Олег Валентинович Ясинский
Девиация. Часть первая «Майя»
– Ага! Только слухи утихли. Помнишь, что обо мне болтали?
– Ну, во-первых – не зря болтали. А во-вторых – поболтали и забыли. Лишь дурни верят слухам, а у Майки семейка, видно, не дураки: мать в Белом доме работает, живут в высотке на площади.
– Ты откуда знаешь?
– Я всё знаю, – загадочно сказал Юрка. – Так вот, она хочет тебя заарканить, чтобы подготовить мужа. Не удивлюсь, если уже с маман о тебе говорила.
– Хочет она – не хочет! – огрызнулся я. – А меня спросили? Я что – кукла? Тем более, если б она хотела заарканить, как ты брешешь, то…
– Дурень, – заключил Юрка, поднимаясь с дивана. – В этом и есть непонятная бабская логика. Пойду я. Не серчай, давай краба, – протянул руку.
Мы попрощались. Уже в дверях Юрка оглянулся:
– Вот увидишь – женишься на Майке.
15 сентября 1991, Городок
Вспоминая разговор, шёл к автостанции. Душа щемила: неужели Юрка прав? Если она и на этот раз будет принцессу на горошине изображать – бегать не собираюсь. Больше не пойду.
Майю увидел на скамеечке возле входа в облезлое здание местного вокзала: беленькая блузка, чёрная юбка, косичка с красной лентой. Сердце йокнуло – ему не всё равно.
Майя тоже меня заметила, помахала рукой, улыбнулась. Вспорхнула, пошла навстречу, не отводила радостных глаз.
– Привет!
Я кивнул, подал гвоздики.
– Спасибо! – сказала Майя, нюхнула, сморщила носик. Видно, цветы ей не понравились.
Подняла на меня глаза:
– Ты чего?
– Ничего. Всё хорошо.
– У тебя такой вид…
– Не ожидал столь бурной реакции на свою персону, – попробовал отшутиться книжными словами, но вышло глупо.
– Я так скучала! – Майя взяла меня за руку. – Пошли к речке, поговорим. Столько новостей!
Упираться не стал – на нас зыркали прохожие. В Городке, где все всех знают, завтра муха превратится в слона и обрастет такими подробностями – сам не поверишь.
«Уже матери не боится…» – шепнул рассудительный Гном.
Мы спустились к речке, нашли потаённое место с отполированным попами бревном, приспособленным влюбленными под место свиданий. Летними вечерами по берегам людно, в каждом кустике шепот и ёрзанье, а сейчас лишь отдаленно шуршала дорога, да гремел под грузовиками раздолбанный мост.
– Я так скучала! Киев, будто муравейник: все копошатся, куда-то бегут. Мы с соседками по комнате на демонстрации ходили, – щебетала Майя. – А перед сном я читаю, потом о тебе думаю: вспоминаю наше лето, танцплощадку.
Я не ответил. Сгреб пучок опавших листьев, протер бревно. Умостился на край. Майя села рядом.
– Что у тебя случилось? В наш прощальный день таким не был.
– Ты тоже.
Майя покачала головой:
– Обиделся? Да?
Я молчал, напыщенный и глупый. Злился на Юрку, и на себя, поверившего.
– Это я, как… – виновато буркнул под нос, пытаясь выбрать подходящее слово. Излюбленное мамино: «кобель» – было не к месту. А ещё пробовал связать воедино Юркины предположения, Майину неподдельную радость и свои догадки.
– Пустое! – оживилась Майя. – Мы обсудили и закрыли тему. Больше так не делай. Я сама дам понять, когда готова. Договорились?
Я кивнул с облегчением. Обнял, притиснул хрупкое девичье плечико: пахнет весною. Умеют женщины нами вертеть – прав Юрка. А в остальном – гад! Он же Майю не знает, со своей колокольни судит. Меньше надо секретничать.
– Рассказывай новости, – поцеловал Майю в макушку.
Девушка почувствовала перемену, прижалась теснее, защебетала:
– В Киеве так интересно! После принятия Акта незалежності, люди на улицы вышли. Первую неделю занятий не было. Мы ходили на демонстрации, кричали речёвки, потом на поднятие украинского флага к Верховной раде ходили. Тоже кричали. Аж охрипла.
– Весело у вас.
– Я же говорю… Площадь Октябрьской революции переименовали в Площадь Независимости – они называют её Майдан. Памятник Ленину обрисовали. Сейчас модно на украинском говорить. И русских нужно ругать.
– За что?
– За всё! Что мы их кормили столько лет. Что Петр Первый – кат украинского народа…
– Кто? – Чудно историку такое слушать.
– Кат, – повторила Майя, как на уроке. – Это такой плохой человек, который всех мучит.
– Интересно. А кто тогда Мазепа?
– Герой. Нам рассказывали…
– Страшно, аж жуть!
– Ты что, против независимости? За коммунистов? – недовольно спросила Майя. – Ну да! Ты же комсомольский вожак!
– Я ни за кого.
– Так не бывает. Все за кого-то.
– Я – идиот.
– Кто? – Майя с опаской посмотрела на меня.
– Идиотэс. Древнегреческий. Так называли людей, которые не участвовали в собраниях и прочих сходнях.
– Вроде князя Мышкина.
– Вроде. Только он безобидный, а я – опасный. Если достанут.
– Прямо-таки опасный… Слышали бы тебя наши ребята на курсе, патриоты.
– Я тоже патриот. Моя любимая страна – Леанда. Всё, что вне её – лишь декорации.
– Какая страна? – удивлённо спросила Майя. – У тебя одни загадки.
– Я так… Что там ещё?
– Обменные пункты пооткрывали, можно доллары американские купить. Ты видел доллары?
– Не видел.
– Я тоже. И казино – как в Лас-Вегасе.
– Пусть играют… – я сдвинул руку с Майиного плеча на лопатку, легонечко запустил под мышку, чтобы чувствовать пальцами опуклость девичьей грудки. – Не будем о ерунде, давай о главном. Как учёба, как устроилась в общежитии?
Майя придвинулась, руку мою допустила, не противилась. Особо не таясь, охватил ладонью упругий конус, заиграл пальцами, чуть продавливая плотную чашечку.
– Нормально устроилась, – с придыхом заворковала Майя, чертя указательным пальчиком на моём колене крестики-нолики. – Сначала, после посвящения в студенты, у нас неделю занятий не было – на митинги ходили.
– Ты уже рассказывала.
– Мы много раз ходили. А ещё…
Девушка защебетала, однако мысли мои были далеко от киевских новостей – всецело в левой руке, в кончиках пальцев, которые всё откровеннее сжимали Майину грудь.
– Да… А ты знаешь, что декан нашего факультета – из Городка? – Майя отстранилась, посмотрела на меня. Осязающая рука, лишенная упругой прелести, обиженно повисла.
Я кивнул.
– Это – твой родной дядя?
– Мамин брат. А ты раньше не знала?
– Мама говорила, что декан факультета, на котором буду учиться – наш земляк. Но ты не думай, я сама поступала!
– Не думаю.
– И ещё: маме донесли, что я с тобой встречаюсь. И она… согласна. Теперь можно не прятаться, – Майя потянулась, поцеловала меня в щёку.
«Вот почему не таилась на автостанции…» – шепнул Гном.
Однако я не хотел притягивать надуманные страхи. К тому же крестики-нолики, выписываемые девичьим пальчиком на моём колене, привели к такой сладкой истоме, что доведись сейчас привстать – случится конфуз.
Два часа до отправления автобуса мы проговорили о киевской жизни, невиданных переменах.
Но для меня, осязающего, Майин лепет служил лишь фоном, под который заскучавшие руки пустились в неспешный путь по недозволенным ранее девичьим тайнам.
Майя уже не прятала губы, не убирала мои руки, стала ласковой, податливой. В тот миг казалось: никаких других девушек мне не нужно, потому что бывшие до неё – лишь сон, а всё, что будет – лишь она, желанная, с весенним запахом волос и легчайшим пушком на бархатистой внутренней стороне бедра.
Мы договорились встретится в Киеве, куда приеду в ноябре на сессию в институт.
Когда шли к автостанции, Майя вспомнила, что забыла цветы. Возвращаться не стали, не было времени; да и гвоздики ей совершенно не нравятся – призналась девушка. Я не обиделся. Я парил в блаженных эмпиреях и не мог поверить, что у нас СЛОЖИЛОСЬ, что в Киеве мы увидимся и, возможно, с поправкой на сегодняшнее свидание, встречи обретут единственно верное продолжение.
Я боялся об этом думать, чтобы не сглазить, но раздразнённый Демон не слушал, навевал непристойные живые картинки, от которых сладко млело в животе.
Возле автобуса, не обращая внимания на любопытных отъезжающих, Майя не таилась, не разрывала рук, как бы заявляла: «Да! это мой парень! Он занят!». А когда заходила в салон, повисла на нижней ступеньке, обняла меня за шею и поцеловала в губы.
Я совсем обалдел от девичьей смелости – меня ещё никто никогда не обнимал ТАК, при людях!
Заколдованный невозможной реальностью, ещё чувствуя на губах вкус девичьих губ, я видел, как на экране автобусных окон Майя пробирается тесным проходом, садится, а затем посылает воздушные поцелуи сквозь запылённое стекло, которое превращает её в иллюзию, обрамляет золотым ореолом из листьев отражённого клена.
Глава четвертая
Сентябрь – октябрь 1991, Городок
Столичная кутерьма докатывалась до наших окраин, внесла разлад в размеренную провинциальную жизнь.
В начале октября собрали бюро райкома Комсомола, в которое входил и я. Первый секретарь со скорбным лицом озвучил: на Чрезвычайном съезде ВЛКСМ постановили, что Комсомол выполнил историческую задачу и прекращает существование, а его преемниками станут республиканские союзы молодёжи.
Все о том слышали из телевизора, потому не очень удивись. Будем свой национально-сознательный Комсомол строить – молодёжь стране нужна. Оказалось – не нужна. Из Киева пришла директива, что после запрета КПСС, смысла в существовании её «младшего брата» нет.
Функционеры обмерли, запричитали, но мне было всё равно. Я тяготился комсомольскими заседаниями, вечной говорильней о членских взносах и агитации безразличной молодёжи, для которой проблема субботней выпивки была неизмеримо важнее проблем мировой революции. К тому же, попал я в райком случайно, заплатив несоразмерную цену, после чего, видимо, и стал убежденным идиотом.
Через некоторое время двухцветным флагом накрылось пионерское Прекрасное далёко.
Новый директор школы, присланный из области в начале учебного года, в вышиванке, с лицом показушного незалежника, ещё в сентябре негодовал по поводу оформления кабинета истории, а особенно – пионерской комнаты. Распорядился портреты Ленина убрать и повесить «наше всё» – Тараса Григорьевича. А тот в одном экземпляре, в кабинете украинского языка. Я распоряжение игнорировал, впоследствии чего был оплеван в порыве справедливого гнева. Пришлось вести уроки «под гвоздём», так как «нашего всего» не хватило на всех.
Хуже вышло с пионерской комнатой, со стен которой я отказался снять портреты пионеров-героев (не за идею, поскольку мирских идей не имел – назло директору). Узнав о моём упорстве, тот пригрозил комнату, как рассадник крамолы, у меня отобрать, содержимое выбросить, а там устроить кабинет народоведения. И закрепить за ним учителя истории, но не меня, потому как горе-педагогу с комуняцкими убеждениям, отравителю неокрепших детских душ, нет места в национальной школе.
Наведя шороху, новая метла успокоилась, озаботилась иными проблемами. Однако прозорливая Змея нашёптывала, что меня в покое не оставят. Потому приходилось думать не только о встрече с Майей и Юркиных пророчествах, но и о поисках новой работы.
Так прошёл сентябрь, в конце которого я вбил очередной гвоздь в гроб школьной карьеры – концерт ко Дню учителя подготовил на русском, за что был предан анафеме в виде прерывания выступления клокотанием директорского гнева. Я обиделся, нехорошее подумал о директоре, за что получил нагоняй от мамы.
Третий, последний гвоздь, я вбил размашисто, с фанатизмом обречённого. Спустя месяц после самороспуска районного Комсомола, на педсовете начальственный поборник независимости, торжествуя заявил: бывшая Всесоюзная пионерская организация имени Ленина, она же Федерация детских организаций Украины, окончательно прекратила существование.
– А ви, Эльдаре Валентиновичу, – подчёркнуто вежливо обратился ко мне «вышиваный», – завтра організуйте старших школярів і приберіть в кабінеті номер дев’ятнадцять. МОТЛОХ віднесіть у підвал. Ви зрозуміли? – уставился на меня директор. – До речі, посада старшого піонерського вожатого теж скасовується.
Я кивнул. Кабинетом он, видимо, назвал пионерскую комнату, боясь осквернить язык.
– Тільки без фокусів, Єльдаре Валентиновичу. Я начуваний про вашу поведінку і відносини з учнями, вірніше – з ученицями…
Донесли. Очевидно учительница математики – Физичкина подруга. Два года прошло, а помнит. Говорил Юрка, что нет подлее обиженной женщины.
– Іване Петровичу, – продолжал директор, обращаясь к завхозу, – принесений МОТЛОХ зняти з обліку і знищити! Зараз такого добра навалом. В кожній школі прибиратимуть. Та що у школах – по всій країні! – выдержал паузу, повернулся к учительнице украинского языка:
– Маріє Василівно, приймете звільнений від сміття кабінет.
Та закивала седой головой.
– Після прибирання віддасте ключі Марії Василівні, – директор уставился на меня.
Я безысходно опустил глаза. Пару молодых педагогов загоготали, кто постарше – качали головами, перешёптывались.
Я молчал. И сожалел. Как молчат и сожалеют при известии о смерти лично не знакомого, но достойного человека. Так мой покойный отец молчал и сожалел, узнав о смерти Высоцкого.
Теперь умирала целая Эпоха. Обитая в своём книжном мире, я пропускал мимо ушей совковый энтузиазм, слюнявого Брежнева и глупые партийные здравицы. Я ловил запретные «голоса» отцовской «Спидолой», слушал джаз со скрипучих лент, бренчал на гитаре «поручика Голицына» и хвастал потёртыми джинсами, купленными на базаре втридорога. Я не был идейным комсомольцем и мечтал хоть глазочком заглянуть за «железный занавес». Но чтобы так бесцеремонно мне указывали, как жить, во что верить! Так нагло рушили систему мироздания, в которой и Комсомол, и Пионерия занимали свои декоративные места? Дудки! Я был тем самым пионервожатым, который вязал галстук бывшим октябрятам: какие глазёнки на меня смотрели, какая радость в них светилась…
Директор заметил моё настроение, злорадно скривил губы, пустился в демагогию о ликвидации ещё одного осколка тоталитарного прошлого.
Под сердцем укололо раздражение, колыхнулась упругая волна – просыпалась Хранительница. Замельтешили образы, будто стёклышки в калейдоскопе, обратились шипастым каштановым кругляшом (здоровенным, чуть надтреснутым), который наливался в директорском горле, твердел, пучил иголки. Оставалось лишь выпустить Змею…
Я удержался, не отпустил (помня мамины запреты), встал и вышел. Оратор закашлялся, что-то проблеял вослед, но я не слушал. Решил отомстить по-другому.
Гном недовольно пробурчал, что после задуманного представления, места в этой школе мне не будет. Переживём! Пионеры не сдаются. Тем более – комсомольцы. Тем более – самодержавный правитель Леанды!
Вернулся в ободранную пионерскую. После угроз нового директора я ещё в сентябре упаковал остатки атрибутики в картонные ящики, а самое ценное перенес домой. Будто чувствовал.
Первый тревожный звоночек прозвучал прошлой осенью, в девяностом, когда на слете пионеров в «Артеке» Всесоюзная пионерская организация самораспустилась, а на её руинах образовали Союз пионерских организаций СССР. У нас – подобный Союз, только Украины.
Вместо пионерских значков в методическом отделе предложили новые – семицветные сопли с аббревиатурой СПОУ и такие же галстуки. Однако посовещался с ребятами и решил отказаться – пионеры мы, а не споунисты.
Перешли на подпольное положение, как Молодогвардейцы при фашистах. Не все – лишь наш боевой актив: девять ребят и тринадцать девчонок, сплочённых походами, «Зарницами» и пионерскими лагерями. Остальным школярам претила любая организация, потому развал ещё одной приняли с одобрительным наплевательством.
На День Пионерии в этом году, девятнадцатого мая, активисты пришли в школу в парадной форме. Назло буржуям! – как сказал председатель совета дружины Сашка Раденко. Мои пионеры верили светлой детской верой в Прекрасное далеко, Алису и миелофон – я не отговаривал. Очарованный их мечтой, я тоже поверил, даже чувствовал гибельный азарт в нарушении моды на жёлто-голубые цвета.
Тогда фурор произвели знатный. Сознательные, из молодых учителей, принялись стыдить пионерок, но после разговора со мной и обещания разукрасить их лица в цвета национального флага – поостыли.
Бывший директор школы, узнав о перепалке, ничего не сказал при учителях. Лишь потом, с глазу на глаз предупредил, что осторожнее надо с ЭТИМИ – времена сейчас смутные настают, люди гнилые к власти рвутся, не наши люди.
После того случая активисты пионерскую атрибутику по домам разобрали: горнисты – горны, барабанщики – барабаны. Я забрал флаг пионерской дружины и документы.
Так равнодушный идиот обратился убеждённым пионером.
Конец октября 1991, Городок
Настал час собирать камни. После совещания я позвал Сашку, он всех наших кликнул. Передал им слова «вышиваного», что пионерии больше нет, как и уродца – СПОУ, что комнату отдают укрмове, а имущество нужно снести в подвал. Особенно жалели пионеры за комнатой – штабом подпольщиков, где мы собирались после уроков.
Рассказал ребятам о задуманной мести: устроить завтра торжественные похороны пионерской дружины школы. Предупредил, что наша выходка грозит неприятностями, особенно с новым директором. Каждый может отказаться. Никто не отказался.
На следующий день добровольцы пришли раньше. Принесли из дому парадную форму, запрятали в пионерской. На большой перемене мальчишки из фанеры гробик сколотили, обтянули красной скатертью. Навалили туда вымпелов, ленточек, наглядной агитации, прикрыли флагами отрядов, сверху примостили горн и барабан.
Директор в школе отсутствовал – поехал в Житомир на совещание, как мне Химичка доложила.
На предпоследний урок не пошли. Потайными маршрутами пробрались в пионерскую комнату. Переоделись в парадную форму: девчонки – в белых бантах, пришпиленных к пилоткам, в белых гольфах, пионерских юбочках; ребята – в форменных рубашках, чёрных брюках. Я обрядился в мундир старшего пионерского вожатого, с двумя большими звёздами на левом рукаве над шевроном. И все в красных галстуках – это святое!
Вышли во двор школы, вынесли гроб. Построились установленным порядком: знаменосец и сопровождающие заняли место по левому флангу, чтоб затем внести знамя; за ними барабанщик и горнист; председатель совета дружины – справа. Я стал лицом к строю. Между нами поставили гроб. Ждали окончания урока и начала представления. Командовать парадом буду я.
Прозвенел звонок на вторую большую перемену. Сначала малыши, а затем и старшие высыпали во двор школы. Погода стояла тёплая – последние дни затянувшегося бабьего лета, которые грех проводить в затхлых классах.
Заприметив посреди школьного двора выряженных пионеров, построенных в две шеренги, школяры удивлённо замирали. После недолгого замешательства, орава бросилась к нам, окружила плотным кольцом.
Особенно всех интересовал красный гроб. Самые резвые подскакивали, пытались разглядеть таинственного покойника, стукнуть в барабан, заговорить с пионерами. Однако, соблюдая договорённость, те замерли безмолвными манекенами.
Зрители прибывали. Оповещённые о невиданном представлении, из классов выползли последние тихони, повторялы и списыватели. Подтянулись учителя. Расположились за спинами ребят, зыркали на пионеров, на гроб.
– Що це за спектакль? – растолкав первые ряды, ко мне пробирался завуч – друг директора и местный незалежнык, прозванный Осычкой. Кличку он заслужил, рассказав на уроке украинской литературы об очередной жертве більшовицького режиму.
– Хто дозволив? – возопил Осычка, не наблюдая ожидаемой реакции. – Це українська національна школа, а не філія совка! Я доповім Маркіяну Даниловичу! Це ваша остання комуняцька витівка! Діти, розійдіться!
Ребята в строю напряженно замерли, ожидали моей команды.
Кивнул Сашке, тот горнисту. Блескучий горн взметнулся вверх, трепыхнул флажком. Над школьным двором прокатился пионерский сигнал «Сбора», заглушил вопли Осычки. Зрители затихли. Представление началось.
Сашка шагнул вперёд, вполоборота повернулся к строю:
– Дружина! Равняйсь! Смирно! Председателю совета отряда сдать рапорт! – скомандовал ломающимся голосом.
Из строя выступила отрядная – Алёнка, повернулась к Сашке, первой вскинула руку в пионерском салюте, выгибая ладошку вверх, как учил.
– Товарищ председатель совета дружины! – прозвенел в заворожённой тишине голос девочки. – Первый, и единственный, отряд на торжественную линейку в полном составе построен. Председатель совета отряда Линник Алёна.
– Стать в строй! Вольно! – ответил Сашка. Подождал, пока Алёнка займёт положенное место. Глянул на меня с тревогой – как, мол? Моргнул ему в ответ – прорвёмся!
Зрители молчали. Даже малышня из первого класса. Даже Осычка.
– Дружина! Равняйсь! Смирно! – опять скомандовал Сашка. Чеканным шагом подошёл ко мне. Вскинул салют.
Я отсалютовал в ответ – рука дрожала. Понимал, что ступил далеко и назад дороги нет.
– Товарищ старший пионерский вожатый! – рапортовал Сашка. Голос уже окреп, не ломался. – Пионерская дружина Городецкой средней школы номер два, имени Вали Котика, на торжественную линейку, посвящённую прощанию с Прекрасным далеко, построена. Председатель совета дружины Раденко Александр.
Закончив рапорт, не опуская салюта, шагнул, стал от меня слева, повернулся к строю.
Теперь мой выход. Приосанился, расправил плечи, набрал полную грудь:
– Дружина! Под знамя пионерской дружины Городецкой средней школы номер два, имени Вали Котика, – смирно! Равнение на знамя!
Вскинулись в салюте руки пионеров – лица суровые, взрослые. У девочек глаза влажные. Хоть бы не расплакались.
Затрубил горн, забил барабан! Знаменосец в сопровождении двух ассистентов, перевязанных красными лентами, шагнул с левого фланга, пошёл перед строем. Головки поворачивались во след, провожая.
– Дружина, вольно! – скомандовал я, когда знаменосец занял положенное место. – Торжественную линейку, посвящённую прощанию с Прекрасным далеко, объявляю открытой!
Прозвенел звонок, однако никто не собирался уходить. Даже учителя. Осычка, было, дёрнулся, гневливо скривил рот, но ничего не сказал – будет повод присовокупить ко всем моим грехам ещё и сорванные уроки.
Я выдержал паузу, обвёл взглядом стойких оловянных солдатиков – последних романтиков уходящей эпохи, которые свято верили в свою правоту и пошли до конца. Как жаль будет их оставлять! Не сомневался, что после сегодняшней выходки меня уволят. Вчера пионерочки со слезами на глазах обещали перейти за мной в другую школу, но вряд ли меня и туда возьмут.
Впрочем, уже было без разницы. Теперь сам верил в то, что собирался сделать.
Окинул строй, учеников, учителей. На меня смотрели: презрительно, любопытно, восхищённо.
– Товарищи пионеры… – начал хрипло. Только бы не перепутать лукавые слова, которые писал и учил до утра. Такую же речь я мог состряпать о богоизбранном народе, безуспешно мечтавшем о независимости со времён Трипольской культуры, или о подлых марсианах, напавших на Лондон. Однако сегодняшний митинг предполагал иную тему, патетическую, заслуженную ребятами, а потому единственно верную.
– Товарищи пионеры! В связи с событиями августа-сентября в столице нашей родины – Москве, а также в столице советской Украины – Киеве, Коммунистическая партия Советского Союза и её верный соратник – Комсомол, прекратили существование. Центральными органами республики принято решение ликвидировать пионерские организации школ. Исполняя его, как старший пионер Городецкой средней школы номер два, объявляю о самороспуске Пионерской дружины имени Вали Котика. Сегодня мы её хороним.
Школьный двор замер. Мои слова, отражённые от стен, эхом разбивали тишину. Взглянул на пионеров: девчонки шмыгали носами, ребята пригорюнились, но держаться.
– Товарищи пионеры! – перевёл дыхание. – Я горжусь вами! Я горжусь, что в этот тяжёлый час вы остались верны обещанию и законам пионеров, светлой памяти пионеров-героев, которые отдали детские жизни за нашу Советскую родину. На своём примере вы показали, каким может быть Совершенный человек из далёкого светлого будущего. Будущего, о котором испокон веков мечтали лучшие люди нашей цивилизации. Вы – носители и живое воплощение самых великих, самых светлых, самых прекрасных и, к сожалению, не сбывшихся мечтаний. Вы – как одинокие выжившие атланты после исчезновения Атлантиды.
В горле запершило. Я всё больше верил придуманным словам. Не хватало расплакаться на глазах ухмылявшегося Осычки, который с презрением уставился на меня. Ещё немного.
– Дорогие мои соратники! Нашу родину ждут тяжёлые испытания, но я верю, что вы пройдёте их с честью, не превратитесь в спекулянтов, воров и буржуев. Храните красный галстук, как частицу нашего светлого прошлого, которое будет озарять всю жизнь. Преклоняюсь пред вами, как перед самыми истинными земными праведниками. Верю, что настанет день, когда наша родина и наша пионерия возродиться, назло всем врагам!
Получайте, буржуи, – подумал я, переводя дыхание и глумливо подмигнув Осычке. Вы сами сделали меня таким! А если рыпнетесь, то шипастый каштан придумаю вам уже не в горле, а в том вашем месте, которым директор не мог до ветру сходить после сорванного вечера ко Дню учителя. И Змею удерживать не стану. Нет, не стану… Кто в Леанду с мечом придёт – тот стыдной смертью подохнет.
Глянул на пионеров: ободрились, улыбаются, глаза не потухшие – решительные. Из меня вышел бы неплохой комиссар, если б сам в это верил…
– Дружина! Равняйсь! – Взметнул руку в салюте. Головки колыхнулись вправо. – Смирно! Пионер, к борьбе за дело Коммунистической партии Советского Союза, будь готов!
Руки пионеров вскинулись в ответном салюте:
– Всегда готов! – прозвенело над двором.
– Дружина, напра-во! Знамя в голову колонны!
Шеренга перестроилась: впереди стал знаменосец с ассистентами, за ними горнист и барабанщик. Двое замыкающих подхватили гробик.
– Шагом марш! – скомандовал, возглавляя дружину.
Горн затрубил «Походный марш», ударила барабанная дробь, колыхнулся флаг. Слаженными шагом двинулись на хозяйственный двор, где оставили гроб, а затем, через центральный вход – на улицу. Малышня, у которой закончились уроки, кинулась за нами.
Прохожие, отвыкнув от пионерских маршей, удивлённо озирались. Сигналили редкие автомобили.
– Кто шагает дружно в ряд? – задал речёвку Сашка.
Колонна откликнулась:
Пионерский наш отряд!
Дружные, весёлые, всегда мы тут как тут!
Пионеры ленинцы, ленинцы идут!
Промаршировали к центральной площади, к памятнику Ленину. Проходили мимо – отдали салют. Под звуки горна и барабана, с речёвками и песнями обошли Городок. Фурор произвели знатный – даже патрульные милиционеры заинтересовались. Но поскольку пионерскую символику официально не отменяли, а шествие имело мирный характер, нас отпустили.
К вечеру ребята устали. Сетовали, что влетит мне от директора, обещали не давать в обиду. Я им не сказал о написанном заявлении на расчёт, и другом, о том, что сегодняшнее пионерское мероприятие – моя инициатива и задумка, а бывшие пионеры здесь не виноваты, поскольку исполняли мои команды. Оба оставил Химичке, чтобы завтра передала директору.
Глава пятая
1 ноября 1991, Киев
Киев мало напоминал город-сказку моего детства. Возле автостанции смердело переполненным мусорным баком и гнилыми листьями.
Кинул сумку на плечо, направился к остановке. Знобкий ветер елозил по тротуару бумажные хлопья, трепал на столбах советскую агитацию, изрядно подпорченную сознательной молодёжью.
Листовки, налепленные во всевозможных местах, даже на дверях общественного туалета, зазывали участвовать в референдуме, голосовать за независимость Украины, которая, будучи европейским государством, кормит нищую Россию и прочие голодные республики.
«Станемо незалежними – заживемо як у Європі!» – гундосили похмельные ребята моих лет, обвязанные жёлто-голубыми лентами. Пытались сунуть в руки таблицы разнообразных благ, вывезенных из Украины. Я не брал, отмахивался. Злобные клоуны презрительно щурились, обзывали в спину «комсой». По всему выходило, что столичная кутерьма надолго и гораздо серьёзнее, чем кажется из городецкого захолустья.
С Майей встретился в день приезда. Закинул сумку к дядьке на квартиру, отметился на факультете и к ней, под университет. Дождался в скверике.
Пришла довольная, городская. За два месяца в Киеве наша местечковость отшелушилась вовсе, явив миру расчётливую столичную штучку, готовую бороться за место под солнцем. Майин вид, а особенно настрой, огорчил – не с такой девушкой свиданьичал на бревне возле речки.
Виду не подал, чмокнул в щёку. Пошли гулять Крещатиком. Я чаще отмалчивался, слушал Майино щебетание – куда пресным городецким новостям, до киевских, особо пряных.
На площади Октябрьской революции, сейчас – Майдане, ранее увиденное бродило, выдувало пузыри и пускало миазмы. От мраморной лестницы монумента до фонтана пространство заполняли восторженные граждане, с красно-чёрными флагами, песнями, смехом и живодёрскими призывами: комуняку – на гілляку!
Подошёл с Майей к одной стайке, послушал. Агитаторы предвещали благоденствие Незалежної України, в которой очень скоро будем жить. Осталось лишь отделиться от кацапов, и тогда из фонтана изольётся самогон, а вареники запрыгают в рот. Последнее сам додумал, даже озвучил, чем вызвал Майин удивлённый взгляд и недобрые прищуры сознательных.
Прошлись дальше, к монументу Октябрьской Революции, изукрашенному свастиками и звёздами. Мраморное подножие разило аммиаком. Здесь же, на ступенях, разместилась группа студентов, прогуливающих занятия под благовидным предлогом сбора подписей за решительное «Нет!» колбасе по два-двадцать, за которую нужно расплачиваться национальным достоинством.
Как выяснилось, Майя знала о моих пионерских проделках в Городке. Мать ей по телефону рассказала.
– Ты должен думать о будущем, а не заниматься ребячеством, – воспитывала девушка, когда мы в кооперативном кафе пили жутко дорогой индийский чай. – Что за кривляния и шутовские выходки? Ты что – идейный? Кому твои идеи нужны! Тем более – они расходятся с идеями большинства.
– Большинство – это те блаженные на площади Октябрьской революции, что гадят под монумент?
– Они тоже! Большинство – это народ, который хочет жить в своей стране! – отчеканила Майя. – А площади октябрьской революции больше нет! И не будет. Есть и будет Майдан Незалежності! Чем раньше ты поймёшь, тем лучше. Поверь, я добра желаю.
– Хорошо тебе мозги прочистили.
– Никто мне не чистил! Я приглядываюсь. Сейчас время такое, больших перемен и больших возможностей. Кто зацепиться – того вынесет. Вот, ребята наши, старшекурсники: кто в «Рух» пролез, кто на митингах агитирует, кто референдум готовит. Думаешь, они все идейные? Большинству начхать на референдум, и даже на независимость. Но они, в отличие от тебя, понимают, что новая страна – это новая власть, новые органы, новые люди. И в эти самые органы они пролезут, станут властью. А когда станут – в больших кооператоров превратятся. Но ещё лучше – данью их обложат. Те им платить будут.
