Олег Валентинович Ясинский
Девиация. Часть первая «Майя»
– Откуда знаешь?
– Я – будущий экономист. Слушаю, о чём говорят в университете, в общежитии, – сказала Майя. – Ты умный парень, перспективный, как моя мама говорит. Нужно направить способности в нужное русло, а не маршировать с пионерами шутом гороховым.
– Вы уже с мамой меня обсуждали? – удивился я.
– Матери не всё равно, с кем её дочь встречается. Тем более, в Городке знают.
– У нас это быстро.
– Вот именно. Занимаясь ерундой, притом – опасной, ты не только себе вредишь, ты на меня тень бросаешь. И на мою семью.
Услышав о семье, поперхнулся, расплескал чай на затертую скатерть. Спиной почувствовал, как недовольно фыркнула продавщица за стойкой.
– Всё так серьёзно? – прокудахтал сквозь кашель.
Майя делово подала салфетку.
– Да. Серьёзно, – продолжила, вытирая стол. – В близких друзьях я хочу видеть достойного человека. И моя семья тоже.
– В близких? Это как?
Майя не ответила, отвернула голову к окну.
Юрка прав. Возле речки совсем другой казалась. Ту, простую, ласковую – почти любил.
– И вообще, нужно подумать о серьёзной мужской работе, – продолжила Майя, выдержав гордую паузу. – История тебя не накормит. В наше время она никому не нужна.
– Мне нужна…
– Как ребёнок! – перебила Майя, не желая слушать. – Поговорил бы с дядей – пусть тебе место в Киеве найдёт.
– Пока рано. Мать болеет, за ней присмотр нужен. И не хочу я ничем кроме истории заниматься.
– Зря, – разочаровано вздохнула Майя. – Ты где остановился в Киеве?
– У дядьки.
– У нашего декана?
– Да.
Помолчали. Майя смаковала чай. Я допил одним глотком нерасплесканные остатки.
– Хорошо тебе. Жить в Киеве есть где, дядя декан, – сказала Майя. В голосе проступили завистливые нотки. – Только сам бестолковый. А я думала подыскать тебе местечко в нашей общаге.
– Подыщи! – оживился я.
– Зачем?
– Чтобы вечером встречаться, ну… поговорить.
– Я вечерами к парам готовлюсь. К тому же, если найду, то у ребят на секции, в комнате на четверых – особо не уединишься…
Майя запнулась, внимательно рассмотрела дно пустого стакана.
– Лучше к себе приглашай, – сказала неуверенно, подняла глаза.
– Не знаю…
Это была возможность встретиться без свидетелей – сама просит.
– Надо с дядей поговорить. Ты придёшь?
– Если пригласишь.
После кафе прогулялись бульваром Шевченка, присели на скамейку. Попробовал прижать Майю, пробраться за отворот курточки, но девушка увернулась, пеняя на любопытных прохожих и мои жабьи руки. Единственное дозволила – прикоснуться губами к холодной щеке, когда прощались на ступеньках общежития.
Первая половина ноября 1991, Киев
На экзаменационную сессию собрались приезжие. Права Майя: киевским не до истории – они деньги делают да по митингам шастают, в поисках приключений и тех же денег.
Одногрупник мой – киевлянин Игорёк, бывший комсомольский функционер среднего звена, а нынешний джентльмен удачи, приехал сдавать зачёт на бежевой «девятке».
Между парами, когда вышли глотнуть пива, Игорёк откровенничал:
– Сейчас, брат, времена не для учёных. Бросай гиблое дело, иди ко мне. Голова есть, силой не обделён – остальному научим. У меня киоски по Киеву – добрые люди подсобили. Укоренился, знакомствами оброс, братков не чураюсь. Слышал про Солоху, Киселя, Черепа?
– Кто это?
– Село! Они Киев держат. А ещё Авдыш, Князь. Я с ними. – Довольный Игорёк отхлебнул пива. – По рекомендации серьёзных людей, само собой. Иначе чик – и ты уже на небесах.
– С бандитами водишься?
– Дурачёк! Это не бандиты, а деловые люди. Сейчас реальные деньги только так можно заработать – рэкет, крыши.
– Ты же бывший комсомолец! В горкоме идеологией руководил – сам хвастал!
– Мало кто чем РАНЬШЕ руководил! Самые главные комуняки сейчас первейшие ворюги и есть. Знаешь, какие они деньги гребут?! – Игорёк покачал головой. – Не то, что тебе – мне не снились. Они для того Партию развалили, чтоб добро прикарманить. И Союз валят – легче деребанить, когда сами останутся, без Москвы.
Игорёк посмотрел на меня, прищурился.
– Идеологической работой, говоришь, – он сплюнул, достал красную пачку «Marlboro», подал мне.
– Спасибо, не курю.
– Здоровеньким умрёшь, значит.
Понтово выщелкнул сигарету, подкурил, выпустив дым через нос.
– Кравчук тоже занимался идеологией – второй секретарь ЦК КПУ. Был. Сначала ГКЧП поддержал, пока не прояснилось – чья возьмёт. А сейчас – главный незалежнык! – Игорёк опять сплюнул. – Ладно, гореть им в аду, а нам нужно бабки рубить. Такие видел?
Достал из кармана две новенькие купюры, протянул мне. Рубли. Советские. Однако номинал: 500 и 1000 рублей!
– Где взял? – я удивлённо вертел в руках невиданные деньги.
– Места нужно знать, – усмехнулся Игорь. – Их недавно в оборот выпустили. В Москве, в связи с инфляцией. Но это ерунда. Смотри…
Он украдкой глянул по сторонам, запустил руку во внутренний карман куртки, вынул пачку зелёных купюр, перетянутых аптекарской резинкой.
– Это что?
– Зеленые рубли, парниша! – Игорь горделиво протянул пачку. – Только осторожно, не свети.
Я крадучись взял, повертел в руках, понюхал.
– Деньги не пахнут, как сказал император Веспасиан,
– Не пахнут… – согласился я, продолжая вертеть упругую пачку. – Это доллары?
– Да, историк, это – доллары. Американские. Баксы – по-нашему. Которые не пахнут. Это настоящие деньги, такие историкам не платят. Так что думай. Надумаешь – возьму к себе.
– А учёба?
– Я же учусь! Будем вместе на экзамены ходить. Не боись, диплом получишь. Если знаний недостанет, баксами подмажем.
Забрал пачку, бережно положил обратно в карман, застегнул пуговицу.
– Не в дипломе дело, – сказал я. – Мне история нравиться. Как наука.
– Детский сад! Сколько тебе лет?
– Двадцать три. Будет.
– Ну-ну… Так что тебе нравиться? – спросил ласково, как у больного.
– История. И школа. Не представляю, чем бы мог ещё заниматься. А тебе-то диплом зачем?
– Для коллекции, – сказал Игорь, затем уточнил: – Я считаю, что уважаемому человеку нужно высшее образование. Всё равно, какое. У меня, например, будет высшее историческое. Хоть в наше время образование – ерунда. Времена заучек прошли: главное, не что знаешь, а что можешь. Лады, буду ехать, – протянул руку для прощания. Я пожал в ответ.
– А зачёт?
– Уже сдал. И завтрашний экзамен тоже, – он погладил курточку, где во внутреннем кармане лежали доллары. – Помнишь первую Заповедь блаженства? По истории Древнего Востока учили, в Новом Завете, вроде.
– Блаженны нищие духом…
– Ну, вот, ты и есть нищий духом, то есть блаженный, – Игорь похлопал меня по плечу. – Люби историю. А если надумаешь делом заняться – звони на домашний. Знаешь?
– Записывал.
Игорь подошёл к машине, открыл дверцу, вальяжно разместился, бережно захлопнул. Махнул рукой и роскошно, с прогазовкой, рванул через двойную сплошную.
«Красиво жить не запретишь…» – шепнул Гном. Вот они, новые хозяева жизни: уверенные, наглые. Представляю, чтобы он сказал, узнай о моих пионерских проделках в Городке. Может и прав насчёт блаженного. А если, в самом деле, уйти к Игорьку? С новым местом в школе туманно, тем более Майя одобрит, зауважает.
Не хочу. Вернее – не смогу.
Зачёт я сдал, затем экзамены. На отлично. У меня с Клио взаимная любовь – всякие отношения доставляют удовольствие. Если бы за то удовольствие ещё деньги платили.
На факультете преподаватели озабочены переменами: история – предмет идеологический, её победители пишут. А к тому идёт, что победят жёлто-голубые. И превратятся Мазепа с Петлюрой в героев, а там ещё Бандеру подмажут. С последним – чересчур, и в здравом уме не укладывается, но чем чёрт не шутит в патриотическом порыве. Опережая события, уже «Историю КПСС» отменили, вернее предмет остался, только называется «Политическая история». И «Научный коммунизм» стал «Политологией». Учебники советские теперь не годятся, особенно История Украины, где многое стало с ног на голову. По другим предметам тоже. Даже по Истории Древнего мира: если факты основных событий можно использовать, то любые трактовки и объяснения неверны.
Меня академическая возня не занимала. Тем, что происходило в мире после Возрождения, особо не интересовался. К тому же, моё заявление, вероятно, удовлетворили, и сейчас я безработный. Куда возвращаться после сессии?
Впрочем, главным сейчас было затянуть Майю на дядькину квартиру. Лишь бы он согласился.
Мой дядька – мамин брат Борис Антонович – жил сам, в большой трёхкомнатной квартире возле университета, где преподавал. Последние лет десять был деканом экономического факультета.
Сколько помню, дядьку считали гордостью семьи. Не единожды, во время наставлений отца на путь истинный, мама приводила ему в пример Бориса, который… (дальше шли вариации достижений). Отец философски замечал, что каждому своё, потому как есть люди-творцы, а есть воспроизводители: он-де – творец – материализует доселе несуществующее, а Борис воспроизводит давно открытое.
В итоге, относительно ценным творением отца получился лишь я, а Борис Антонович воспроизведением заработал учёную степень доктора экономических наук, должность декана факультета в университете, трёхкомнатную квартиру в центре Киева и чёрный автомобиль «Волга». Последнее достижение явно превышало все остальные, поскольку чёрная «Волга» в СССР – не автомобиль, а статус, доступный далеко не всем докторам наук и деканам.
С первой женой, тётей Любой, дядька прожил лет пятнадцать. Детей у них не было, потому большая толика родительских чувств перепадала мне. Каждый их нечастый приезд к нам на чёрной «Волге» превращался в праздник, наполненный невиданными в Городке сладостями: конфетами «Птичье молоко» и тортом «Киевским». А ещё завидными подарками: российской синей школьной формой с погончиками на плечах, алюминиевыми пуговицами и шевроном на рукаве (наши в коричневой украинской ходили), металлическим конструктором, катером с моторчиком, вертолётом на пластмассовой ручке с леской.
Однако самым дорогим подарком стала гэдээровская сборная модель железной дороги, которую дядька подарил мне на восьмилетие. Это оказался большой макет с хорошей деталировкой. Более увлекательной игрушки у меня не было. Мальчишки нашего класса, даже девочки, набивались в гости, чтобы полюбоваться на чудо, магистраль которого прокладывалась через две комнаты и коридор. На правах счастливого владельца, я почивал на вершине детской славы, разрешая или запрещая поиграть, тем самым, ввергая юные души в состояния счастья или горя.
Юра, как лучший друг, разумеется, был вне конкуренции, имел постоянный допуск. Через некоторое время коварный Арлекин перебрал на себя роль распорядителя и отвел мне место английской королевы. Он по-хозяйски расписал время игр, изымая за разрешение мальчишескую валюту: марки, значки, фантики от жвачек, а то и сами жвачки. Однако делился.
Железнодорожная горячка длилась года три, постепенно угасая. С возрастом у ребят появлялись иные увлечения. Да и сама дорога ветшала, фрагменты рельс терялись, вагончики с обломанными колёсами не ездили. Впоследствии остатки детского счастья упокоились в большой коробке на антресолях, но воспоминания о той поре навсегда связаны с моим замечательным дядей.
Потом, когда я был в классе седьмом, дядька приезжал сам: обшарпанный, помолодевший. Из подслушанных разговоров родителей узнал, что он («Кобель!» – причитала мама), разошёлся с тётей Любой и завёл молодую аспирантку. Новую тетю я никогда не видел. В Городок она не приезжала, а когда мы к дядьке наведывались – отлучалась по делам или в командировку. Родители понимали: Аспирантка, как её называли между собой, не хочет с нами встречаться, но делали вид, что верят в её неожиданные отлучки.
Уже когда возвратился со строчной службы, от матери узнал, что Аспирантка – на то время кандидат наук и старший преподаватель в университете – бросила дядю, с кооператором-разлучником укатила в Израиль. «Поделом вору мука!» – говорила мама, но дядю продолжала любить и ставила в пример по любому поводу.
Последние годы дядя жил сам, козакував – как пояснял мне с загадочной улыбкой. Это предполагало периодическую связь с прекрасным полом, но без клинических последствий в виде брака.
Для моего обитания во время приездов в Киев, дядька выделял большущую комнату – залу – с отдельным входом и книжными полками, которая после бегства Аспирантки пустовала. Таким образом, обстоятельства способствовали завлечению в эти апартаменты Снежной королевы.
В такой уверенности я возвращался со свидания в день приезда, однако дядьку дома не застал. Не было его и на следующий. Только в воскресенье, когда пришел с вечернего киносеанса, обнаружил дядьку на кухне.
Встретились тепло, по-родственному. Дядька пах свежим борщом и был сама любезность. Лишь когда сели ужинать, посмурнел.
– Как школа? Работаешь?
– Вы о чём? – я поднял невинные глаза. О сути вопроса догадался сразу.
– Сегодня мать звонила. Спрашивала, благополучно ли ты добрался, – продолжил дядька. – Рассказала, что за недозволенный пионерский митинг тебя со школы выгнали.
– Не выгнали! Я сам заявление написал.
– Молчи и слушай! – дядька нахмурился. – К матери вчера учительница приходила из твоей БЫВШЕЙ школы.
– Химичка…
– Хоть физичка! Приходила и рассказала, что отдала заявление директору. А тот заявление порвал, пригрозил уволить тебя через районо, по статье, за нарушение дисциплины и срыв учебного процесса! Ты понимаешь?!
Я молчал.
– Уволят! И правильно сделают! – дядька бухнул кулаком по столу! Столешница качнулась, борщ из тарелок пролился на скатерть.
Хмуро оценив последствия, поднялся, взял полотенце.
– Ты понимаешь, с чем связываешься? С политикой! – сказал, вымачивая пролитое. – А там такое болото, что засосет и переварит любого. Ты видел этих, с чёрно-красными флагами?
Я понуро кивнул.
– Это националисты – страшные люди! Они Гитлеру служили. Завтра станут властью, не дай Бог, конечно, и начнут бывших комсомольцев резать! И вспомнят, кто с пионерскими флагами по улицам ходил, Ленину салют отдавал. Ты о матери подумал?
Что ответить? Я молчал, потупившись в тарелку.
Дядька сполоснул полотенце, сел за стол, недовольно отвернул голову к окну.
– Всё так серьёзно? – спросил я, чтобы нарушить щемящее молчание.
– Серьёзнее некуда. Старого мира не будет! – ответил дядька, приоткрывая форточку. Закурил. – Когда Горбачёв начал реформы: по дури ли, по указке – никто не знает, я уже тогда догадывался, к чему приведёт. И не один я. Но наше поколение не приучено спорить с линией Партии. А кто пытался – или в психушку, или в сырую землю, в лучшем случае – выгонят из страны. Не хотелось.
Пока дядька говорил, сигарета погасла. Впустую затянул пару раз, порывисто разломал в пепельнице.
– Гадость! И бросить не могу, – дядька стряхнул с пальцев крошки табака. – Мало того, что втридорога покупать приходиться, так ещё гаснут. А те, которые не гаснут, у кооператоров, – не вытяну на свою зарплату. Доктор наук не может купить достойных сигарет! А ты спрашиваешь: так ли серьёзно.
Я вспомнил Игорька с «Marlboro» и пачкой долларов – тому хватает. Может прав он насчёт смысла жизни в нынешней Украине.
– Ты не куришь? – спросил дядька.
– Не курю.
– Правильно, главное – экономно. Ещё б ерундой не занимался. Не предполагал, какой из тебя своевольный дурак вырастет. Историю любил…
– И сейчас люблю.
– Уволят тебя со школы. По статье. А потом из института выгонят! Будешь любить историю в свободное от основной работы время.
Дядька опять вытряхнул сигарету из пачки, подкурил. Я сидел, как нашкодивший, изучал скатерть в узорах пролитого борща.
– Ладно. Чего тебя воспитывать – сам должен понимать, не мальчик.
Дядька замахал рукой, разогнал едкий дым. Предположив, что разговор закончен, я поднялся, стал собирать посуду, складывать в мойку.
– Не мельтеши! – осадил дядька. – Заврайоно в Городке – мой товарищ. На педагогической работе тебя оставят. Но из прежней школы придётся уйти.
– По любому…
– После сессии зайдёшь в районо, получишь направление. Но! – дядька погрозил пальцем, – не дай Бог своеволие проявишь, особенно, с политикой связанное – пеняй на себя! Словом не заступлюсь!
Так и не сказал я в тот вечер о Майе. Две следующие недели подыскивал возможность, однако не складывалось: то дядька был занят, то я поздно приходил с пар на второй смене, то не решался попросить.
За время сессии я с Майей встречался несколько раз, в парке свиданьичал, но без толку – похолодало. Наши разговоры сводились к необходимости выбираться из Городка в Киев, поискам для меня мужской работы и будущему визиту на дядькину квартиру.
Майина настырность огорчала. Я пытался истолковывать её желанием уединиться подальше от посторонних глаз, однако разумный Гном подсказывал: настойчивость вызвана знакомством с дядей в качестве моей девушки. Сердечный Пьеро с ним не спорил – не любил он Майю. Зато Демон похотливо ворочался, навевал стыдные картинки, которые мешали уснуть.
Под конец сессии, когда я уже порядком измучился и перехотел всего, что связано с Майей, выпал подходящий случай. Возвратился из института раньше. Дядя ещё не спал, был слегка подшофе и в прекрасном настроении. Для очистки совести поинтересовался – откажет, так откажет.
Не отказал. Напротив, благословил верное начинание. И добавил, что давно пора переключить буйную удаль с политических проделок на общение с женским полом. Лишь попросил прибраться перед визитом гостьи, а то ми вдвоём совсем захолостякувались.
Глава шестая
21 ноября 1991, Киев
На последний зачёт к историческому факультету добирался на перекладных: сначала простуженным трамваем, затем – таким же троллейбусом, затем пешком. «Прямой маршрут отменили!» – сообщали объявления на облупленных навесах у остановок.
Кончался ноябрь. Утренний снег таял, расквашивал кучки неубранного мусора. Те растекались паучьими лужами, превращали тротуар в болото, норовили пробраться между швов пятилетних, ещё доармейских ботинок, лизнуть холодным язычком задубелые пальцы.
Вспомнил Юрку, его похвальбы: как мы здорово заживём в независимой стране. Увертюра к новой жизни оптимизма не внушала. Как и Майин будущий визит. В наши близкие отношения я уже не верил. Сентябрьское потепление минуло вместе с бабьим летом, а киевские встречи лишь убеждали, что зря тогда Юрка на дискотеке лицедействовал.
Продрогший и унылый приплёлся на зачёт. За активное участие в семинарах мне без опроса поставили – одно утешение. После пар и напутствий курсового, собрался к Майе ехать, сказать о дядькином приглашении. Она так ждала, пусть порадуется.
Одногрупники, как повелось, кучковались отметить окончание сессии. Я в гулянках не участвовал – не разделял восторга от бессмысленного пития. Да и многие из студентов-заочников старше меня, люди степенные, семейные. Какой резон, думал, упиться, а потом слушать их стенания о загубленной жизни.
Зашёл в библиотеку, получил учебники. Уже к выходу направился, когда подхватила меня под руку Мирослава Ивановна, наша Мирося – задорная дамочка лет под сорок, учительница сельской школы из западного пограничья. Была она в группе заводилой, вечно подбивала на авантюры вроде вечеринок, прогулок по киевским магазинам или походов в кино вместо скучной педагогики. «У меня только и жизни – что сессии раз в полгода» – простодушно сознавалась Мирося.
Остальные педагоги, кому за тридцать, тоже особым рвением к учебе не отличались. Прибыв на сессию, подальше от своих школ и семьи, они бурно вспоминали молодость, каждодневно заседали по кооперативных кафешках или в общежитии.
– Пішли з нами, Ельдарчику! – проворковала Мирося. Подвела к небольшой группе сообщников.
Компания подобралась под стать Миросе: две учительницы – Вера и Лена, примерно её лет, соседки по комнате; Максим Петрович – степенный мужчина за сорок с начальственным животиком, завуч (его так и называли между собой – Завуч), которому зачем-то понадобилось историческое образование, да Сашка-Молоток – трудовик из-под Киева, лет тридцати.
– Принимайте пополнение, – представила меня Мирося. – Отличник и гордость группы – Эльдар! Вместо Сергея Аркадьевича.
– Знаем мы этого заучку! – заметила Елена Павловна.
– Пусть молодая кровь вольётся в наши вены, – одобрительно улыбнулась Вера Ильинична. – А где Серега?
– Уехал – семейные дела, – сообщил Завуч, обернулся ко мне. – Молодёжи не нужно отрываться от коллектива.
Максим Петрович с напускной строгостью посмотрел на меня, затем улыбнулся, хлопнул по плечу:
– Пошли, Эльдар, выпьем за окончание сессии.
Я уже, было, хотел сослаться на неотложные дела. Но как представил, что нужно к Майе переться, наставления слушать. Да на трезвую голову! А тут есть уважительная причина не ехать – сессия сдана. Посижу со старичками, озабочусь их проблемами, может свои не такими страшными покажутся.
Мы направились в полуподвальное кафе, половину столиков которого обсели заочники из параллельных групп. Заказали бутылку водки и легкую закуску – дорого нынче шиковать на учительские деньги. Но это лишь прелюдия, – заключил Сашка-Моток, крадучись достал из портфеля ещё две поллитровки.
Сначала выпили за отсутствие хвостов, после – за советских педагогов, затем – за вільну Україну, затем – за прекрасных дам!
Теплой волной накатила благодать. Жизнь удалась! Я любил этих чудных людей, моих коллег. Я гордился высоким званием учителя и причастности к богоизбранной касте! Я уже хотел Независимости, после которой, наконец-то, мы заживём как люди: пойдут своими маршрутами отмененные троллейбусы, уберут мусор из тротуаров, а я смогу купить на учительскую зарплату НОВЫЕ ЗИМНИЕ ботинки, которые не протекают.
После пятой рюмки компания разбилась на пары. Шептались Зауч с Леной. Сашка с Верой на брудершафт пробовали выпить. А я с Мирославой Ивановной за жизнь рассуждал: о некомплектности сельских школ, мизерной зарплате, возможном распаде СССР, которого желали западенцы.
Мирося заглядывала в глаза, норовила прижаться ко мне да погладить колено в порыве возмущения тяжкой учительской долей. Демон довольно посапывал – ему было хорошо.
Мне тоже по сердцу было наше единство и не хотелось уходить, а подвыпившая учительница с растрепанной причёской, морщинками возле глаз, в заношенном платье, вбирала в себя вселенское женское начало, превращалась в единственный объект вожделения.
Когда выпили и съели заказанное, а Сашка-Молоток предложил перенести застолье из кафешки в общежитие, я особо не упирался. Вернее – не упирался совсем, поскольку пьяненько подумывал, как бы развить душевную дружбу с Мирославой Ивановной до логического, в таких случаях, продолжения.
«А Майя?..» – проворчал недовольный Гном.
«Сама виновата!» – ответил Демон.
Майя сейчас была далека, как и проблемы городецких пионеров…
Вот только Змея щемила, беспокоила – подсказывала, что завтра буду жалеть о своём поступке.
Это будет завтра – пьяно решил я. Пошли они все, советчики-доброжелатели!
Вахтёрша в общежитии заупрямилась: нельзя пускать посторонних и всё! Затем, подслеповато рассмотрела зачётки, получила шоколадку от Завуча и пропустила. Она понимает – не первый год вахтером у студентов.
В комнате верхний свет не включали, чтобы не разрушать романтический полумрак. Обошлись ночником.
Когда глаза привыкли, разглядел две кровати у тыльной стенки, третью – с противоположной стороны. Между ними хлипкий столик, на который Сашка выгрузил три бутылки водки и закуску, купленные в киоске по дороге.
Сняли верхнюю одежду, разместились парами на кроватях. Мирося потянулась, тыкнула клавишу кассетника, заполнила сумрачное пространство воркованием Дассена.
Сашка разлил по полной гранёной стопочке.
Завуч, одной рукой обнимая Елену Павловну, другой поднял стопку, проникновенно спросил:
– Есть ли верные мужья и верные жены, которые за всю жизнь ни разу не изменили своей половине? – окинул отеческим взглядом компанию. – Лично я таких не встречал. Говорю откровенно.
Учителя закивали. Мирося, успевшая забраться с ногами на кровать и приникнуть бочком ко мне, хмыкнула в кулак, закашлялась. Рука дрогнула, водка плеснула мне на брюки.
– Что там у вас, Мирослава Ивановна? Эльдар донимает! Нетерпеливый, – с усмешкой посетовал Сашка. – Продолжайте, Максим Петрович.
– Так вот, даже если не знаешь о похождениях твоей половины, это не означает, что тебе верны, преданны и ты единственный, кому принадлежит всё это. И мужья, и жёны, хоть изредка, хотя бы раз в жизни тянулись к другой, к другому…
Мирося крадучись достала из сумки платочек. Принялась вымакивать мои брюки от пролитой водки, норовя достать выше, дотронуться до причинного места. Я это чувствовал. И она знала, что я чувствую. И в том ритуале было ноющее предвкушение скорого, недозволенного, до мурашек желанного.
Чем закончился тост Завуча – не разобрал. Миросина рука уже не притворялась, что вытирает водку, а открыто сжимала мою упругость, которая неодолимо просилась на свободу.
В сумраке убогой комнатки, в хмельных парах грезилось, будто возле меня не Мирося, а библиотечная Алевтина Фёдоровна. Что это она поглаживает горячей рукой, расстегивает неподатливые пуговки и хочет сделать то, чего не сумела в январе девяностого.
Выпили. Закусили, чем было. Я не закусывал – не до того. Утершись рукавом, притянул Миросю. Поцеловал в пахнущие водкой и шпротами губы. Та, ещё дожевывая, ответила долгим тягучим поцелуем.
Время стиралось. Соседи тоже входили в свой двуединый мир, предавались сладкому греху прелюбодеяния.
Мирося расстегнула мои брюки, запустила руку к сопрелому приапу, высвободила на волю. Зашевелила пальцами, накачивая силой. В свете ночника на безымянном пальце тускло бликовало обручальное кольцо.
Мои руки приняли игру, пустились по обтянутому платьем телу, выискивая сокрытые женские тайны. Оказалось – не такие сокрытые: запустив руку под подол, нащупал голые ноги, гладкую кожу между ними и мягкий бугорок спутанных волос: горячий, влажный посредине.
Когда она успела колготки снять? – подумал, слегка тронув средним пальцем липкую глубину.
Мирося засопела, подалась на палец. От неё исходил запах желания, изношенности и плохо смытого пота. Так, видимо, пахнут шлюхи, – подумал я. И в этом была своя, губительная сладость. Супротив Майиной правильности, от которой тошнило.
Блаженный туман сводил мир к осязанию, превращал голодное тело в цельную эрогенную зону. Остатками воли прогнулся, высвободил прижатые брюки, рывком, вместе с трусами, сдёрнул за колени.
Мирося догадалась, помогла освободиться. Затем перекинула ногу через меня, подправила, насадилась на закаменелого истукана. Тот будто в болото провалился, ощущая мягкую горячую влагу.
Галопом рванул танец суррогатной любви.
Демон заурчал, вздыбил шёрстку.
Мирося наседала, переходя от прэсто до прэстиссимо, в высшей точке возносилась над куполом и остервенело бросалась вниз.
Не останавливаясь, ухватила за подол задранное платье, рванула через голову, швырнула на пол. Затем, также умело, освободилась от лифчика, оставшись в обручальном кольце да большом деревянном крестике, который болтался на кожаном ремешке в такт приседаний.
Заколдованный невообразимой явью, издохший от сладкого ужаса, я уже не чувствовал ничего, кроме хлопков ягодиц о бедра да влажного хлюпанья.
Оборвалась резко, неожиданно. Мирося пискнула, здрожала и рухнула мне на грудь.
На минуту сомлела, лежала недвижно. Затем потянулась в медовой истоме, прильнула. Затёртый, бесчувственный приап, не получив обещанной сладости, разжижился, опал, выдавлено чавкнул. В паху отдало ноющей болью.
– Погодь, Ельдарчику… – на своём пролепетала женщина.
Хорошо ей. А мне плохо. И тошно!
Наступало похмелье, боль возвращала в реальность. Сначала проявился запах испражнений краденой любви, пота, перегара. Затем в свете ночника на противоположных кроватях проявились силуэты совокупляющихся, вернее – глодающих: обе учительницы нависали над распростертыми тушами Завуча и Молотка, мокро причмокивали, усердно вылизывали им причинные места.
От созерцания недозволенного лакомства адюльтера накатила волна похоти, воскресила обманутого Демона. Запахи и звуки преобразились, дополнили визуальный ряд щемящим вожделением.
Почувствовал, как встрепенулось внизу, отдалось волной боли, засаднило.
Уже не думая, в каком-то гнетущем наваждении, дивясь своей буйной смелости, ухватил Миросю за волосы, сунул всклокоченную голову вниз.
Мирося рывком высвободилась. Села.
– То гріх! Не можна… – взвизгнула. – Грех! Нельзя так!
– А им, – кивнул головой на Миросиных подруг.
– Они сами знают, а мне – нельзя! Грех.
Заклинило меня от позора, боли, унижения! Первым желанием было вскочить, собрать манатки и прочь! В темноту, в холод, подальше от этого вертепа!
Мирося почувствовала моё беспокойство; обняла, прижалась мокрой промежностью, зашептала:
– То гріх, Ельдарчику! Меня мамка учила. Я никогда такого не делала. Никогда! Прости.
– А другое – не грех?
– Грех, только иной. Когда близость противна человеческой природе, и не может завершиться деторождением – это скотская похоть. За такое от причастия на пятнадцать годков отлучают. А что мы делали – отмолю! В церковь схожу, покаюсь, свечку поставлю. Какую епитимью батюшка наложит, ту приму. У нас он добрый, понимает…
Иступлённо ныло в мудях. Каждое Миросино слово впивалось гвоздочком, шурупом ввёртывалось.
– Святитель Иоанн Златоуст как учит, – продолжала Мирося. – Согрешил? Войди в церковь, изгладь грех покаянием. Сколько раз ни упадёшь на рынке, всякий раз встанешь. Так и сколько раз ни согрешишь, покайся, не допускай отчаяния. Ещё согрешишь – ещё покайся…
– Часто каяться приходится?
Мирося кивнула.
Замолчали. Тишину разбавляли отзвуки соседского ворошения.
Плечом ощутил под её щекой тёплую влагу.
– Ти гадаєш, я – курва? – безотрадно всхлипнула Мирося. Подняла голову, подперла рукой, уставилась мокрыми глазами.
– Не знаю.
– А почему пошёл со мной?
– Не думал, что так…
– Святий та Божий! Гадав, мы в общежитии будем историю учить? Всё ты знал!
Ночь 22 ноября 1991, Киев
Доброй половины Миросиного говора не разбирал, но смысл улавливал, и от того на душе примерзко саднило. А женщина бубнила, то обвиняла, то оправдывалась.
– Легко тебе судить – молодой, разумный, отец, мать…
– Отец умер.
– Царство йому Небесне! А у тебя жизнь впереди: работа, девушка, детки, семья. У тебя есть девушка?
– Да.
– Хорошая?
На миг задумался. Кивнул.
– Любишь? – спросила Мирося, впившись припухлыми бельмами.
Вопрос понял не сразу. После дошло, что ответа на него не знаю. Вернее – уже знаю. Майя сама виновата.
– Да, – соврал.
– Брешеш! А она?
Чувствует, ведьма!
– Не знаю…
– Знову брешеш! – усмехнулась хитро. Уже не плакала – нашла утешение, ковыряясь в чужой судьбе.
