, проскользнул боком. Захлопнул.
Кажись, пронесло.
Дядьки дома не было. Включил свет, с опаской глянул в зеркало. На меня смотрело помятое, запухшее чмо в разорванных между ног брюках. А если добавить исходящее амбре, то образ искателя приключений представал в цельности, во всей красе.
Кинулся в ванную, разделся. Манатки сунул в пакет, затем в сумку – дома постираю. Стал под душ, отвинтил до упора оба вентиля.
Смыть! Всё смыть! Воспоминания тоже.
Долго парился, скоблил мочалкой пропащее тело, отмеченное ссадинами и царапинами от Миросиных ногтей. Надеюсь, перед Майей раздеваться не придётся.
Опять мылился, опять до тошноты скоблил.
Замлелый, чуть живой, выбрался из ванной. Переоделся в чистое.
Навёл будильник на пять – нужно Майе позвонить, вчера обещал. Если обиделась – к лучшему: нет сил объясняться, придумывать, лгать. Да и зачем ей нужен, ТАКОЙ? Майя приличная девушка, не ровня мне – твари слабой, дрожащей, которая и права-то не имеет. Прям по Федору Михалычу.
Нырнул в постель, замотался с головой от дневного света, провалился в преисподнюю…
А если не обиделась, если ждёт, – укололо на грани забытья. – Тогда хуже. Придётся идти, приводить. Но больше – НИ-ЧЕ-ГО! Пресытился на год вперёд.
Надвечерье 22 ноября 1991, Киев
Проснувшись после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое. Я проявился в плотном мире безвольною осоловелой амёбой.
Послевкусие дневного сна отдавало головной болью, однако пришлось подниматься, чтобы угомонить будильник, заведомо поставленный на тумбочку у дальней стены.
Холодный душ малость оживил. Пощипывала натруженная крайняя плоть. Хоть бы ничего серьёзного – опасливо йокнуло в животе. Гном успокоил: если предположить ареол Миросиных совокуплений за время сессии, то награждённые давно бы высказали замечания.
Дядьки не было – одна радость. Побродил по квартире, заглянул в холодильник, нашёл и пожевал засохший бутерброд, запил водой из крана. Не хотелось не то, что чай готовить – жить не хотелось!
Нужно звонить Майе. Подленько надеялся, что та обиделась и никуда идти не придётся.
Поколдовал над дядькиным антикварным аппаратом, решился. Набрал номер общежития, попросил у вахтёрши позвать Майю Гутареву – через десять минут перезвоню.
Ждать не пришлось. Через минуту килограммовый мастодонт подпрыгнул, задребезжал. Понял, что Майя: номер телефона и адрес ей давал – она аккуратно в блокнотик записала, перепроверила. Майя – девушка основательная.
– Алло.
– Ты где вчера пропал?! – вместо приветствия обиженно завопила трубка.
– Я…
– Я ждала звонка – на вахте сидела! – возмущалась Майя. – Уже хотела к тебе на квартиру ехать, искать, маме твоей в Городок звонить!
– Вчера последний день сессии. С однокурсниками отмечали. В общежитии.
– В общежитии! Отмечали?! С каких пор ты по общежитиях сессии отмечаешь? Ты там пил? А где ночевал?
– В общежитии. Пригубили с ребятами вина. Политику обсуждали, там, историю разную, незалежність…
– Брехун!
– Нет… Я же историк. Будущий. Засиделись допоздна, ночевать остался.
– Ты пил и ночевал в общежитии, – обречённо сказала Майя. – Ты алкоголик?
– Нет. Я…
– Там девушки были?
– Нет! Только женщины.
– А женщины – не девушки?!
– Не совсем: они замужние, семейные. Толстые и старые.
– Мало того, что ты – алкоголик, – вычитывала Майя, – так ты ещё спишь в общежитии со старыми, толстыми, семейными женщинами.
– Я не спал!
– Ну, конечно, – разве с ними уснёшь!
– Ты не так поняла…
– Всё я поняла, извращенец! – крикнула Майя.
Всхлипнула, но трубку не бросила – ссориться не спешит.
Жаль. Такой хороший повод.
– Не сердись. Я потом объясню. Тут… Я с дядькой говорил. Он разрешил пригласить тебя в гости.
Всхлипы в трубке затихли.
Ещё сахарку немного:
– Дадька очень рад, что ты придёшь. Сказал, мол, давно пора с девушкой отношения завести. Он хочет познакомиться с моей… избранницей.
– Какой мудрый дядя, – оживилась Майя.
– Через час буду ждать тебя возле общежития. Поедем ко мне. Если ты не против?
– Не знаю. Почитать нужно. И в университете…
Хочет, чтобы просил. Не буду!
– Завтра суббота. Уезжаю. Ну, как знаешь…
– Хорошо! – прервала Майя. – Мне на вторую пару, так что успею.
– Тогда через час возле общежития.
– Договорились! А дя….
Недослушал, положил трубку. Вышел на балкон, в сумеречный ноябрьский Киев. Прикурил дядькину сигарету, закашлялся. Может начать курить с горя?
Не люблю Майю – проявилось у сердца (Пьеро подсказал). И уже не хочу (сыто зевнул Демон). Так зачем продолжать бестолковые отношения? Что ей нужно от меня – примерно знаю, а что мне? Ничего. Наберусь смелости и поставлю точку. Вот приведу, познакомлю с дядькой и поставлю.
«Не сможешь…» – проворчал Гном.
Не смогу – согласился я.
Кинул в пепельницу погасшую сигарету, оделся и вышел на улицу.
Город жил вечерней суетой, приправленной пересверками автомобильных фар. Многоэтажки расцвечивались гирляндами цветаевских окон, где проходила другая жизнь, отличная от моей, наполненная иным смыслом и мечтами.
Там существовали иные Эльдары, которые разлюбили расчётливых Маий и не знали, как им сказать об этом.
Чужая жизнь плыла заранее обусловленными маршрутами, до поры неизвестными, но определёнными изначально, ещё до рождения обитающих за окнами, и вела их дорогами судьбы, а тех, кто не желал идти – тащила.
Чувствовал, что мой нынешний маршрут к Майе тоже изначально намечен в Небесной канцелярии и для чего-то необходим.
У общежития заметил Майю. Девушка нетерпеливо прохаживалась вдоль пустых скамеек. Ждала. Увидела меня, двинулась навстречу: болоньевая курточка, колготки, осенние сапожки на высоком каблуке – красивая девчонка.
Подошла, коснулась холодными губами щеки, означая поцелуй. Почувствовал – особо не желала, но ритуал обязывает. Ответил тем же.
– Ну что, гуляка? Как там женщины из общежития? Поделились любовью?
– От добра добра не ищут. А если ищут… – начал я, вспомнив Миросины откровения. Почувствовал, как разрастается у сердца жгучее пятнышко обиды. Разрастается, окутывает, проситься наружу.
Вдохнул глубоко, задержал на пять ударов сердца (как вычитал где-то), медленно выдохнул. Майя уставилась на меня.
– Ты чего?
– Не будем… Больше такого не повториться. Обещаю.
Притянул, обнял. Майя не противилась, но и объятием не ответила – стояла с опущенными руками. Обижается? Пусть. Познакомлю с дядькой и Ciao Bambina! Особо печалиться не стану.
– Идём, покажу, где живу.
Разжал объятия, взял за руку.
Выдернула!
Ещё один камушек на чашу моего решения. Легче будет забывать.
Пошли к остановке. Майя молчала. Видно, словами об искании добра отбил охоту проповедовать.
Брели молча, затем молча ждали троллейбус, молча ехали, зажатые понурыми киевлянами. При иных обстоятельствах воспользовался бы теснотой, но теперь она обратилась вынужденным придавливанием двух случайных попутчиков.
Вышли у дядькиного дома. Скорее продрались, выпали. Протискивание добавило румян нашим кислым лицам. Выскользнул первым, вытянул девушку, подхватил на руки, бережно опустил. Майя пахла фиалками. Случайная близость царапнула сердце бенгальской искоркой.
Вошли в парадное, поднялись лифтом на пятый этаж.
Отпер двери своим ключом. Пропустил Майю в прихожую, помог снять курточку, сапожки. Разделся сам.
Лишь потом заметил, что на вешалке, возле дядькиной куртки – женский плащик и шарф. Из ванной раздавалось журчание, разбавленное напевами о сердце красавицы, склонном к измене.
Вечер 22 ноября 1991, Киев
По всему выходило, что дядька не один. Меня не ждал, да ещё с девушкой.
– Дядя дома? – шёпотом спросила Майя.
– Больше да, чем нет. И не сам, – кивнул на женский плащ.
Майя ещё больше смутилась.
Обстоятельства предполагали одно из двух: либо тихонько одеться и уйти, либо проходить в гостиную, где, видимо, расположилась незнакомка.
Уединиться с дамой мы бы дядьке не помешали, как и он нам – три комнаты позволяли свиданьичать без посторонних очей. Но инкогнито фигурантов нарушиться, а этого дядька допустить не хотел, если учесть отсутствие прихожанок во время моих сессий.
Однако увести Майю сейчас – не совсем удобно. К тому же, после знакомства надумал расстаться.
Нужно было решать, и я решил: взял девушку за руку, повёл в гостиную.
Как и предполагал, там находилась миловидная дамочка, ненамного старше меня, с печатью высшего образования на всполошенном лице и неподъёмной энциклопедией на коленях. Наш визит, очевидно, стал для неё неожиданностью.
Возле дамы на журнальном столике располагалась бутылка «Рижского чёрного бальзама» (дефицит неимоверный по нынешним временам!), рядом – два вычурных бокала, хрустальная ваза с конфетами и фруктами.
– Доброго вечера… – Я остановился в дверях.
– Здравствуйте, – пролепетала Майя.
Дамочка изумлённо уставилась на гостей. Задержала взгляд на Майе.
– Доброго вечера… – Залилась румянцем.
Под гостьей скрипнуло кресло. За стенкой бубнил соседский телевизор. В ванной комнате пел дядька. С портрета на книжной полке подмигнул Гоголь, любуясь удачной постановкой финальной сцены незабвенной комедии.
– Мы… – начал я, проходя в гостиную и подтаскивая деревянную Майю. – Я – Эльдар, племянник Бориса Антоновича. Это Майя – моя девушка. Мы в гости. Ненадолго.
На лице дамочки промелькнул калейдоскоп модных ныне методик: налилось чопорностью, затем – добродушием, скривилось вымученной улыбкой.
– Елена Сергеевна, – представилась гостья, одной рукой откладывая на столик книгу, другой одёргивая серую юбку, пытаясь закрыть коленки. Не удержался – глянул на лощёные ноги в прозрачных колготках.
Елена Сергеевна заметила, улыбнулась, заложила ногу на ногу, открывая обтянутое тонким капроном бедро.
– Я аспирантка Бориса Антоновича, – сказала уверенно, с доброй строгостью, как студентам на лекции. – Он научный руководитель моей кандидатской. Мы решили с ним встретиться в неформальной обстановке, так сказать, обговорить некоторые аспекты диссертации… А Борис Антонович говорил, что вы, Эльдар, сегодня утром уехали?
– Должен был. Не сложилось.
Двери ванной скрипнули, песенка герцога из «Риголетто» приближалась к гостиной. В проёме дверей возник распаренный дядька. Увидев нежданных гостей, замолк на полуслове, уставился на татар. После некоторой заминки, спросил обречённо, обращаясь ко мне:
– Ты не уехал?
– Так вышло… – Я боялся поднять глаза. – Вчера отмечали сессию. Уеду завтра.
– Познакомься, Алёна, это мой племянник Эльдар с… невестой, – представил дядька.
Майя усмехнулась, бледные щёчки зарумянились.
– Мы уже познакомились, – ответила дамочка. – Почему в дверях стали? Проходите, отметим знакомство.
– Ладно, – подытожил дядька, – давайте к столу. Вернее, девчонки к столу, а мы с Эльдаром закуски соорудим, раз нас четверо оказалось.
Кивнул мне на выход. Заметив, что Майя нерешительно застыла, ласково проворковал:
– Не стесняйся, невеста. Проходи, располагайся.
Дядька взял меня под локоть, повёл на кухню.
– Ну? – сказал недовольно, прикрыв дверь.
– Так вышло…
Дядька молча разглядывал покаянную фигуру. Вынул из шкафчика сигареты, приоткрыл форточку, закурил.
– Ты мне испортил свидание, которого я добивался полгода – сказал безысходно. – Столько сил растратил, как вертелся… Почему ты не уехал сегодня утром?
– Вчера был последний зачёт. С однокурсниками отмечали. Только утром пришёл.
– Тебя не было дома? – удивился дядька. – А я решил квартиру для свидания оставить, чтобы не смущать. А вещи твои, книги?
– Упаковал заранее. В шкафу, в сумке.
