Олег Сухамера
Дети грядущей ночи
Лицо Володи покраснело, сказывалось действие алкоголя. Он продолжил.
– И кто сука в таком раскладе, спросил я себя. И еще вопросец: есть два жмура и один арестант, и один пропавший невесть куда, то есть ты, а куда запропастился сосватанный тебе Король? Который по фамилии Линде? Поспрошал я у людей, которые при погонах и в чине и мне по гроб жизни обязаны. Которых только, когда самый пердимонокль случается, побеспокоить могу. И, понимаешь, Марута, тут выясняется неожиданная штука. Что вроде бы мой Линде этот, Король который, как бы давно уволился из охранки и ушел в наш мир. И дел с ним переделано разных, мама не горюй. Подумать на него – никак: кровью замазан по самое не хочу, проверенный урка. Но только все это – чешуя. Внедренный агент, сексот, смекаешь, что такое?
– Догадываюсь.
– Слишком серьезное дело твое было. Полгорода на воздух, если бахнет, раз плюнуть. Большие звезды могли полететь, в случае такого расклада. Вот и не пожалели с трудом засланного казачка, чтоб предотвратить… Я так понимаю, что мокрить собирались сразу всех: и вас, и купцов ваших до кучи. Но что-то пошло не так…
– Яшкину жадность никто в расчет не взял.
– Похоже на то. Твоя правда, Марута. Только благодаря ей ты сейчас живой и чистенький со всех сторон. Благодари Бога. Свечку там поставь… и все такое. Хотя, на твоем месте, я бы рожей своей не особо отсвечивал. Молодчага, что бороду отрастил. Другой человек. Но тот, кому надо, все одно признает.
– За меня не переживай, – Сергей положил руку на сверток с деньгами. – Документы нужны. Этого хватит?
– Вполне. Заходи через недельку. За половинку от суммы сделаю, – Володя грустно подмигнул. – Подмаслю тебе, чтоб зла на мою промашку по жизни не таскал. Так что? Мы – краями? Где найти тебя?
– Да. Спасибо, – Сергей, пропустив между ушей странный последний вопрос, улыбнулся широко и доверчиво, всем своим видом показывая, что не заметил нервное дрожание ноги собеседника, частое почесывание мясистого носа и отрешенный взгляд влево-вверх при рассказе.
Ушлому трактирщику было невдомек, что не он один анализировал провальное дело с динамитом. Как бы ни была подана его полуправда, но за долгие месяцы раздумий Сергей уже пришел к неутешительным для Спицы выводам. И история, рассказанная Вовой, увы, не развеяла подозрений в его причастности к провалу, наоборот, возвела их в ранг твердой уверенности. Все было как бы складно: и Яшкина жадность, и вынужденный засвет агента охранки Короля… Только в центре всей этой истории воняло еще от одного персонажа. Память услужливо подсунула давний разговор с Яшкой, накануне провальной делюги.
… – Сережа, положитесь на мои связи. Серьезные люди посоветовали человека, который нам все организует за долю малую. Бывший уголовник, толк в таких делишках знает. Все будет надежно и пучком.
– Кто посоветовал?
– Мой человек в одном серьезном силовом ведомстве.
– И не боишься, что твой человек не сдаст тебя с потрохами? За очередное звание, например?
– И таки нет! Родственные связи и коррупция: вот на чем стоит Россия-матушка! И их у нас с вами есть! – дробненько хихикнул Яшка.
… Бывший бандит выдохнул с явным облегчением и расслабился. Марута махнул рюмку, кивнул, как бы прощаясь, и, мягко подняв еще слабое тело со стула, тут же одним быстрым движением выкинул правую руку в центр объемного живота Спицы.
Володя, еще ничего не поняв, удивленно схватился за торчащий из пуза узенький китайский нож, пытаясь вытащить его, но взгляд его тут же затуманился, и мощный мужичина как-то сразу обмяк. Только что пышущий энергией человек в секунду превратился в большой тряпичный ворох. Володя еще дернулся пару разу, словно не соглашаясь с неожиданной смертью. Внутри у трактирщика что-то хрюкнуло и заклекотало, хрипение продолжалось бесконечно долго для Сергея, а на деле через несколько секунд агонии замер.
Со стороны казалось, что человек, свесивший огромную голову над столом, слегка перебрал и задумался. Трактир все так же гудел, обсуждая новости с фронтов, никому не было дела до пригорюнившегося Спицы, никто не обратил внимания на медленно растекающуюся по полу лужицу крови.
Не успела черная душа стукача и сексота охранки Володи Спицы отлететь на небеса, как Сергей мелькнувшей тенью слился с пестрой толпой подвыпивших клиентов и тут же испарился из злополучного трактира, будто и не было его тут никогда.
Глава четвертая
Михаил
(1942)
Вывалившись из воспоминаний в гостиничный номер, Михаил обнаружил, что шумная толпа земляков-писателей переместилась курить на балкон, по всей вероятности, деликатно дав вздремнуть живому классику. Курить не хотелось, выпить тем более. Глаза мозолил черный эбонитовый телефон.
«Я тут, в Москве. Не наберу, буду жалеть. А Влада? Ничего! Не узнает, если я ей ничего не скажу. Поэтому не узнает. Позвонить? Ну! Почему б нет? Даже говорить не буду, просто послушаю голос».
Внутренний диалог не успел закончиться, а пальцы уже крутили диск, набирая заветные цифры.
– Алло? Говорите, я слушаю…
«Черт меня попутал! Зачем?! А голос все тот же, низкий, грудной. Ни с кем не перепутаешь. Ничуть не изменился, такой же, как двадцать лет назад. Полина. Единственная, потерянная моя любовь».
– Так и будем молчать? Говорите, или я кладу трубку.
– Постой! …Привет.
– Ты?! Здравствуй. Привет, Миша.
– У тебя голос… кх… тот же…
– Твой тоже не изменился.
– Да. Извини, что позвонил. Не мог не позвонить. Прости.
– Понимаю. Хорошо, что… смог.
«Зачем? Зачем ты это делаешь, идиот? У нее семья. И у тебя. Раны давно зажили, зачем ковырять? Пьяная скотина».
– Просто я в Москве. Подумал, что буду жалеть, если не позвоню.
– Ты все тот же, Мишка. Ничего ты не подумал. Вспомни. Я давно и глубоко замужем.
– Любишь мужа?
– Не твое дело.
– Ясно. Это ответ.
– Что ты хочешь? Позвонил? Отлично. Вот только не о чем говорить. Переговорено все. Забудь. Перегорело.
– Завидую тебе. Ты молодец.
– Приходится. А ты все так же? Без тормозов? Не отвечай. Это риторический вопрос. Ни к чему этот разговор. Не надо было. Хотя бы из страха, что в очередной раз назову тебя подонком.
– Я правды не боюсь. Подонок? Все так. Есть поступки, за которые прощения не будет никогда. Но всякий раз его нужно просить. Просить не только у тебя.
– Большой ребенок. Кого еще ты растоптал играя?
– Всех не перечислить, но я помню всех… Маму ударил, например… Она меня простила, наверное, там, не небесах. А вот я себя – нет.
– Ты пьян. И война. И я не девочка, готовая на все для тебя. И не время для самокопания. И… Спокойной ночи.
– Прости, Полина. Я тебя до сих пор…
Ухо резанул отрывистый звук коротких гудков. Михаил потянулся к помятой пачке «Беломорканала», одним ловким движением выбил папиросу, ловко подхватив ее губами, стиснул между зубами, чиркнул спичкой и замер, вглядываясь в дрожащий язычок пламени.
«Странная жизнь, вроде своя, а на деле вроде бы чужая. Кого любил – предал. Живу не с той. Живу ли? Существую. По инерции. Удобно зато: «крепкий тыл». Внешне – рай, которому завидуют и враги, и друзья. А что внутри? А там – ад раскаяния и пустота. Одиночество Иуды. Чего удивляться? Душу продал? Получай пекло душевное, тут. На земле. Впрочем, с полным фаршем бытовых благ. Все как положено. По контракту с бесом».
Горящая спичка обжигала пальцы, Михаил задумчиво улыбался, так и не прикурив: физическая боль слегка отвлекла от горечи закипающего на сердце черного гноя.
* * *
Около сотни дворов и пара десятков усадьб в округе – вот и весь узенький мирок Перебродья, всюду здесь знакомые глаза, или, того хуже, уши. Новости и сплетни разлетались по округе, откладывая личинки взаимных обид, роились в воздухе, словно обезумевшие от жары мясные мухи. Чесали языками все, от мала до велика, поэтому все тайное, передававшееся друг другу по большому секрету с неизменным условием «только больше никому», через пару дней становилось явным. Не удивительно, что в деревне все доподлинно знали, кто с кем и как, и в каком месте, и в какой позе, и какие подарки получились от этого.
Костел перебродские любили, любили так, как любят свой паб английские работяги, как клуб – джентльмены, как цыгане ярмарку, как любят грибы темное, поросшее мхом, место. Нарядившись, каждое воскресенье ревностные, и не очень, прихожане с удовольствием собирались на утреннюю мессу, чтобы вознести пану Езусу положенные ему молитвы о здравии и процветании, а затем счастливо предаться перемыванию скопившегося за неделю нижнего белья ближайших соседей. Где, как ни здесь, молодухе было узнать, что у кузнеца Гришки почти до колена, и, если постараться, то вполне возможно он даже встает. Что у Егорихи поросята заболели какой-то заразой, потому и продает она так дешево. Что Васька Бадяй ушел в примаки и гуляет от молодой жены со своей же тещей, а бедный тесть в ус не дует, поселившись на сеновале прямо у самогонного аппарата.
Лошади, картошка, аборты, инцест, болячки, подделы и заговоры – о, «магутны Божа», каких только тем не вырастало на праздной воскресной почве.
Впрочем, уважающие себя люди не особо обращали внимания на пересуды, ведя пусть не всегда праведную, но независимую жизнь. К таким относил себя и пан Мурашкевич. И не было ему дела, что судачили о его молодой женушке, мол, привез бесприданницу из Двинска, где та работала прислугой в трактире «Салютиньш», и что имел ее даже жирный карлик Салютиньш, когда доводилось увести красотку от троих своих нормального роста сыновей.
Было ли дело до пересудов Болеславу Львовичу, когда в руки залетела сладкая юная пташка, подарившая в одночасье начавшему было увядать телу жар яркой плотской любви? Да пусть хоть хвост прячет под крепким задом, рога под русыми кудряшками и копыта в изящных ботильонах – все одно: его Ядзя – цацка, какую поискать: ох, сладкая, точно соседская жена на сенокосе.
* * *
Наверняка Всевышнему присуще чувство юмора, иначе не жить бы в подвластной ему вселенной двуногим существам, возомнившим себя созданными по образу и подобию Абсолюта. Наплевав на приличия, выдав себе родословную, ведущую к рукам Создателя, человечество решило: можно творить на вверенной земле чего только бессмертная душа не пожелает.
Белобородый старец, восседающий где-то на небесном троне, наделив человека разумом, как оказалось, пошутил «вдолгую»: каких только безумий не совершалось при помощи дарованного божественного инструмента! И исчезнуть бы царю жизни по самомнению своему и дури, от своего же ума, кабы не божественное провидение и случай – указующие персты, которыми являет Господь милость самоуверенным тварям своим.
Вывернувшись из оков правосудия, Стас думал, что ухватил Бога за бороду, и сам черт теперь ему не брат. Но …случайность. Роковая, всегда приходящая так вовремя, или наоборот, случайность, ведущая по пикам судьбы, насаживая хрупкую душу на острие поражений, или же – проливая живоносный бальзам выигрышей и удачи. Но кто знает, может, тяжкая доля страдальца имеет целью возвести его на царский трон, а роскошь и благоволение судьбы несут баловня в сточную канаву жизни?
Услышав казенные интонации в голосе, требующем документы, которых не было по определению, Стас едва сдержался, чтобы в секунду не крутнуться ужом на сковородке – и поминай, как звали. Поздно что-то предпринимать, руки предусмотрительно перехвачены чьими-то крепкими ладонями, впереди – стена, позади натасканные на задержание преступников служивые.
Стас, сделав вид, что роется за пазухой в поиске требуемого мандата, исподлобья оценил ситуацию и чуть было не засмеялся от радости. Все было не так плохо, как мгновенно нарисовал затравленный ситуацией побега мозг.
Выяснилось, что приняли его в оборот пару солдатиков в обмотках и щуплый поручик франтоватого вида, с лихо напомаженными тонкими тараканьими усиками.
– Ищи лучше, шельмец! И не спеши, все одно, по роже твоей ясно, что отлыниваешь от призыва. Меня не проведешь, у меня на вашего брата нюх! Скажи еще, что дома забыл, – оскалил мелкие, как у хорька, зубки офицер.
Стас мгновенно сориентировался. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.
– Чаво? Я ничаво. Во прыехау.
– Приехал он… Повестка где? Небось сжег, а, деревня?
– Дак скурыли з батькай! – включил дурака Стас.
– Видали? – обратился к солдатам хорек. – Ну, народец! Не хотим, значит, родине служить? На каторгу захотел, каналья?!
– Паночку, вот те истинный крест, ехау с дяревни записываться к вам на войну! И отправины зрабили, усе чын чынам. Полдяревни – у хлам! Сами не помним, як до Витебска добрамшись. Можа, мне таго? За паспортом? К батьке?
– Ага. Сейчас. Ведите негодяя на призывной пункт. Оформим ополченцем. Звать тебя как? Отвечать, идиот!
Стас, бросив взгляд на рекламу кузнечных дел мастера, расхваливающую ножи из чудесной стали, еще не веря благосклонной улыбке судьбы, нарочито угрюмо пробубнил:
– Булатовы мы будем. Станислав. Янов сын.
* * *
Пан Мурашкевич, по праву почти что графа и щедрого мецената, подарившего костелу резную в золоте кафедру, сидел на личной скамеечке в первых рядах, поближе к Богу. Припоздавший из-за долгих сборов Ганны, Мишка, краснея под излучающими удивление его присутствием не в своей парафии взглядами, под монотонный ксендзовский бубнеж, пробрался на свободное местечко, так удачно сохраненное высшими силами прямо за спиной супружеской четы Мурашкевичей. Провидение ли, или просто случай, неизвестно, но сидевшего еще пять минут назад старого Зэлика Пяткевича прихватил нешуточный приступ поноса, отчего пришлось тому почти всю службу просидеть в деревянном дворовом сортире, кляня дьябла, устроившего такую позорную кару почтенному прихожанину.
Кудряшки Ядвиги, находившиеся – о Боже! – в каких-то двадцати сантиметрах от носа Мишки, источали неземной аромат, перебивавший даже отборный итальянский ладан, щедро воскуриваемый костельными служками. Сердце Мишки трепыхалось о ребра, грозя выскочить через горло наружу. Может ли быть что-либо прекраснее этого легкого пушка на затылке? А природная стать развернутых плеч? Как может простой человек из мяса и костей сидеть настолько прямо, вытянувшись макушкой в одну прямую линию с небесами?
Мишка впитывал образ Ядвиги и думал, что да, точно Бог существует. Гениальное творение, образ и подобие совершенства – так для себя определил он панночку, пропадая и растворяясь в одном лишь ее присутствии тут, рядом, на одной и той же грешной земле.
Кипение юной крови в грезах прервал бесцеремонный толчок в бок. Мишка, вынырнув на поверхность из глубин мечтаний, обнаружил сидящего рядом деревенского придурка Юзика, ощерившегося ему в лицо идиотской улыбкой с гнилушками передних зубов.
– Хорошая, правда?! – едва ли не на весь костел брякнул Юзик.
Пан Мурашкевич дернулся, как ужаленный, обернулся и неодобрительно, со всей праведностью оскорбленного супруга, бросил испепеляющий взор на дурачка. Юзик же надул щеки, отвел взгляд на разноцветные витражи с апостолами, отчаянно делая вид, что это не он, а восклицание возникло ниоткуда и само по себе. Пану Мурашкевичу ничего не оставалось, как отвернуться и склонить голову, внимая ксендзу, так вовремя вещавшему о грешных страстях, которых следует избегать порядочному католику.
Юзик, убедившись, что, по крайней мере, сейчас бить его никто не собирается, азартно зашептал на ухо разочарованному неожиданным соседством Мишке.
– Хорошая баба! Моя! Слы, так дае?! Ого! Я каровы пасвиу, ого! Сама за хрэн хватала! Ого! Точно табе гавару! Ноги раскинула! А там! Ого! Шкура натуральная!
И тут первый и единственный поход православного Мишки закончился конфузом, о котором еще пару лет с придыханием вспоминали перебродские кумушки.
По правде сказать, он и сам не понял, как очутился на полу, сверху верещащего не дорезанным поросятей Юзика. Под причитания ксендза, под вопли возмущенный приличной публики, Мишка с холодным удивлением фиксировал, как его кулаки все быстрее и быстрее молотят по разбитой, пускающей кровавые сопли, роже идиота. И если бы не чьи-то сильные руки, оттащившие обезумевшего от ярости Маруту, быть бы Юзику отпетым тут же и сейчас, не отходя от амвона.
Мишка сидел на траве и под возмущенные причитания матери подводил неутешительные итоги. Минус воротник шелковой рубахи, пиджак измят и в пыли, штаны треснули на самом видном месте. Минус еженедельная возможность видеть Ядвигу, минус – теперь он, наравне с Юзиком, идиот, который подрался в костеле. Вечное клеймо, которое достанется и его детям: «А, это внук того самого Вашкевича, что устроил драку прямо в доме Божьем? Да ну? О-ооо, курва!» Но самая обидная потеря, и наказание – не видеть панночку. Что теперь? Чувство такое, будто слепому на миг дали посмотреть на разноцветный мир, и тут же вновь ослепили. Как жить?
Тягостные раздумья прибили голову к коленям. Мишка прикрыл уши ладонями, чтобы не слышать мамкин зудеж, едва не заплакал, но удержался, вспомнив один из советов пана Еленского: «Если жизнь преподносит одни кислые лимоны, постарайся выжать из них лимонад. Потом продай его и купи то, что тебе не досталось».
Вот уж точно, ситуация – кислее некуда: влюбился в чужую жену, осрамился перед ней на весь мир. Мать в истерике, сестра в радости, у нее появился неисчерпаемый источник насмешек над старшим братом.
Возбужденность уступила место апатии – «заплыви оно все…». Мишке неудержимо захотелось лечь тут же на траву у костела, смотреть на безоблачное лазурное небо и, растворяясь в нем, ни о чем не думать.
Под Софьино: «Гляньте на него! Совсем совесть потерял! Родила ж такого урода!» – Мишка растянулся, будто в собственной постели, закрыл глаза, думая, что неплохо было бы сейчас, что б господь в наказание ему и в поучение благочестивым землякам бабахнул в него молнией с чистого неба. Даже представил эту картину: шарах! И открывшая в ужасе рот Софья, Ганна с выпученными глазами, и весь перебродский бомонд смотрят на дымящуюся обугленную фигуру, лежащую на выжженной траве, так и застывшей с закинутой на ногу ногой.
Черные мечты прервались колокольчиками смеха. Мишка тут же вскочил, этот смех он не перепутал бы ни с чьим другим, даже в полумертвом состоянии.
Рядом стоял пан Мурашкевич, чуть поодаль посмеивалась пани Ядвига.
«О, боги, чего б я не отдал, чтоб смотреть на эти ямочки на щеках», – подумал Мишка и растроенно шморгнул поцарапанным носом.
Между тем, Болеслав Львович с величественностью, свойственной лишь самозваным графьям, протянул младшему Маруте влажную безвольную ладонь.
– Пан Вашкевич, вы благородный человек. Вы сделали то, что мне, человеку отягощенному положением в обществе и более крепкой верой, чем у вас, у молодежи, не скрою, хотелось! Давно надо было начистить этому хаму рожу, но …Вы же понимаете, человеку моего уровня… м-да. Я у вас в долгу. Спасибо!
– Да не за что. Обращайтесь, если что, – сдуру ляпнул Мишка и тут же поправился. – В смысле, я защищал честь дамы. Если это как-то меня оправдывает.
Между тем, под ошалевшими не меньше, чем от молнии небесной, взглядами публики, пан Мурашкевич взял Мишку под локоть и повел в сторону Ядвиги, приговаривая:
– А я не осуждаю. Пусть! В святом месте. Это смело! Дерзко! Как у нас в армии. Аллюр «три креста»! Позвольте вас представить моей жене. Ядзя, знакомься, пан, э-э-э… запамятовал, как по имени.
– Пан Вашкевич! Михаил! Мы знакомы! – радостно прощебетала панночка. – Браво, юноша! Не видать вам теперь царствия небесного, как своих пылающих ушей! А-ха-ха-ха-ха-ха!
– Обойдусь, – обиделся Мишка.
– Ну, не обижайтесь. Мы в восхищении, правда, Болик? Что стоишь? Пригласи юного победоносца, поразившего змея, к нам на прием.
– Ядзя… Серьезно? Не слишком молод? Перестань. Мы ж узким кругом… – отчего-то смущенно почесал в затылке Мурашкевич.
– Болик, я хочу!
«Граф» тяжко вздохнул и, выдавив кислую улыбку, будто жуя пук несвежего навоза, вымолвил:
– А приходите к нам в среду! Часам к восьми. Будет очень приятное общество. Опрокинем по бокалу шампанского. Поиграем…
– И вымойтесь хорошенько, победитель! А-ха-ха-ха-ха!
Парочка тут же отвернулась и вальяжно направилась к богатому экипажу, запряженному огромными вороными бельгийскими битюгами, оставив Мишку в полной прострации: не галлюцинации ли это у него от тяжкого нервного потрясения.
– Чего стал, как пень? Ни дзякуй, ни насяру. Одежу теперь надо перешивать. В приличное общество зовут, не по грибы, что б им пусто было, – Софья, стараясь скрыть удивление, начала платком смахивать пыль с Мишкиного помятого пиджачка.
* * *
Тусклый свет керосинки выбрасывал из теней скромный азиатский натюрморт. Початая склянка женьшеневой водки, лапша не то со свининой, не то рыбой, вилка и деревянные палочки для еды. Скромная трапеза была бы вполне традиционной для китайской фанцзы, если бы не ломти черного хлеба и огромная ладожская сельдь, распластованная на продолговатом модерновом подносе. По головам двух темных фигур, понуро склонившихся над пищей, было понятно, что ужин затянулся и давно перерос в обычную попойку с неизбежным для подобных мероприятий злом – срыванием присохших бинтов с раненой души.
Дедушка Лю потягивал опиумную трубку, набитую ароматным турецким табачком, сыто щурился и, будто фарфоровый китайский фарфоровый болванчик, периодически кивал почти в такт редким эмоциям, просачивающимся сквозь монотонную от алкогольных паров речь своего юного друга.
– Почему так тяжко, дед? Будто краски поблекли везде. Нет радости. И ем вот, пью, а не вкусно. Полгода назад был другим человеком. Мне жить надо было на полную катушку. Эх… не водка, победа пьянила. Летал. А сейчас… будто крылья обжег: ползаю. И, знаешь, что самое страшное, дед? Понимаю, что не взлететь уже. Раньше радость мог дарить, запросто, по настроению – любому. Сейчас – только жалить. Насмерть. Умерло во мне что-то, – Сергей, чувствуя, что болтает лишнее, бросил на китайца тяжкий свинцовый взгляд.
– Да. Баба надо искать. Баба сердце погладит, погиреет мал-мала. Сатарик нормально без баба, потому что умный. Молодой – плохо: яйсы по баба гурустят, голова покоя нету. Дашка бери. Хороший баба. И не дорогой.
– Заладил, Дашка, Дашка. Давашка она, а не женщина. Но. Может, и твоя правда. Есть одна. Такая, как икона. На нее смотреть страшно, не то что б подумать что-то такое. Только – грусть-тоска, внешне – ангел, бес внутри. По ее заказу весь этот карнавал с покойниками начался.
– Хороcая. Тебе надо такой, – согласно закивал старый китаец.
– Ты не понял, старик. Сука она. Революционерка. Ей что курице голову снести, что тысяче невинных людей – без разницы.
– Ага! Подходясий баба! Бери.
– Что, серьезно, что ли?
– Тигра касю не кусяет, он кусяет мясо! А, такая жинзня… да!
– Может, и правда твоя. Надо бы поговорить с ней, – Сергей плеснул из склянки себе и Лю, хотел было выпить, но тяжело поставил пузатый стаканчик обратно на стол. – Я Спицу убил. Вот так просто. Раз, и все! Ножом, что ты задарил.
– Раз, и все?!
– Угу. Чик! И не пикнул даже.
– Хоросо! Осытрый нозик – осень хоросо!
– Чего не спрашиваешь, за что?
– Э… Какая эразница? Узе убил. Не озивет. Хоросий нозик? Да?
– Отличный.
– Твой! Им исе мно-о-о-го резать мозьна! Носи!
* * *
За три дня Мишка успел многое: перелицевать пиджак у портного Фридмана, тут же постричься у его жены, вымыться в озере пятнадцать раз (последний – душистым парфюмерным мылом «Броккар»), вычистить толченым углем и отполировать мелом и без того сияющие зубы, и еще много-много всего по мелочам. Но, не смотря на работу и на беготню в погоне за внешним видом, время катилось медленно, как густая смола с печальной перебродской сосны.
Софья вздыхала, понимая, что у сына нешуточная страсть и влюбленность, но благоразумно не показывала виду, полагая, что подростковый бзик развеется утренним туманом: всему есть время появляться и умирать. Травмировать чувствительную психику Мишки в непростой для него период можно было одним неосторожным словом. Оттого мать лишь посматривала на крутящегося у зеркала юного щеголя и молча молила Бога, чтобы душевные страдания сыночка закончились побыстрее. Так, как проходит ветрянка, которой лучше переболеть в детстве.
Мишка же летал. Все сжалось в одну точку: среда, вечер, пани Ядвига. Видеть ее, слышать голос, чего еще надо, чтобы сердце трепыхалось пойманным воробьем?
… Младший Марута, приехавший попутной лошадью за два часа до объявленного приема, околачивался у высоченного гранитного забора с коваными пиками поверху и от нечего делать рассматривал грозящее небесам серым пальцем жилище, в котором злой волшебник держал в заточении украденную у мира красавицу.
Усадьба Мурашкевичей была выстроена из дикого камня приезжими рижскими мастерами-каменотесами. Из-за острых шпилей и готической архитектуры со множеством горгулий, притаившихся в самых неожиданных местах серо-красного фасада, дом Болеслава Львовича больше напоминал помесь Нотр-Дам де Пари с Версалем, чем обитаемое жилище. Впрочем, средства позволяли хозяину воплотить свои самые смелые фантазии, поэтому все в доме было «по-богатому» – безвкусно, но монументально и с вызовом.
К массивным железным воротам то и дело подъезжали экипажи. Мишка с удивлением понял, что по большей части транспорт был не местный. По колесам на резиновом ходу вполне можно было предположить, что брички и здоровенные рыдваны приехали чуть ли не с Двинска или Постав, а может – чем черт не шутит, – и из самого Полоцка.
Из экипажей в сгущающиеся сумерки торопливо выскальзывали серые фигурки дам и кавалеров, отчего-то старающиеся спрятать лица под полями модных шляп и картузов.
Ворота гортанно скрипели, пропуская все новых и новых гостей, а Мишка никак не решался войти. Кто он посреди этой изящной публики? Мальчишка, голая ветка, прибитая волной случая к этим кисельным берегам роскоши и богатства. Но желание увидеть Ядвигу было сильнее обуревающих грустных дум. Скрипя зубами, залитый румянцем стыда, Мишка стукнул в ворота прилаженным для этой цели огромным кованым кольцом.
– Чаго табе? – донесся из-за ворот глухой голос лакея.
– Я… Прошу доложить, что прибыл пан Вашкевич с визитом! – дрогнувшим голосом выдавил из себя Мишка.
Врата в очередной раз заныли, отверзая навстречу юноше черную беспощадную пасть.
– А! Панич! Прощенья просим! Рады-с! Вы в списке гостей! – лысоватый, одетый в странную ливрею мужичок деловито показал жестом, куда надо идти.
От страха к горлу Мишки подкатил было желудочный сок, но, пару раз выдохнув, парень собрался с духом и поплелся по мощенной клинкерными кирпичиками дорожке к светящемуся в мертвенном свете газовых фонарей замку.
Неожиданности начались сразу же. В гулком холле замка некий странный человек в узком фраке, обтягивающем уродливый горб за непомерно широкими плечами, с полминуты внимательно изучал Мишку пристальным взглядом из-под черной карнавальной маски, чудом державшейся на огромном крючковатом носу.
Когда Марута было раззявил рот, собираясь сказать беспардонному горбуну что-нибудь этакое, тот, как-то не очень одобрительно хмыкнув, поежился и вытянул из кучи валяющихся на подносе масок одну и молча протянул ее Мишке. Юный Вашкевич, усиленно делая вид, что такой маскарад в принципе привычное для него дело, учтиво кивнул, приняв бархатный аксессуар, и тут же водрузил его себе на лицо. Маска легла криво, закрывая практически весь обзор. Едва не запаниковав от нелепости ситуации, Мишка чуть замешкался, и, сгорая от собственной неловкости, все же закрепил маску более-менее правильно, нащупав сзади пару невидимых платьевых крючков.
Глаза не очень попадали в прорези, впрочем, подобная мелочь мало трогала сердце юного искателя приключений. Еще мгновение, и почти наощупь, но уверенной походкой завсегдатая светских раутов Мишка зашагал вверх по широкой мраморной лестнице навстречу неизвестному, которое обещало быть не только приятным, но и жутко необычным.
Огромный зал для приемов был заслуженной гордостью владельца винокурни Мурашкевича. Еще на стадии проекта он высосал мозг и виленских, и рижских архитекторов, требуя втиснуть в почти готовые чертежи все новые и новые задумки своей не очень здоровой фантазии.
Если быть честным, то «граф» хотел «нечто этакое такое», присущее могучим мира сего, что-то, внушающее благоговение и трепет, но при этом не напоминающее костел или церковь. Желание того, кто платит, – закон, но лишь в том случае, когда хозяин сам понимает, в каком направлении хочет двигаться. В случае с Болеславом Львовичем работа отягощалась переменчивыми снами и серьезными перепадами настроений, зависящими как от погоды, так и от сезонности рынка спиртных и прохладительных напитков.
Уставшие бороться с переменчивым настроением заказчика, архитекторы запили водкой свой порыв подзаработать на строптивом богатее и, бросив заказчика один на один с декором фасадов и внутренней отделкой, умчались в свои столицы к, может быть, менее щедрым, но куда как более адекватным заказчикам.
Деятельный от природы Болеслав Львович не стал горевать. Вооружившись картинками из журнала «Вокруг света», собрав щедрыми посулами всех художников и резчиков с округи. Устраивая скандалы и брызгая слюной, едва не схватив кондрашку, перебродский нувориш со скрипом и душевными муками как-никак закончил отделку, прагматично решив, что идеальное живет лишь в его голове и что придется смириться с интерьером, выглядевшем «с большего вроде бы так».
На не испорченного просветительской прессой Мишку зала произвела гнетущее впечатление: все эти стены, обтянутые кроваво-бордовым шелком, огромные бронзовые люстры, пронзающие глаза черными отблесками венецианского стекла; гипсовые атланты, страдальчески гримасничающие в сполохах искусственного света, не столько от тяжести резного потолка, сколько от многочисленных змей и горгулий, опутавших их могучие торсы.
Пытаясь как-то прийти в себя от гнетущей атмосферы помещения, Мишка задрал было голову, но лучше бы он этого не делал: мастерски исполненная резьба на потолочных панелях изображала сцены Страшного суда в полном представлении об эпическом событии отставного поручика, чахнущего вдали от светской жизни. Старик Иероним Босх прослезился бы, увидев сие творение деревенских мастеров. Мало того, что силуэты мучимых чертями и животными голых людей были налеплены без всякого понятия от композиции, они при этом сами были уродами. Не по прихоти заказчика, впрочем, а в соответствии с полным неведением самодеятельных художников о золотом сечении, пропорциях тела, перспективе и анатомии.
Посему на потолке усадьбы Мурашкевичей получилось действие еще более жуткое, чем сам Страшный суд. Тут карлики с огромными головами и ступнями, чуть ли не вполтела, корчились, насаженные анусами на детально вырезанные массивные столбы, долженствующие олицетворять не то пики, не то чего похуже. Где-то по краям циклопы жрали летучих мышей размером с собаку, а в центре – волки и кабаны с грустными человечьими глазами рвали на части толстозадых деревенских венер, которые недоуменно и как-то даже стеснительно улыбаясь, напряженно заламывали долу кривые неимоверно длинные руки, изогнутые витиевато и в самых немыслимых плоскостях.