Олег Мироненко
Другой
Рассказ тридцать второй. Жертва
Наташа остывала. Она чувствовала, что скоро будет пройдена точка невозврата, и ей уже никогда не суждено будет проснуться, а только остывать дальше, целую вечность, в этом чуждом мире, занавешенным от других миров туманом. Она дышала им, он клубился и в её сне, казался неизбывным, неподвластным ни времени, ни пространству, ни свету. Туман будет высасывать из неё энергию, до последней капли, пока она не станет камнем, затерянным в безбрежности небытия.
Она остывала… но принесенная Наташей жертва породила в парящем рядом теле некий импульс, содержащий информацию. Получив её, спящий человек отдал частицу накопленного им света вовне. Чтобы помочь. Не быть в стороне.
Началась цепная реакция. Освобождаемая энергия возрастала по экспоненте – вследствие эффекта синергии. И в конечном итоге замкнулась на Маше.
Чтобы приносимая ей жертва оказалась равной жертве Егора.
И когда стихии встретились, ни одна из них не поглотив другую.
И был взрыв, эхо которого отозвалось на Земле.
И столп вырвался за пределы купола и устремился в затерянный мир.
Антон Григорьевич увидел разлитый вокруг него свет. Ощутил жжение там, где сердце и, воздев руки, прошептал: «Господи, прошу, дай мне раствориться в тебе…»
И радугой вспыхнул мост.
Рассказ тридцать третий. Возвращение
Толпе, собравшейся в коридоре перед зияющим пространством, которое когда-то занимала лаборатория, довелось лицезреть ещё одну ярчайшую вспышку. Сразу затем протеревшим глаза свидетелям явилось чудо: в пустоте по направлению к ним плыли голые люди, причём некоторые из них явно светились откуда-то изнутри себя. Люди неспешно поводили руками и ногами, приближаясь к ошарашенным встречающим. Один из плывущих, впрочем, был в белом халате и брюках – многие тут же признали в нём Вадима. Эротизм других, сразу проясним ситуацию, ярко выраженным ну никак не был: некая размытость сопутствовала их движениям, скрывая половые различия; с уверенностью можно было лишь утверждать их количество – семеро. Из них размытых и светящихся – четверо.
Момент, когда плывущие оказались на берегу, для всех остался незамеченным. Да, вот так: раз! – и они уже здесь, средь толпы. Как-то споро и одновременно на них накинули халаты, после чего толпа расступилась. Телесная размытость выставленных на обозрение людей сама собой улетучилась, и оказалось, что это: двое мужчин, две женщины, юноша, девушка и девочка. Один из мужчин обладал роскошной гривой волос, и вообще, его ни с кем нельзя было перепутать: это был Антон Григорьевич, слеповато щурившийся без очков. Он растерянно огляделся вокруг, споткнулся взглядом о стоящую рядом с ним миловидную женщину, излучающую неземной свет, задрожал, потом зарыдал, забулькал в голос:
– Наташа! Наташенька!
Обнял женщину так крепко, что та охнула, но тут же засмеялась:
– Полегче, Тоша!
И заплакала сама.
К ним тут же бросилась зеленоглазая юная красавица и, путаясь в рукавах мужского халата не по размеру, повисла на шее родителей, завизжала:
– Мамочка! Папка!
А рядом образовалась ещё одна группа рыдающих и светящихся, и до присутствующих доносилось сдавленно-восторженное:
– Юля, Женечка!
– Максим!
– Мамочка! Папочка!
Из числа прибывших особняком остался стоять лишь растерянный юноша, ничем, в общем-то, непримечательный, кроме, может быть, своей нескладности. Он даже не светился.
А вот Вадима уже взяли в плотное кольцо, и началось:
– Слушай, а что это вообще было?
– А где Венедикт? Ты с ним был в этом яйце, которое взорвалось?
– А тот, ещё один? Ну, инопланетянин – с ним что?
И так далее.
Вадим, борясь с перегрузками сознания, немногословно отвечал, что Венедикт там, где, по всей видимости, ему и место; что не в яйце, а в коконе, он был с ангелом, который вернул из неизвестно каких дебрей вселенной их дорогого шефа и остальных товарищей, а сам, по всей видимости, остался наводить там порядок; что… В общем, после пережитого стресса молол всякую ненаучную чепуху.
Надо заметить, что появление светящихся людей в это же самое время – правда, не только в настоящем, но и в далеком и недалеком прошлом, а также в скором и не очень будущем, – было зафиксировано там, откуда они до этого бесследно исчезли: в больничных палатах, корабельных трюмах, тюремных камерах, уличных балаганах, монастырских кельях, базарных рядах, супружеских альковах, на кожаных диванах, парчовых креслах, грязных нарах, голой земле… Свидетели их возвращения дивились, крестились, пугались, недоумевали, морщили лбы, качали головами, жгли костры и задавались вопросами, по большей части остававшимися без ответов то ли виду частичной амнезии вопрошаемых, то ли из их упрямства и нежелания идти на контакт.
Не подлежащим сомнению было одно: все эти люди излучали тихий неземной свет. Эти два слова: «тихий» и «неземной», – лучше всего подходят для его описания, и мы не будем дальше упражняться в словах. Со временем у многих этот свет потускнеет, а то и пропадет вовсе, растает в земных туманах, но…
… вернёмся в настоящее.
Антон Григорьевич, шатаясь как пьяный, обнимал подходивших к нему коллег и несвязно бормотал что-то вроде:
– Человек, конечно, будет меняться, будет! Но – только с Ним! Не тварь потребительская человек, и не вошь ученая, искра Божия – есть в каждом из нас!
Его слушали и вежливо улыбались в ответ.
Максим, преодолевая сопротивление родных уз, с лицом, продолжавшим нести на себе отпечаток пережитых страданий, подошёл к Антону Григорьевичу, уставился в его возбужденно-диковатое лицо.
– У меня, странное чувство, – проговорил Максим, – вы уж простите… но, мне кажется, мы с вами когда-то совсем недавно были необыкновенно близки… да и сейчас тоже… необыкновенно…
Он запутался в своих «необыкновенностях», смутился и замолчал.
– Да-да! – подхватил тему Антон Григорьевич, обнимая собеседника. – Ангел вы мой! Дорогой мой человек! Всё это необыкновенно! Мы обязательно с вами посидим за коньячком и всё, всё вспомним! Ох, опять мне кажется, что я раздваиваюсь… Полежать бы надо, отдохнуть.
Егор по-прежнему оставался невостребованным со стороны окружающих. И по отношению к самому себе тоже. Он весьма смутно представлял, как оказался в этой толпе, и где его вообще носило: в голове царил туман. Глаза постоянно искали Машу. Та, однако, избегала смотреть в его сторону, а потом и вовсе скрылась куда-то из поля зрения.
Лишь спустя несколько часов, когда первые страсти улеглись, и Егор торжественно был доставлен в свою квартиру, где, глубоко несчастный, возлежал на своём диванчике и изучал потолок, пытаясь вспомнить что-то необыкновенно важное, всё время от него ускользающее, Маша сама пришла к нему. Егор смотрел на неё, стоящую на пороге, и боялся разрыдаться в голос. Она же приложила пальчик к губам: «Тс-с-с!», – необыкновенно красивая, легко и со вкусом одетая, – поманила за собой, на улицу.
Некоторое время шли от фонаря к фонарю, и ничего не происходило. Потом Маше надоело ждать, она остановилась, обхватила Егора руками за шею и поцеловала. В губы.
И он поплыл. И увидел её в ореоле света, так, как не видел никто. Она же видела перед собой застенчивого, нескладного, милого юношу. И обоим казалось, что они знают друг друга вечность.
– Навсегда? – вдруг спросил Егор, не раскрывая рта.
Маша прекрасно его услышала. Взъерошила его волосы, по-женски загадочно улыбнулась:
– Только если ты всегда по-настоящему будешь этого хотеть…
