Олег Валентинович Ясинский
Девиация. Часть первая «Майя»
Это он так шутит.
– Во-во! – Юрка скривился. – Вся благодарность. Ты ему девочку на блюдечке, а он затыкает.
– Спасибо, конечно. Но она – не ТАКАЯ.
– Все они «не такие». Нос воротят, а сами – аж пищат. Ждут, когда под юбку залезешь.
– Я сказал – она не такая!
– Ладно, дело твоё, – обиделся Юрка. – Только, сдаётся мне, начинается «Зина номер два» – год с нею за ручку ходить станешь, потом – поцелуешь, а она, в это время, будет ко мне бегать.
– Майя с тобой на одном поле…
– Её Майя зовут?
– Ты же сам вчера спрашивал.
– Я забыл. Со вчерашнего вечера столько баб… Так вот, насчёт поля: если бы она в моём вкусе – ещё бы вчера в кустах повизгивала. Ты меня знаешь.
Я его знаю. И как представил: моя, недоступная, вместе с Юркой! В кустах!
– Да пошёл ты!
– Пожалуйста, Эдмон. Только запомни, как Александр Васильевич, который Суворов, учил: натиск и напор решают всё!
– Сам разберусь.
– Сегодня вечером – дискотека. Не забыл? – Юрка поднялся с дивана. – Или любовью мозги отшибло?
– Не забыл. А ты зачем пришёл?
– Узнать, не даром ли вчера из себя клоуна корчил?
– Так бы и спросил, а то сразу: дала – не дала… Не даром. Спасибо.
– До вечера! – буркнул Юрка на прощанье.
Глава вторая
Первая половина августа 1991. Городок
Лето катилось на убыль: жаркое, дождливое, непостоянное.
С утра припечёт, пересушит, добавит бурых мазков унылому городецкому пространству – без надобности на солнцепёк не ступишь – опалишься. Воздух бездвижен, звуки в нём резкие, колючие. Зато, ближе к полудню, подкрадутся неожиданные тучки, скользнут по белому небу, заштрихуют горячими росчерками пылающий мир, вспенят речку, дохнут свежестью, проявятся изумрудом на умытых кленовых листьях. Затем, также стремительно, улетят, даруя жизнь сопредельным землям. И лишь воскреснешь, выберешься из тени, как обдаст парующей влагой, задушливым миражом, который тает, обращается пеклом. Затем опять дождь. Каждый день, третью неделю.
Непостоянный август стоял над Городком. Как и моя дружба с Майей, которую романом не назовешь – вроде новеллы. Юрка, знаток девичьих сердец, оказался прав.
Во вторую нашу встречу, когда после дискотеки пришли к Майиному дому, я настроился и, помня Юркины советы, привлёк девушку к себе, чтобы поцеловать. Не рассчитал, ткнулся губами в холодный нос.
Майя увернулась: мол, не хорошо приличным девушкам допускать ТАКИЕ вольности, не говоря о вольностях больших. А ещё сказала, что нравлюсь ей, рада нашей дружбе и, как старшему, вверяет мне свою честь. Так и сказала, по-книжному.
Следующие три недели августа, вечерами, в дни дискотек, я заранее приходил к её дому, ждал на скамейке. Майя царственно выплывала из парадного, мы вместе шли в парк. Порой держал её за руку, но так, чтобы меньше кто видел (донесут матери!), порой обнимал за плечи, но «без глупостей» – как отшучивалась девушка.
Наша дружба свела мою работу диск-жокея к настройке аппаратуры перед дискотекой да раскладке бобин. Дальше Юрка обходился сам, а я шёл к Майе.
В медленных танцах мне дозволялось гораздо больше, чем в реальности, лишённой музыки. Это, как бы, не считалось. Нарушая оговоренные запреты, я опускал руки на Майины бёдра, прощупывал сквозь легонькое платьице ещё более нежную ткань, отороченную кружевной тесёмкой.
Притворно избегая столкновения с ближайшей парой, я подавал девушку на себя, притискивал до ощущения упругих грудок, вжимался в её бедро довольной плотью. Я чувствовал, что она это чувствует, но не отпирается, лишь стреляет из-под ресниц отражёнными сполохами фонарей.
Многомудрый Юрка больше не похабничал. Понимая мои желания, старался на славу: количество медленных танцев на танцплощадке увеличивалось, переросло в абсолютную величину – к недовольству буйных одиночек и одобрению пар.
Я влюбился! – сладко млело под сердцем. Особенно перед сном, на зыбкой границе сна и яви, когда обращение «дружбы» в «РОМАН» становилось реальностью.
19 августа 1991, Городок
Прошла половина августа. Майя двадцатого собиралась в Киев. Дружба наша оставалась «дружбой», а мои надежды затеплить отношения отодвигались в призрачное будущее.
Майя обещала каждые выходные наведываться домой, я же в ноябре поеду в Киев на экзаменационную сессию в педагогический, где заочно учусь на историческом факультете, но от того не легче. В столичном чуждом мире вряд ли ЧТО-ТО произойдёт, если не произошло в уютном городецком захолустье.
Восемнадцатого августа, в воскресенье, мы провели чудный вечер на дискотеке. Майя льнула гибким телом, не противилась объятиям, даже вкрадчивым моим касаниям губами у щёчки и за ушком. Однако стоило затихнуть музыке, как Трепетная лань обращалась Снежной королевой: попытки увлечь её в парк или к реке, вежливо отклоняла.
После дискотеки, по дороге к Майиному дому, я готовился сказать задуманное: пригласить девушку к себе. Ясно, что вечером или ночью, не согласиться. А днём, с дружеским визитом – почему бы и нет? Тем более, все сроки на исходе, а мама завтра к родственникам уедет, вернётся к вечеру.
Выпалил приглашение на одном дыхании, когда Майя уже собралась заходить в парадное. Девушка неожиданно согласилась.
Мать уехала утром. Выпроводил, затеял уборку. Как для меня – сойдёт, а для гостьи нужно прибраться. Не понять женским сердцам моего творческого беспорядка, который мама называет бардаком.
Первым делом распихал книги, сгрёб хронологические таблицы, протер лысину Гомеру, вытряхнул половик. Даже взялся пол вымыть по случаю визита.
Для аккомпанемента телевизор включил, а там «Лебединое озеро» по всем каналам. Некогда было возиться с магнитофоном, тем более пластинки перебирать – голова всецело заполнялась картинками предстоящего Майиного визита, и тем, что, ВОЗМОЖНО, между нами произойдёт. Но совсем обойтись без музыки я не мог.
Я не то чтобы любил музыку – я без неё не жил. С раннего детства гармоника звуковых волн царствовала в Леанде и сопредельных королевствах. Она была апейроном вымышленной страны. По заветам неведомых древних, музыка создавала пространство, в котором обитала моя душа, а благодарная душа уже не могла проявиться без создаваемого пространства.
Каждодневно, следуя утреннему ритуалу, вне зависимости от опоздания, вчерашней тоски либо радости, ещё снулое тело тыкало в упругую клавишу магнитофона или осторожно нажимало рычажок, который опускал драгоценную иголку на виниловый диск.
С первыми аккордами мир обретал гармонию. Я зажигался, тлел, оживал. Разбуженный шаловливым венгерским Брамсом, я завтракал под елейные страдания «Самоцветов», наполнял день откровениями бардов (приведших меня к гитаре и стихам), созревая к вечеру до сердитой правды русского рока, из которого особо выделял раннего БГ и Цоя, игравших невесёлые песни людей.
Я мог днями слушать сладких итальянцев, картавую Патрисию и прочие бониэмы. Однако, не следуя за модой, сторонился западного металла, всякого рода реперов и рокеров, озлоблённых гугнивцев, создающих какофонию, в которой моей душе было жутко и неуютно (а что творилось в их душах, породивших такой лязг и вой – представить страшно).
Я любил гармонию, потому «Лебединое озеро» оставил. До той поры, когда балетные волны поглотили Одетту и Зигфрида, вымыл последний закуток. Леанда была готова к приёму высокой гостьи.
Оставалось лишь добыть необходимый охмурительный напиток, для чего пришлось тащиться к Юрке.
Юрка смотрел в телевизор. С экрана бубнил хмурый диктор.
– Ну? – приветствовал меня Юрка, не отрываясь от ящика.
– Одолжи бутылку.
– Чего? Тут ЧГПК, или, как его… Путч, короче.
– Ко мне девушка….
– Девушка! – передразнил Юрка, подскочил к телевизору, добавил звук. – Это путч! ПЕРЕВОРОТ! Ты мог представить, что у нас, в Стране Советов, случиться переворот, как у папуасов каких-нибудь, в Африке?
– Папуасы в Новой Зеландии.
– Один перец! В телевизоре брешут, а я по приёмнику слыхал: в Москве народ на улицы вышел, хотят помешать восстановлению режима… как его?
– Тоталитарного. Но это глупость. Если коммунисты не вернут власть – Союз развалиться. Понял?
– И мы станем независимыми? Ненька-Україна?
– Да. В первую очередь, независимыми от здорового глузду. Два раза так уже в истории случалось – только плохо кончилось.
– Когда?
– Учи материальную часть, боец! – хлопнул Юрку по плечу. – Я не за этим. Майю в гости пригласил – обещала прийти. Ликёр нужен, или винишко. Одолжи?
Юрка недовольно уставился на меня:
– Так и знал! Нет, чтобы придти, выпить, о политике потрепаться. Когда нет нужды – тебя от книжек не оторвёшь, – заворчал. – Такие времена настают!
– Времена больших перемен. Ладно! Мне некогда – давай, гони пузырь. Только нормальное, не палёнку.
– Решился, наконец. Давно пора. Вы хоть целовались?
– Что надо – то делали.
– Мало вериться. Но, по-любому… Обуздать такую кобылку.
– Она не кобылка!
– Как знать. Кстати, это я тебя познакомил, – подмигнул Юрка.
Он подошёл к монументальному шифоньеру, ещё хрущёвских времён, открыл меньшую створку, покопался внутри, извлёк бутылку с темно-красным содержимым.
– От души отрываю! Вишнёвая наливочка, двадцатипроцентовка – как раз для баб-с. Из ресторана – зацокал языком. – Держи, студент – для верного дела не жалко. Вспомни меня, когда разложишь.
– Чего?
– Не чего, а – кого, – гоготнул Юрка.
Я притворился, что не понял. Сердцем чувствую: ТАКОГО не случиться. Не разложу.
Обернул заветный эликсир в приготовленную газетку, кивнул на прощанье и поплёлся домой.
На душе было неспокойно. Юрка, небось, думает, что я за комуняк, или против незалежныков, потому как не умилился всенародному ликованию. Только мне без разницы. Я не скажу об этом Юрке, никому не скажу – пусть думают, что хотят. Проблемы мира людей меня заботят лишь в той мере, в которой посягают на суверенный мир Леанды, рушат гармонию, ломают декорации. Теперь я чувствовал, что такое время настало. Единственное утешение – сегодняшний Майин визит и надежды на вымечтанное «большее».
Дома ещё раз подмёл. Благоговейно распаковал заранее добытую для такого случая коробку «Вечернего Киева» (удержался, не попробовал, не нарушил симметрию обёрнутых в золочёную фольгу выпуклых конусов). Поставил на проигрыватель диск Гайдна, взял «Дневник обольстителя» Кьеркегора, стал ждать, перечитывая излюбленные места хроники соблазнения автором юной Корделии.
Мне бы так. Или хоть, как Юрка – у него всегда получается.
Майя пришла около трёх. Сама. Это было её условие: чтобы вдвоём нас меньше видели. Поначалу обижался на девичьи суеверия, но со временем привык – Майя мне определённо нравилась.
Вот и сейчас: стрельнула глазами, обдала вишнёвым холодом, снизошла кивком на приветствие холопа и самодержавно проследовала в келью. Весь боевой настрой пропал – не то, что разложить, хоть бы дотронуться позволила.
Майя обвела глазами комнату, присела на диван: ноги сдвинула, юбку на коленки обтянула. Подняла глаза на Гомера.
– Это кто?
– Поэт греческий. «Илиада», «Одиссея»…
– Учила в школе.
– Мой талисман.
– В каких делах? – Майя хитро уставилась на меня.
– Пишу порой. Стихи, песни, – кивнул на прислонённую в углу гитару. – С учениками выступаем. Даже на областном конкурсе…
– Спой.
Ещё чего – концерты устраивать. Не для того пригласил. Завтра уедет – и весь концерт.
– В другой раз. Ты лучше книги посмотри. Там, на нижней полке свежее переиздание «Жизни господина де Мольера» Булгакова. А внизу, в тумбочке – диски. Можешь выбрать.
– Не хочу. Что играет?
– Гайдн.
– Пусть играет. А ты неплохо устроился. Только тесно у тебя. Завалено.
– Это от книг, – смутился я (все женщины одинаковы – и мама о том). – Сейчас столько издают! Со службы возвратился, заглянул в книжный – глазам не поверил! Теперь вот… – развел руками.
– Да уж! – Майя огляделась. – Книжный Плюшкин. Я тоже читать люблю, но библиотечные, или беру в кого. Не коплю.
– У меня детский комплекс. Почти по Фрейду, который пишет, что все странности от несбывшихся желаний. У меня – от книжного голода, когда за Булгакова приходилось макулатуру сдавать, и то без гарантии.
Присел напротив. Глаза самовольно примагнитились к Майиным ногам.
– Не смотри, дырку протрёшь, – заметила девушка. Зарумянилась, отвернула колени, приоткрыла острый треугольник загорелого бедра.
– Извини.
Причём тут «извини»! Тем, кто говорит: «извини» – девчонки не дают, – учил Юрка.
– Ты посиди, – я поднялся со стула, разрешая глупую сцену, – на стол соберу. У нас сегодня два повода – радостный и грустный: твой первый приход и завтрашний отъезд.
– Не нужно, – отмахнулась Майя.
– Нужно! Я сейчас.
Кинулся на кухню. Достал запотевшую бутылку, конфеты. Расположил на подносе. Торжественно кивнул портретику Пушкина над кухонным столом и пошёл к Майе.
Гостья немного освоилась: сидела на диване, листала Блока. Беззвучно нашёптывала.
Поставил поднос на журнальный столик. Сел возле Майи, взял её руки, державшие книгу. Девушка вздрогнула, подняла глаза.
– Блока любишь? – спросил, пытаясь побороть липкую робость. Голос дрожал.
– Блока тоже. Ты думал, если у меня дома книгами не завалено, то стихов не читаю?
Я забрал книгу, отложил на стол. Стиснул её ладошки, уловил цветочный запах – как в первый раз, на дискотеке.
Быть или не быть!
Решительно и властно (сам удивляясь такой решимости!) подхватил Майю на руки, плюхнулся на диван. Осторожно усадил на колени.
– Ты чего?.. – испуганно выдохнула Майя, пробуя высвободиться.
– Завтра уедешь, буду скучать. – Прижал сильнее за тонкую талию, сцепил пальцы в замок.
– Обещал же, что ничего такого… А если зайдут?
– Не зайдут. Мать к родственникам уехала, будет вечером. Больше никого нет.
Девушка вздохнула. Поёрзала попкой, уселась.
«И хорошо, – подзадорил Демон. – Путь в тысячу ли начинается с первого шага. Главное – начать».
Дивясь и радуясь своей неожиданной смелости, коснулся губами Майиной шеи, зарозовевшей щеки. А затем, превозмогая малодушие (зовя на помощь и Пушкина, и Юрку, и Кьеркегора!), подался, впился в плотно сжатые губы, которые, под натиском решительного любовника слегка разошлись, дозволяя коснуться сладкой влаги.
Не разрывая поцелуя, правой рукой, загодя пристроенной на девичьем подоле, погладил коленку, потеребил краешек юбки, приподнял. Медленно, опасаясь спугнуть, повёл ладонью вверх по ногам.
– Не надо… – Майя отвернула голову, плотно сжала колени.
Только не отступать! – учил Юрка и Кьеркегор!
Опять нашёл губами губы. Ноги чуть расслабила, чем не преминул воспользоваться: рывком просунул руку выше, дотронулся мягкого лобка, обтянутого тонкой материей.
Майя дёрнулась, попыталась высвободиться, но в животе у неё булькнуло, заурчало. Девушка смущённо шмыгнула носом.
«Это хорошо, – проворковал разомлевший Демон. – Нечего тут бесплотную тень изображать».
Окрыленный демонским напутствием, развернул ладонь, охватил лобок плотнее. Натиск и напор…
Вдруг музыка смолкла, щёлкнул проигрыватель: держатель с иголкой отошёл на стойку – закончилась пластинка.
Как некстати!
В комнате повисла тишина, которую нарушало лишь наше прерывистое сопение. Будто покрывало сдёрнули.
Майя разомкнула мои руки, соскочила с коленей, села рядом. Поправила юбку: растрёпана, насторожена. Хоть бы не обиделась.
Я поднялся с дивана, сунул руку в карман, придерживая топорщащиеся брюки. Подошёл к проигрывателю. Пока колдовал над диском, протирая бархатным лоскутком, попустило. Вспомнил об угощении.
– Давай, за встречу,– кивнул на журнальный столик, где ожидала наливка и конфеты.
– Не нужно.
– Нужно! И за скорую разлуку – чтобы она была недолгой и только укрепила наши отношения. Как в песне: расставанье для любви, для настоящей…
– Для любви? – переспросила Майя, стрельнула из-под опущенных ресниц.
– Песня такая… – пробубнил я, открывая бутылку.
Вот же! Надо было сказать: «Для любви», или «Для тех отношений, которые сложились между нами…». Или, хоть головой кивнуть. Может, покладистей бы стала. А так… Прав Юрка – не будет из меня толку в амурных делах.
Разлил рубиновую жидкость в бокалы. Сел на пол у столика. Глаза-предатели опять впились в Майины коленки, поднялись чуть выше, нырнули в подюбочное пространство.
Она заметила, сжала ноги, нерешительно взяла бокал.
– За нас! За задуманное! – торжественно сказал я, вкладывая в «задуманное» свой смысл.
– И за терпение, – парировала девушка. – Чтобы настойчивость твоя проявлялась в нужном месте и в нужное время.
Мы чокнулись. Я выпил до дна. Майя пригубила, отставила бокал, откусила конфету.
Молчание заполнилось виолончелью с оркестром.
Чувствовал: напор потерян. Нужно действовать, а то заскучает, уйдёт, завтра уедет. И останусь я со своими планами и давящим зудом внизу живота на неопределённое время.
Снова налил себе, долил Майе. Та неодобрительно качнула головой.
– Давай за Гайдна! – сказал вдохновенно, дивясь причудливому замыслу, который уцепился за ничего не подозревающего Йозефа.
– Я так много не пью…
– Вслушайся, как радуется виолончель твоему приходу – продережировал троеперстием. – А теперь заплакала, печалясь о нашей разлуке… Не просто так, – за Гайдна!
– Ну, если за Гайдна. Давай… – девушка улыбнулась, взяла бокал. – Это Гайдн играет?
– Его концерт для виолончели с оркестром. Номер один, до-мажор.
Майя пьяненько кивнула. Уже хорошо!
– Его ставят на одну ступень с Моцартом и Бетховеном, – вдохновенно засловоблудил я, искренне веруя своим словам.
Чокнулись. Выпили. Подал Майе конфету, взял себе.
Виолончель продолжала радоваться и плакать. Дионис творил благое дело: глаза девушки заблестели, она расслаблено откинулась на спинку дивана, слушала музыку. Мой мир тоже стал ярче, Майины колени желаннее, а ситуация из тупиковой обращалась возможной.
– Гайдн – один из великих композиторов восемнадцатого века, – продолжая гипнотическую трель, подошёл к проигрывателю, выключил. Отыскал бобину симфоний Гайдна, поставил на магнитофон (чтобы не замолкло в неподходящий момент). – Из того времени Моцарт и Бетховен известны больше, но они равнялись на Йозефа Гайдна.
Заправил ленту, нажал клавишу воспроизведения. В колонках зашелестел магнитный шум, проявилась скрипка.
Не отступать!
Вернулся к столу, наполнил бокалы до краёв. Украдкой глянул на девушку – недовольства не заметил. Гайдну с меня причитается!
Поднял бокал, Майя взяла свой.
– Давай выпьем за красивую девушку, которая слушает гениальную музыку в компании влюблённого поэта.
– За девушку, музыку и поэта! – откликнулась Майя, тщательно выговаривая слова. Размашисто чокнулась, надхлебнула. Отставила.
Как знает – мне уже было без разницы.
Одним глотком выпил, хлопнул бокальчиком об стол. Порывисто (чтобы трусливо не отступить!) поднялся, пересел к девушке. Обвил руками за талию.
Не ожидая напора, Майя попыталась отслониться, но я предупредительно ткнулся губами в щёку, нашёл губы. Ответила не сразу, однако натиск и напор решают всё!
В поцелуе, не дав опомнится, стремительно нырнул правой рукой под юбку, между не успевших сжаться ног. Добрался, стиснул мягкий бугорок. Майя взбрыкнула, забрала губы.
– Не надо! – попыталась убрать пойманную ладонь, но я уже неподвижно позиционировался.
Мы замерли. Всё складывалось навязчиво, глупо и неправдоподобно. Но отступить уже нельзя – будет ещё хуже. Что ей тогда сказать: извини за настырность, не хотел тебя обидеть, больше такого не повториться? Бред!
Скользнул взглядом по иконе в красном углу – Иисус осуждающе смотрел на меня: «И если правая твоя рука соблазняет тебя…». Не отступлюсь! Если не согрешу блудом, придётся грешить помыслами.
Помогай мне Гайдн!
Дух великого композитора услышал. После некоторой паузы в колонках порывисто запели скрипичные аккорды. Утопающему подавалась очередная соломинка.
– Началась знаменитая «Прощальная симфония», – с придыхом зашептал Майе в ушко, легоньким шевелением высвобождая зажатую руку для решительного наступления. – Название она получила благодаря финалу…
Легонечко (чтоб не спугнуть), просунул вспотевшую ладонь, раздвигая упрямые бедра. Тронул лобок. Опустился ниже, развёл пальцы, принялся гладить указательным и безымянным по краям, а средний вдавил, ощущая горячую упругость.
Майя вздрогнула, напряглась. Молчала.
– Во время исполнения музыканты один за другим покидают сцену…
Натиск и напор!
– Так Гайдн намекнул, что…
Не отпуская лобка, лишь немного подав руку вверх, поддел большим пальцем резинку, оттянул.
– … музыканты заждались отъезда из летнего поместья…
Напор!
Изловчился, запустил скрюченный мизинец в оттянутый зазор, а потом, рывком – всю кисть!
Там было горячо, кудряво, чуть влажно…
Майя ахнула, отмахнулась локтем – в самый раз мне под рёбра, да так – едва с дивана не слетел. Удержала рука, запутавшаяся в её трусах.
Девушка брезгливо вырвала бесстыдную, отскочила на край дивана.
– Я же просила – не надо! – сказала, как отрезала.
Отвернулась.
– Прости… – покаянно извинился я, понимая, что она и вправду обиделась.
Майя обтянула юбку на колени. Молчала. Смотрела в бок, на иконостас. Иисус ей одобрительно подмигнул.
Струнный квартет запиликал Adagio. Мой пыл остывал, эндорфин выветривался, Демон обиженно сопел.
– Больше так не делай! – подала голос Майя. – Терпеть не могу навязчивых приставал. Я сама решу, ЧТО и КОГДА нам можно.
– Да…
– Я заметила, какие ты книжки читаешь, – кивнула на раскрытый «Дневник обольстителя». – И твоё желание меня опоить – тоже. Запомни, на меня ЭТО не действует! Не так воспитана.
Я молчал. Все слова сказаны, что сделано – то сделано. Уже не рад был дурному начинанию. Не действуют Юркины рецепты на Майю. Тогда зачем дурью маяться?
Надо же – какое подходящее имя.
Будто разгадав мои сомнения, Майя примирительно улыбнулась.
– Давай забудем. Я тебя даже понимаю… Но рано нам в зажималки играть. Повстречаемся годик, а там посмотрим. Иди ко мне, – хлопнула ладошкой по дивану подле себя.
Годик?!!
Но ослушаться не посмел. Подошёл, примостился с краю. Майя придвинулась, обняла за плечи – как мама непослушного ребёнка, который повинился и больше не станет шкодничать.
– У меня таких отношений ни с кем не было, – сказала доверительно Майя. – Другого б давно отшила, а тебя прощаю. Только, больше так не делай.
Я молча кивнул. На душе скверно: выходит – не я девушку раскручивал по старинным рецептам, а она разрешила немного баловства. И от того понимания будто трещинка пошла: так, как раньше, Майю уже не хотел. Лучше бы она обиделась, когда в трусы полез, дала пощёчину, разрыдалась, убежала – кинулся бы за ней просить прощения! Однако этот холодный расчётливый тон, покровительство и отпущение грехов! Не нужно оно мне.
Ни пить, ни обниматься больше не хотелось.
Мы смирно, бесполо посвиданьичали ещё полчаса, дослушали «Прощальную симфонию», обговорили переворот в Москве, цены у кооператоров, её завтрашний отъезд.
Майя настояла, чтобы я домой её не проводил, завтра к автобусу тоже – она самостоятельная. Я и не рвался.
Ушла. Правая рука пахла женщиной. Ныло внизу живота. На душе пусто: ни любви, ни желания. Лишь усталость.
Недовольный Демон шепнул, что я мог бы обездвижить Майю, навести морок, заставить, если не исполнять мои желания, то не противиться им. Да только, не стало бы то победой.
Плюхнулся на диван, открыл наугад Кьеркегора: «Надо обладать терпением и покоряться обстоятельствам – это главные условия успеха в погоне за наслаждением…».
Образ Майи уже не вязался с наслаждением. Хорошо, что завтра она уедет.
Глава третья
Конец августа – сентябрь 1991, Городок
После Майиного отъезда скучать не пришлось. В Городке началась буффонада, которая эхом докатилась из Киева.
Учителей, в том числе и меня, собрали в школе, довели новые столичные директивы: украинская школа сбросила диктат КПСС и отныне запрещено проповедовать коммунистическую идеологию, особенно на уроках истории. А ещё к нам направили нового директора, призванного бдеть за исполнением этих директив.
Я плюнул через левое плечо, изобразил древнегреческого идиота. Меня больше заботили проблемы медиевистики к осенней сессии в институте и количество купонов, выданных в сентябре вместе с зарплатой. Отныне любая значимая покупка без них стала невозможной.
О Майе если и вспоминал, то с чувством вины и обиды. Вины – из-за дурного поведения, раззадоренного Юркиными подначками, а обиды – что простила меня, словно ребёнка капризного.
Перебирая в памяти пазлы нашего неудачного свидания, складывая их, зло распорашивая, понимал: предстаю в той нелепой картине жалким просителем, а не брутальным самцом, которым хотел казаться.
Лучше бы она меня не прощала.
Наведалась Майя в Городок через месяц, на выходные, четырнадцатого сентября. О том узнал лишь на второй день, в воскресенье, когда обратно собралась уезжать.
Позвонила: совсем не властно, с девичьим придыханием залепетала о киевских новостях, о том, как скучала, что хочет меня увидеть, предложила встретиться возле автостанции.
Я молча выслушал, дивясь разительной перемене. Хотел трусливо отказаться, сославшись на придуманную занятость, но не смог, пообещал и пошел. Считая себя порядочны, или желая таким казаться, я не мог не пойти, после того, что между нами БЫЛО. Стыдно вспомнить, что между нами было.
Я пошёл. Цветы купил. Выходило, что теперь она моя девушка. По дороге всё думал: почему Майя так переменилась и почему она моя девушка?
Юрка ещё раньше пытался мне растолковать о возможном развитии наших отношений, когда, в конце августа, после Майиного отъезда, заглянул проведать. Не терпелось своднику узнать о моих мытарствах.
– Ну что? – спросил Юрка, когда мы закрылись в келье, подальше от маминых ушей.
Я не ответил. Принялся сгребать со стола книги.
– Видимо – ничего, – заключил Юрка. – Долго над ответом думаешь.
Я молчал.
– Ты ей про Гегеля рассказывал?
– Про Гайдна.
– Один чегевара! Эх! Пропала наливочка! Лучше б я под неё кого осчастливил, – завёлся Юрка. – Чего ты на той мальвине зациклился?
– Сам же свёл…
– Свёл-развёл! Я тебя познакомил, чтобы не смотреть на твой кислый портрет! – отчитывал Юрка. – Знаешь, как им, недотрогам, хочется, но – нельзя. Мне одна рассказывала…
– Хватит! И так тошно, – огрызнулся я, швырнул собранные книги. Те обиженно трепыхнули, свалились на пол.
Юрка замолк на полуслове. Я с девушками нерешительный, но в ухо могу заехать.
– Натиск и напор пробовал? – спросил боязливо.
– Пробовал.
– Слабо пробовал… У тебя наливочки не осталось?
– Полбутылки.
– Неси остатки! Помянём твою загубленную юность.
Я присел, неторопливо собрал книги, аккуратно сложил на табурет. Лишь затем вынул из тумбочки недопитую бутылку, выставил на стол, достал конфеты, две рюмки. Отвернулся от натюрморта – один вид былого пиршества навевал грусть.
Юрка ожил, загреб бутылку, плеснул по-полной.
– Ну, чтобы стоял, и были! – сказал торжественно. Опрокинул одним махом, блаженно поморщился.
Я неспешно выпил, отставил рюмку, вылупился на довольную рожу профессора девичьих наук.
– У вас вообще НИЧЕГО не было? – осторожно спросил Юрка.
Боится праведного гнева. Зря. От выпитой наливки горячая волна разлилась по телу, умиротворила, настроила на философский лад.
– Чуть, – признался я.
– Что – чуть?
– Обнялись.
– А потом? – Юркины глаза заблестели.
– А потом она сказала: «Нет!».
Юрка сочувственно посмотрел на меня, как на больного. Покачал головой.
– Если б мужики после первого бабского «нет» отступали, то на земле давно б тараканы хозяйничали.
Взял бутылку, разлил по второй. Мы молча выпили.
– Что дальше? Не по пути и жмут сандалии?
– Не уверен… – хмель ударил мне в голову, потянуло на откровения. – Ты же знаешь, я пустозвонок не люблю. А эта – не такая.
– Все одинаковы, только дают по-разному, – вставил Юрка избитую банальность.
– Для меня это – не главное. Не самое главное. Больше хочется, ну… Чтобы смотрела заворожено, каждое слово ловила…
– Да-а, ты – цветок нежный, – перебил Юрка, не желая вникать в слюнявые бредни. – А я всё знаю. Знаю! Это из-за той малолетки ты меня выгнал?
– Когда? – не понял я, ещё витая в мечтах об идеальной любовнице.
– Когда ты болел. Помнишь? А я проведать пришёл. Как друг, пришёл. А ты притворился, что умираешь. Её ждал.
– Не помню, – соврал я.
– Да ладно, – отмахнулся Юрка. Покосился на опустевшую бутылку. – Больше нет?
– Откуда. Я ж у тебя одолжил… Так вот, чувствую – Майя хочет встречаться со мной. Но почему ломается?
– Мало ли, что у бабы может быть. Месяцы, например.
– Не было!
– Откуда знаешь? – сощурился Юрка.
– Не важно. Знаю.
– Ну… Баба противиться по разным причинам. Первое: ты ей не нравишься, – загнул палец. – Может быть?
– Не знаю.
– Не может. Ты ей сразу понравился. Такие цацы запросто встречаться не станут, тем более – приходить в гости. Второе: чтобы набить себе цену, – загнул второй. – Вот! Уже горячее. А?
– Предположим.
– Третье… – глянул хитро, цапнул следующий палец. – Третье – проверить серьёзность кавалера.
– Куда уж больше!
– Э, нет! Бабы – хуже КГБ. Она ещё долго тебе мозги будет пудрить.
– И чего?
– А того. Второе и третье: она набивает цену, плюс – проверяет серьёзность намерений. Что из этого следует?.. – Юрка сделал паузу, поднял указательный палец. – Она готовит нашего Эдмона себе в мужья. Вот!
– Ну ты и загнул! Она только школу закончила. Первый курс в университете…
– Остынь, Эдмон. Сам говорил, что девочка умная, из хорошей семьи. А они, умные, из хороших семей – знаешь, какие проныры.
– На кой я ей сдался? – Тоже перспективного жениха нашёл!
– Э… Думаешь, она за месяц твою подноготную не выведала? Баб не знаешь! – Юрка выпростал руку, опять принялся загибать пальцы.
– Во-первых, ты не из работяг. Из интеллигенции. Разные там: «Разрешите», «Пожалуйста», а не по морде с бодуна, как у нас принято. Так?
– Как сказать.
– Во-вторых – ты в райкоме Комсомола. Кандидат в партийные члены. Дальше – по партийной работе…
– Комсомол, того – тю-тю. Не будет Комсомола. И Партии. Слышал, что в Киеве твориться?
– Ещё посмотрим… Ладно, это не в счёт, – согласился Юрка. – Дальше: учёный, школа спортивная, институт. Учительствуешь. Директором школы станешь.
– Прям Нострадамус!
– Но и это не главное… – актерская пауза. – Главная твоя ценность – дядька Борис.
– Он причём?
– Дядя притом, что с твоей головой и таким дядей ты далеко пойдёшь. Сам выскочишь из нашего захолустья, да пиявку за собой вытянешь, которая присосётся. Майя давно рассчитала, и мылиться на роль пиявки. Понял?
– Ты загнул! Да у нас, может, ничего не будет. В Киеве, в университете столько парней, перспективных, любых.
– Кавалеров много – женихов мало, – как говорит моя маман. На киевских есть киевские. А тут – готовый жених, к тому же молодой и красивый, как Ален Делон. Не целованный, не балованный.
