Олег Валентинович Ясинский
Девиация. Часть первая «Майя»
– Акела промахнулся!.. Ну, ничего. Племянник ты у меня единственный, приезжаешь не часто, а барышни были и будут. Но тут есть одна проблема…
Дядька пытливо глянул на меня.
– Могила!
Что-то нечисто с этой дамочкой.
– В тебе я уверен. А вот твоя девушка, которая учится на моём факультете… Как её?
– Майя.
– Да, ты говорил.
Дядька сел за стол, затянулся, наполнил кухонное пространство сизым дымом.
– В общем так. Алёна… Елена Сергеевна преподаёт на моей кафедре, аспирантка, пишет диссертацию. Я научный руководитель. Она замужем… – Дядька хмуро посмотрел из-под опущенных бровей.
После Миросиных откровений это не впечатлило.
– Её муж в школе работает. Не подающий надежд, так сказать. А она – умница. Вернее, красавица. Диссертацию написала. Думаю, защита пройдёт успешно – свидание наше тому порукой.
Дядька снова глянул на меня, изучая реакцию.
Никакой. Сидел и внимательно слушал.
– Но тут такой конфуз, – продолжил. – Твоя девушка, э…
– Майя.
– Да, Майя, – всё время забываю. Так вот, Майя с нею обязательно на кафедре пересечётся, или уже встречалась. Это может привести к огласке. Ну, ты понимаешь: замужняя аспирантка вечером в гостях у декана – её научного руководителя… Тем более, по документам, она поехала на конференцию во Львов. Это и мне чревато за подлог, и ей. У нас такой гадюшник!
– Я попрошу.
– Эх! Знаешь, как бабы хранят секреты. Женщина может сохранить лишь ту тайну, которой не знает, – ещё Сенека говорил.
– К Майе это не относится.
– Будем надеяться… В общем, поговори с нею, скажи: я лично просил ВСЁ сохранить в тайне. А я уж постараюсь, ну, помогать. Передай, что я – её должник.
– Передам. Думаю, она и так болтать не станет. А после вашего обещания точно никому не скажет. Можете не беспокоится.
– Договорились… Что дальше собираешься делать? – равнодушно спросил дядька.
Но я понимал, не маленький. Раз он сумел завлечь в сети эту дамочку, помешать завершить свидание, как полагается в таких случаях – предательство мужской солидарности. Мне Юрка не раз о том рассказывал: помочь мужику бабу охмурить – дело святое, богоугодное. Но какому богу – не уточнял. Видимо Амуру. Юрка в такие тонкости не вдавался.
– Посидим для приличия, а потом в общежитие отведу, – сказал я, пряча недовольные глаза. – Но вряд ли выйдет у неё переночевать.
Дядька оживился – появилась возможность спасти загубленный вечер.
– Проводи и возвращайся. Тихонечко пройдёшь в мой кабинет, я постелю на диване. Да поспи завтра подольше.
Дядькины глаза заблестели.
– Давай, Ельдарчику, по чуть, без баб-с, для закрепления тонуса, – проворковал, доставая из холодильника бутылку «Столичной».
Налил по полрюмки, разрезал яблоко.
– За осуществление мечт! – чокнулся, плеснул в себя, откидывая седеющую голову.
Хэкнул, захрустел яблоком.
– И жизнь хороша, и жить хорошо! – как писал Владимир Владимирович. Ладно, пойду, приоденусь, а ты пока колбасы и сыра нарежь, фруктов наложи да консервы открой. Всё в холодильнике.
Дядька подморгнул, вышел.
Как мало нужно для счастья, – думал я, нарезая колбасу. Но, это как сказать – мало. Дамочка шикарная! Зачем она пришла? Полюбила дядьку? Он хороший, мой дядька, весёлый. Даже симпатичный. Однако вряд ли такая краля на его весёлость повелась, на седину и мешки под глазами. Елене Сергеевне нужно СВОЙ вопрос решить – тут её красота и молодость вроде капитала, вложенного в будущее. Они с Майей одного поля ягоды. Той тоже дядька нужен, а я – как переходной мостик, соединительное звено.
Вот и получается: в свои двадцать два никому не нужен. Кроме мамы. Да ещё Ани… Был. Два года прошло, а жалею, что оттолкнул, побоялся. Кому от этого стало легче? Физичке? Учителям? Миру Евиных детей? Им безразлично. И что это за мир, который сквозь пальцы смотрит (вроде судит, но понимает – дело житейское) на визиты замужней аспирантки к профессору, на загулы педагогов по вонючим общежитиям, зато смертным грехом считает дружбу с тринадцатилетней девчонкой, до которой дотронуться страшно.
Где та грань, отделяющая любовь от греха? Если прислушаться к покойному деду, то в ЛЮБОЙ любви нет греха, а всё, что делается без любви – греховно. Но мне ли рассуждать о высоких материях? Мне ли, ночующему в объятиях пьяной шлюхи, разящей потом и шпротами. Я стал КАК ВСЕ, дозволенного не переступил. Тогда почему на душе так тошно?..
Дядька появился неожиданно, надушенный, в фирменных джинсах – прям Дон-Жуан. Помог сгрузить приготовленное на подносы. Мы пошли в гостиную, где обнаружили буколическую картину.
Дамы мирно беседовали. Елена Сергеевна доказывала несостоятельность советского планового производства, а Майя, присев на стульчике напротив, благодарно слушала. Однако чувствовалось: Елене Сергеевне не особо комфортно, как и Майе – неожиданная встреча рушила их планы, приводила в смятение.
Дядька это заметил, беззаботно закаламбурил, пригласил размещаться за столиком. Выпили за знакомство, затем – за прекрасных дам, затем ещё и ещё. После первых бокалов напряжение размякло: мир наполнился красками, дядькины анекдоты стали остроумными, а девичий смех звонким и безопасливым. Время летело незаметно. Когда часа через два дядька позвал меня на кухню, все любили друг друга непритворной любовью.
Прикрыв двери и закурив, дядька начал с главного.
– Ну, Ельдарчику, выполняй обещание. Пожалей старика.
– Угу, – кивнул я, тоже закуривая.
Уходить расхотелось. Пересыщенный вчера, казалось, на год вперёд, Демон просыпался, уютно мурлыкал, строил предположения безмозглой башкой. К тому же Майя изрядно пьяненькая, и этим можно подло воспользоваться – комнат хватает. Да хоть на кухне – разве помешаем? Передам ей дядькины слова: мол, должник, и всё такое…
– Давай, – жалостливо канючил дядька. – Вчера ты свой шанс упустил. Но у тебя всё впереди. А у меня, если в этот раз с Алёнкой не получиться – больше не придёт.
– Сейчас, докурю.
– И не забудь передать своей девушке, что я говорил, только «цыц-ц-ц!», – дядька пьяно приложил палец к губам.
– Передам, не беспокойтесь.
– Ну, добре! – похлопал меня по плечу, затем обнял. – Давай, Ельдарчику.
У меня всё впереди – дядька прав. Только этот «перед» может никогда не наступить. Нужно было вчера сразу к Майе ехать, а не по общагах якшаться. Хотя, привёл бы девушку в отсутствие дядьки – и что? Кроме разочарования, ничего бы наше уединение не принесло. Выходит, обстоятельства складываються наилучшим образом.
Одного не могу понять – зачем судьба нас связала и держит вместе? Рано или поздно проясниться, но это будет потом.
Дед говорил, что лучшим средством от тоски есть смирение. Осталось смириться и проводить Майю домой.
Пока курил и размышлял о перипетиях своей бестолковой жизни, дядька нетерпеливо поглядывал то в окно, то на меня. Дождался последней затяжки, пригласил жестом в гостиную.
Без мужского внимания дамы снова принялись обсуждать экономические проблемы. Приправленные «Рижским бальзамом», проблемы обрели мировые масштабы, наполняясь в устах подвыпивших барышень милой глупостью, которую слушать и слушать. Опять перехотел уходить, но обещал.
Когда дядька наполнил бокалы, тост взял я. Отпустил комплимент Елене Сергеевне и пожалел, что нам пора идти.
Майя подняла удивлённые глаза, не ожидая такого завершения вечера. А чего она ожидала? Была готова остаться ночевать со мной на одном диване? Впрочем, это уже не имело значения.
Выпили, послушали дядькины откровения о радости знакомства с невестой любимого племянника, а так же приглашение Майе приходить в любое время. Одним словом – всё, что в его силах.
Майе польстило внимание. Но особо ей пришлась по душе переданная мною дядькина просьба. Девушка согласилась хранить тайну, о сути которой сама догадалась. Тем более, Елена Сергеевна о том же намекнула, разузнав, где Майя учится.
О моих вчерашних грехах названная невеста не вспоминала. Когда прощались на скамейке у общежития, Майя прошептала, что пригласить к себе не может. Такой исход предполагал, потому не особо расстроился. Сегодня я ей уже без надобности.
Возвращался пешком – троллейбусы не ходили. Особо не спешил. Предзимний ветер холодил хмельную голову, успокаивал обиженного Демона, который зря проснулся, теперь скулил, раздразненный, необласканный.
Зато расчётливый Гном подсказывал: раз так завертелось – разрывать отношения с Майей не стоит. Рано или поздно дожму её. С дядькиной помощью или без – не имеет значения. Жениться на ней всё равно не буду. Пусть она планы свои, далекоидущие, с кем-то другим строит.
В квартиру пробирался как шпион, боялся лишний раз скрипнуть. Однако любовникам было не до меня: из гостиной раздавался скрип дивана, натужное дядькино сопение да притворные повизгивания Елены Сергеевны, отрабатывающей защиту кандидатской диссертации.
Не удержался, стал у дверей, послушал. Дядька молодцом – часа два минуло, как мы с Майей ушли, а он пыхтит. Можно понять: хочет откусить побольше от чужого пирога, да послаще.
Осторожно, чтобы не споткнуться в потёмках, подыбал в дядькин кабинет. Плотно прикрыл двери. Лампочку не зажигал, разделся и нырнул в заранее приготовленную постель.
Сморило мигом – замаялся за два последних дня. Давно у меня такого не случалось. Вернее – никогда. Взрослею. В засыпавшем сознании мелькали обвисшие Миросины груди, загаженный памятник Ленину, дядькины маслянистые глаза, последний зачёт «автоматом», бедро Елены Сергеевны и Майины коленки.
23 ноября 1991, Киев
Дядька разбудил перед обедом:
– Вставай, гуляка! Кушать пора.
После ночи с будущим кандидатом экономических наук, был он благодушным, но изморенным.
– Когда вернулся?
– Вы ещё не спали…
Я поднялся с дивана, придерживая рукой оттопыренные трусы.
– Мы до утра не спали! – похвалился дядька, смущённо посмотрел в окно.
Я чувствовал, как ему не терпелось поделиться радостью вчерашней победы. Приукрасить, конечно, приврать. Мужская похвальба почище женской, если этих самых женщин касается. Я ему, правда, не совсем подходящий беседчик – родной племянник, вдвое моложе. Однако не мальчик – мужчина, и, как мужчина, оценю, даже позавидую. Мужику такая зависть – лучшее признание.
– Богиня! – закатил глаза дядька.
– Красивая женщина, – согласился я.
– Не то слово… Ладно, умывайся и пошли завтракать. Вернее обедать. Ты собираешься уезжать?
Я кивнул.
– Тогда поторопись. Сейчас рано темнеет.
Пока заправлял постель и умывался, дядька сварил пельмени, настрогал бутербродов из остатков вчерашней роскоши.
– Выпить не предлагаю, – сказал дядька, сел за стол. – Давай по быстрому, а затем подвезу к автостанции. Вечером ко мне гости придут – нужно прибраться.
Такой у меня замечательный дядька. Иной бы ворчал на болячки, на политику, на жизнь-злодейку, а этот – по бабам скачет, молоденьких аспиранток обхаживает. Не удивлюсь, если до студенток доходило. С него станет.
– Ты хоть мамке не говори…
– Нет, конечно!
– И сам лишнего не думай. Как мужчина должен понимать. Если б Алёнка не захотела – ничего бы не случилось. Силой не тянул, ей защититься нужно. Решила нанести превентивный удар. А как умело нанесла! И объект выбрала правильный, и тактику, и стратегию.
– По-другому у вас нельзя?
– Можно. Только это нервы, бессонные ночи. А так – надежнее. Ей в оппоненты одна язва попалась – старая дева, которая молодых аспиранток на дух не переносит. А тут, и удовольствие хорошему человеку доставила, и диссертацию гарантированно защитила. Уж я за прошлую ночь отблагодарю!
– А муж? – мукнул я с набитым ртом. Гном сразу Миросей упрекнул, затем Алевтиной Фёдоровной. Кто бы мычал!
Дядька глянул на меня, махнул рукой.
– Видел бы ты её мужа – безвольный серый баран, созданный для рогов! И с такой королевой! Единственное – он молод. Но это пройдёт.
Доели пельмени, сгрузили тарелки в мойку. Дядька налил чаю, продолжил:
– Поженились они ещё студентами, я их учил. После окончания университета его в школу распределили, а Алёнка на кафедре осталась. Мы ещё тогда подружились – уж очень ей хотелось в аспирантуру… – дядька блаженно зажмурился. – А к мужу, говорит, привыкла, жалко бросать: добрый, любит без памяти. Но, чувствую – разведётся. Лишь найдёт подходящую замену, под стать себе.
– И многие ТАК диссертации защищают?
– Порядочно. Добрая половина бабских кандидатов и докторов. Если не явно, то замуж выходят за старых пердунов со связями. Используют, а потом ждут, когда те копыта отбросят.
– Пердуны – совсем дураки? Не понимают?
– Понимают. А толку? Ты знаешь, как за сорок молодого тела хочется! Доживёшь до моих лет – узнаешь.
Дядька нахмурился, допил чай, поднялся из-за стола. Видно, больную тему затронули. Была в его жизни одна аспирантка.
– Вот такая она – правда жизни, – сказал насуплено. Открыл форточку, закурил. – Взаимовыгодный обмен полов: мы их обманываем и употребляем, а они нас обманывают и пользуются. Так было спокон веков, так будет всегда. И осуждать – не нашего ума дело. Каждый для себя решает: что можно допустить, а чего допустить нельзя ни при каких раскладах, потому как жить с этим дальше не сможешь. Лучше сразу в могилу.
Дядька затянулся, раздавил окурок в пепельнице. Сел за стол напротив меня.
– Чего нос повесил, студент? Всё будет хорошо!
– Вас послушал – жениться расхотелось.
– А ты не спеши. К девушке своей присмотрись. Как её?
– Майя.
– Постоянно забываю. Майя-Майя… Греческая богиня, мать бога Гермеса. Присмотрись к этой богине. Она девушка разумная. Такого олуха, как ты, наставит, обережёт, станет опорой, – дядька шмыгнул носом. – Но лишь до определённой поры. Понял?
Я кивнул.
– Дальше сам думай … Собирайся, подвезу к автостанции.
Забрал сумку, накинул куртку, перекрестился на маленький образок Серафима Саровского над дверями. Дядька заметил, покачал головой, но ничего не сказал. Он – атеист, посмеивается над дедом и мамой, но её подарок не запрятал, повесил над входными дверями в квартиру – чтобы оберегала от недобрых гостей.
Ехали молча. Я смотрел на замирающий в поздней осени город и думал, как люблю дядьку. Наши неприличные приключения и общая тайна ещё больше сдружили. Я им гордился.
Когда уже прощались возле автостанции, дядька обнял, прижался щекой.
– В Городке не чуди. Времена теперь смутные. Меня попрут, чувствую. Придут молодые, злые, которые моё поколение пустят под откос. Учись сам решать свои проблемы.
– Сделаю, как говорите. Не подведу.
– Надеюсь. Ну, будь, студент! – сказал дядька, легонько стукнул в плечо, повернулся и пошёл к машине.
Уже открывая дверцу, оглянулся, помахал рукой:
– Привет мамке!
– Передам!
Газонул, лихо развернулся, помчал готовиться к вечерним гостям. Я не сомневался – будет гостья. Молодая и симпатичная. С иными дядька не водиться.
Когда отъезжал на рейсовом автобусе от Киева по житомирской трассе, ещё не знал, что больше в столицу Советской Украины не вернусь.
Через месяц с небольшим она перестанет существовать. Как и Страна.
Глава восьмая
23 ноября 1991. Рейсовый автобус «Киев-Городок»
В нагретом автобусе разморило. Уютно, как в другом измерении, отделённом от нудного дождя потустороннего мира, от его забот.
Пробовал читать, как всегда в дороге, но от сумрака глаза слезились. Отложил книгу, отмежевался веками и от автобусной реальности, вошёл в свою, суверенную, размышления над которой наполняли душу Канта священным трепетом.
Однако мои размышления наполнены печалью. Во мне сплошной клубок непримиримых сущностей, редко пребывающих в согласии. Прям батальное полотно, где ни постоянства, ни чести, ни совести.
В раннем детстве, когда лишь только осознал себя частичкой мира людей, мама поучала, что каждый человек, как и я, состоит из двух частей – тела и души. Тело даёт природа через родителей, а душу вдыхает Бог. Потому своенравное тело должно слушать мудрую душу, чтобы двойственный человечек был хорошим мальчиком. После маминых поучений я баловаться не перестал, но уже мог определить: это тело шкодничает, а душа потом сожалеет и просит прощения.
Повзрослев, к годам пяти, обнаружил, что со мной не всё так просто. Это стало самой большой тайной, и я никому не мог признаться, что состою не из двух половинок, как все, а из шести – кроме души и тела во мне живут ещё четыре существа. Вернее, три и одно. Три постоянные, а последнего, четвёртого – его как бы нет. Оно само по себе, но благодаря Нему я узнал о невидимом своём уродстве.
Первым существом, рассудительным, был Гном, в последствии названный Гномом Трезвомыслия. Он жил в голове, между мозговых извилин, впитывал услышанные или вычитанные поучения, хорошие манеры и прочие качества воспитанного мальчика. Гном был до тошноты благоразумный, скучный, но незаменимый при подготовке уроков, игре на публику и прочем лицемерии, которое называют хорошими манерами. Возмущённо надувая щёчки, стуча кулаками, он вечно спорил с остальными населенцами моей ущербной сущности, безуспешно призывал к порядку и благоразумию.
Бедный Гном, как мягкий учитель, игнорировался своевольными учениками. Зато после разгромных поражений на полях страстей, он отводил душу, нещадно обличал непослушных соседей, которые скулили по углам и зализывали раны.
Вторым существом, обитающим у сердца, а возможно, в нём самом, был инфантильный персонаж, вроде Пьеро из Нечаевского фильма. Но в отличие от Пьеро большого (суть меня), этот ранимый субъект, ничего, кроме высоких эмоций, не принимал. Любуясь капельками росы на утренних цветах, пурпурными зимними закатами или совершенными рифмами, он впадал в экзальтацию, не чувствовал под собой земли и постоянно влезал в нелепые ситуации.
Это он влюблялся в очередных мальвин, не слушал наставлений Гнома, а затем страдал, обливался горькими слезами, приводил большого Пьеро в уныние. Это он, насмешник, свел меня с Зиной, а потом обрёк на трёхгодичные хождения «за ручку», морща носик от любой нечестивой мысли.
Третьим населенцем, который доставлял наибольшее беспокойство Гному и ввергал маленького Пьеро в брезгливый ужас, был Чёрт, вольготно разместившийся внизу живота. Повзрослев, я гордо назвал его Демоном Плоти, отдавая дань фаллическим культам. Однако власть Чертяки простиралась далеко за пределы первичных мужских признаков. Он тоже вечно влюблялся и желал, но в отличие от Пьеро, вместо держания девочки за руку, подначивал держать её за ногу.
Разбуженный в раннем детстве, но затем изгнанный книжной юностью в темные пещеры (почему и случился конфуз с Зиной), Демон никуда не исчез, продолжал существовать латентно, проявлялся подглядываниями под девичьи платьица да предсонными фантазиями.
Раздолье ему началось после моего возвращения со службы. Питаемый Юркиными советами (о! как Демон восхищался Прохиндеем!), он просыпался, игнорировал Гнома и глумился над эстетствующим Пьеро.
Сейчас неуёмный Чертяка всё больше мучил, подталкивая то к чопорной Майе, то к порочной Миросе, находя в обеих ведомую ему сладость. Порою тошнило от вожделения, которое отвлекало от размеренной жизни, и казалось, пообещай кто выдернуть Демона навсегда, как гнилой зуб – я бы согласился.
А вот с четвёртой населенкой моей особи выходило сложнее. Она не подпадала под разумные объяснения, не зависела от суетливых соседей, и лишь порою прислушивалась к ворчанию Гнома, да отбирала силу у Демона, который, залюбовавшись очередной юбкой, выплескивал ту силу мегатоннами, бесцельно рассеивал в пространстве.
Четвёртым населенцем была Змея. Распознал её даже раньше, чем разбудил плотского Демона. Ещё до школы, в лет пять.
Весной дело было, на майские праздники. Играл я с Юркой и девочками в песочнице, пирамидки ведёрком штамповал. Тут пришли старшие ребята, уже школьники. Среди них Вадим – второклассник, который обижал младших, даже девочек, отбирал игрушки, валял песочные домики. Все его боялись, потому что неуступчивым он давал щелканы и обидно обзывал. Я тоже его боялся.
Вадим заскочил в песочницу, повалял пирамидки. Встал посредине, под грибком, приказал детворе уматывать, потому что он тут будет курить. И чтобы мелюзга отдала ему конфеты, которые в карманах прячут, а если кто не даст, то пожалеет. Друзья Вадимовы обступили песочницу, ждали, когда начнётся представление.
А у меня при себе был шоколадный «Гулливер». Стало жалко отдавать здоровенную конфету – лучше с друзьями поделиться. И так мне стало обидно от бессилия. Подумал: как бы хорошо было, если б Вадим сейчас уписался, опозорился перед девочками. И так представилось мне ясно: как влажнеют его серые брючки между ног, как темное пятно расползается, как течёт из штанин, капает в залепленные песком туфли.
Вдруг почувствовал, как шевельнулось под сердцем, налилось упругой силой. Я не видел, но ЗНАЛ, что это откуда-то взявшаяся во мне змейка, похожая на змею-кобру из телевизора. Змейка ожила, заупружилась, распрямила капюшон, язычком раздвоенным заиграла, потянулась, будто всасывая созданную в голове картинку. А потом как зашипит на Вадима! как вскинется резко! как вцепиться ему в шею страшными клыками, плюющими жёлтым ядом!
Мне Юрка рассказывал, что стал я тогда чужим и страшным: словно подрос, задышал часто-часто, опустил голову, а когда поднял и глянул на Вадима, то глазами не своими – синими, а чёрными. Из них таким ужасом повеяло, что все разом от песочницы отскочили, а забияка нацедил в штаны и пустился наутёк со двора.
Возможно, Юрка обо мне придумал. Дети видели, как Вадим уписался в песочнице, но что я смотрел на него страшными глазами – никто, кроме Юрки не вспомнил. Однако я сам уже знал – со мною ЧТО-ТО НЕ ТАК.
Сначала испугался, посчитал себя уродом со змеёй внутри. Долго не решался, но потом рассказал маме – чувствовал, ей можно. Мама не испугалась, не ругала, лишь посмотрела тревожно и попросила, больше не злиться и прощать: люди, ведь, неразумные, слабые. Даже если очень обижать станут, не злиться, не создавать в голове картинок, поскольку обратятся они явью, принесут горе. За причинённое людям горе мне потом расплачиваться придётся.
Тогда удивился маминой мудрости, потому как, после случая в песочнице переболел ангиной. Беспричинно, казалось: ни мороженного кусками не глотал, ни лимонада холодного не пил. После разговора с мамой, сам для себя зарёкся наисильнейшим зароком, что никогда не напущу Змейку на людей, и думать о них плохо не стану. Пусть, лучше, они отплатят за причинённое мне зло, чем буду болеть за причинённое им.
Зарок почти удался. Боясь накликать беду, старался не думать о Змейке, и она понапрасну не тревожила. Лишь порою, когда меня обижали, чувствовал шевеление под сердцем и знал, что это просыпается Хранительница (как её мама назвала), готовая придти на помощь. Но я не звал, просил умолкнуть, решал проблемы по-людски. Змейка слушалась.
И ещё она предсказывала будущее. Это потом узнал, что она. Сначала думал – у всех так. Оказалось – не у всех. Юрка не мог и ребята знакомые не могли. А у меня мелькнёт случайно в голове какая-то глупость, не придам значения, а оно потом выходило, как привиделось. Начал прислушиваться к чуйкам, что не раз выручало, даже спасало (на службе, особенно). Загордился, будто я провидец. А оказалось – это совсем не я, а она – Змея-Хранительница. Приснилась как-то, сама рассказала. И ещё совет дала: никому никогда о ней не говорить и будущее не раскрывать. Потому оно и закрыто, что знать о нём людям не нужно.
С тех пор плыву по жизни со своим Зверинцем. Пытаюсь слушать Змею, примирить Гнома, Маленького Пьеро и Демона, помещённых в мою беспутную скорлупу, гордо названную Храмом Духа. А душа, будто врозь: мечется, страдает, стучится в загаженный Храм, просит покаяться. И терзаюсь, шепчу Покаянный псалом, зарекаюсь не подглядывать под юбки, не желать жены ближнего своего. На день-два самоотречения достаёт, а затем опять подглядываю и желаю, но самое мерзкое – думаю о том.
Говорил мне отец Гавриил: кто идёт по пути порока, тот непременно, упадёт в бездну погибели. Знаю, нет мне прощения, и не будет никогда. Гореть мне, нехристи поганой, в геенне огненной!
Верно решил я тогда отказаться от стези священнослужителя. Хорош был бы батюшка, который заглядывается на прихожанок и прелюбодействует с ними в сердце своём.
Нисходящая зима 1990. Городок – соседний райцентр
История моего поступления в духовную семинарию и сейчас остаётся тайной для многих. Особого секрета из того не делал, но и не распространялся.
Знали в Клубе Одиноких сердец, где надоумили; знал дед, мать догадывалась, Юрка просёк (насмехался, гад). Ну и, само собой, знал настоятель храма в соседнем райцентре – отец Гавриил.
Случилась эта история за полтора года до встречи с Майей.
В том январе девяностого, после разрыва с Аней, а затем «библиотечного романа» с её мамой, когда маски были сорваны и моя ущербная личина предстала в неприглядном свете всевозможных девиаций, искал я выход из замкнутого круга.
Спасаясь от тоски и отчаянья, сначала подумывал восстановиться в институте, пойти на стационар, чтобы убежать от воспоминаний. Однако чувствовал: переезд в Киев проблему не решит, как и оккультные доктрины госпожи Блаватской, щедро питавшие мой тогдашний ум.
Бессонными ночами доходило до размышлений о Киево-Печерском монастыре, его уютных пещерах. Удерживала лишь невозможность отречься от самых-самых разных книг, многие из которых не рекомендованы для прочтения спасающимся инокам.
Так и блуждал я лабиринтами сумрачного сознания, пока в конце января девяностого не вошёл в члены Клуба Одиноких сердец, созданного, как водиться, сержантом Пеппером в соседнем райцентре.
После презентации в Клубе рукописного сборника стихов, ко мне подошла Таиса – дочь настоятеля местного храма священника Гавриила. Сопереживая печали разочарованного Пьеро, из которой произросли такие грустные рифмы, девушка посоветовала сходить на беседу к отцу. По словам Таисы, пообщавшись с ним, многие юноши из окрестных мест избирали путь священнослужения, поступали в духовную семинарию.
Я отмахнулся. Какой из меня священник после убийства Аниной любви, после безобразных отношений с Алевтиной Фёдоровной? Мой путь – во мглу, в уныние. И нет спасения заблудшей душе!
– Уныние – тяжкий грех, – растолковывал отец Гавриил, когда я, после недельных раздумий, во Вселенскую мясопустную субботу, все же пришёл в дом священника. – Уныние колеблет доверие к Богу, заставляет забыть, что на всё Его воля.
Отвечая на моё признание о бессмысленности мирской жизни, которая сталкивает желания сердца и ума, Гавриил прохаживался по небольшой комнатке с мерцающей лампадкой в красном углу, убранной иконами. В домашней обстановке священник, одетый в мирское, напоминал Распутина из раритетных фотографий в перестроечных журналах.
– Спасением от противоречия сердца и ума есть смирение, – продолжил батюшка, став против меня, вперив мудрые глаза. – Смирение – это внутреннее принятие Божественной воли.
Говорил – как чеканил. Метал бисер. Только не дозрел я до высшего понимания. Уже жалел, что пришёл.
– Таисия рассказала – священником хочешь быть? – с ходу спросил Гавриил, почувствовав мои сомнения.
– Думал.
– Для чего? – пытливые угольки пронизали душу.
– Ну… Хочу научится духовной жизни, – ответил неуверенно. Кто думал, что здесь допрос устроят.
– Для этого есть книги, а в городах – курсы богословские, воскресные школы, – буркнул священник. Не понравилась, видно, моя причина. Отошёл, сел в кресло.
– Ты плакался, мол, мирское заполонило и тревожит. А ведомо ли тебе: если ступишь на путь священнослужения, то надобно смиряться, воздерживаться от плотских утех, даже мыслей?
– Этого и хочу. Внешних примусов.
– У самого духу нет?
– Недостаточно.
– Борись! Через неделю Великий пост – самое время обуздать дикую плоть.
Я молчал. Мне ли спорить с победившим. Я безвольная амеба и место моё на адской сковородке.
– После грехопадения плоть превратилась из друга во врага для души. С тех пор они стремятся к противоположному, – сказал батюшка. – Эта борьба внутри каждого человека. Бальзака читал?
– Читал.
– Бальзак пишет: «Тот, кто ищет миллионы, весьма редко их находит, но зато тот, кто не ищет, – не находит никогда». Главное – ЖЕЛАНИЕ побороть, а остальное – дело характера и времени.
В комнату постучала, затем прошмыгнула Таиска. В домашнем коротком халатике без рукавов. Подошла к отцу, наклонилась, зашептала на ухо. Мой блудливый взгляд, который собирался обуздывать, скользнул к отошедшему подолу, изогнулся, норовя пробраться в запретный сумрак, дотронуться до прикрытого, которое во сто крат желаннее, чем открытое.
Таиса вильнула попкой, стрельнула глазками, вышла. Видно, чувствовала, как пялился.
Отец Гавриил заметил мои осоловелые очи. Усмехнулся, с прищуром глянул в душу.
– Философы древности умели отказываться от власти, оставлять царский престол, однако похоть побеждать не умели, – сказал осуждающе. – Победа над блудом дается лишь христианам. Но, пока сам не победишь – никто не поможет: твоё всегда с тобой будет. Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. В какой книге написано?
Я опять ощутил себя ничтожеством. Вся оккультная шелуха, все философические бредни отлетели, обнажили несовершенного карлика.
– Нагорная проповедь Иисуса Христа. Евангелие от Матфея…
Это я знал. Ещё до службы в армии, в восемьдесят седьмом, когда учился на первом курсе института, по настоянию деда сходил во Владимирский собор, чтобы купить Книгу Книг. Не нашёл. Зато за оградой храма ко мне подступил подозрительный гражданин, который за двадцать пять рублей (для студента – целое состояние!) предложил малюсенький Новый Завет и Псалтырь какого-то несоветского мессианского издательства с отметкой: «Эта книга – безвозмездный дар Гедеоновых братьев».
Легендарную книжицу перечитал. Сначала как собрание мифов, но затем, после бесед с дедом, открыл иной смысл. Будучи призванным на строчную службу, взял Книгу с собой. В редкие свободные минуты выучил наизусть Нагорную проповедь. До этой поры многое помнил, даже отмечал для себя, что вот, сейчас осуждаю брата своего, а сейчас смотрю на женщину с вожделением. Ещё бы придерживаться тех заповедей.
Отец Гавриил покряхтел, изучая знающего.
– И как следует понимать эти слова? – спросил уже не так сурово.
– Как рассуждения о сокровищах земных и небесных… – дальше меня заклинило. Тужась выдать что-либо членораздельное, ещё больше смутился.
– Хорошо, но неполно. Эти слова нужно понимать следующим образом. Если человек полюбил земные сокровища, блуд и удовольствия, то он уже не думает о приобретении сокровищ небесных. Понял?
– Пытаюсь.
– Пытайся. Ты говорил, что пожелал найти внешнее ярмо, которое не даст тебе сбиться с дороги. Это юродство! Любая попытка убежать от себя заканчивается встречей на том же месте.
