Зоя Ольденбург
Костер Монсегюра. История альбигойских крестовых походов
Издали армия казалась еще опаснее, чем была на самом деле, поскольку, помимо всяких «темных» банд, сопровождавших в походе каждое армейское формирование, вокруг «костяка» крестоносцев роились толпы пилигримов, двинувшихся в поход в надежде заслужить обещанные индульгенции и жаждущих, в наивности своей, поучаствовать в святом деле истребления еретиков. Вековая традиция присутствия в походе штатских пилигримов-крестоносцев, идущая от походов в Святую землю, привела в эти края своеобразных «пилигримов», шедших уже не отвоевывать святыни, а любоваться на костры и участвовать в резне. Эти бесполезные в бою штатские, обуза для армии, придавали ей, однако, устрашающий вид огромной волны захватчиков, захлестнувшей всю землю.
2. Безье
Крестоносцы, которых вел аббат Милон, продвигались очень быстро: выйдя в первых числах июля из Лиона, двенадцатого они были уже в Монтэлимаре. В Валенсе к ним присоединился граф Тулузский – уже с нагрудным крестом – и занял свое место среди знатных баронов, командующих походом. Перед 20-м числом крестоносцы остановились в Монпелье, дружественном, исконно католическом городе в землях короля Арагонского; это был последний привал, где они еще не столкнулись с враждебностью населения.
Другая, менее многочисленная армия, вступила в Лангедок через Кэрси. Ею командовали архиепископ Бордо, епископы Лиможа, Базаса, Кагора и Ажана, граф Овернский и виконт Тюренский. Армия взяла Кассеней, где захватила и сожгла многих еретиков.
Граф Тулузский уже не был вне закона, крестоносцев ничто не смущало, и легаты определили «врага номер один», первого в списке «погрязших в ереси». Домены виконта Безье давно считались еретическими по преимуществу, а молодой виконт не обладал ни дерзостью, ни двуличием графа Тулузского.
В июле 1209 года Раймон-Роже Тренкавель, виконт Безье и Каркассона, оказался лицом к лицу с армией, «подобной которой никогда не видели», насчитывающей в своих рядах герцога Бургундского, графа Неверского, множество знатных баронов и епископов, его собственного сюзерена графа Тулузского и во главе – всю церковную верхушку. Другой его сюзерен, король Арагона, не решился его поддержать: будучи католиком, он не мог открыто выступить против кампании, затеянной Церковью.
В силу обстоятельств официально объявленный поборником ереси, виконт, увидев неприятеля у дверей, попытался для начала поторговаться. Он отправился в Монпелье оправдаться перед легатами, ссылаясь на свой юный возраст и на то, что не может отвечать за все, что происходило в стране, пока он был ребенком. Ведь он всегда оставался верным католиком и готов покориться Церкви. Словом, чтобы взять подданных под защиту своего имени, он пустил в ход весь обычный арсенал красноречия южных баронов. Его, однако, не стали слушать. Тогда, обреченный на неповиновение, он начал обдумывать план обороны.
Времени на это ему остается очень мало. Огромная армия, за две недели преодолевшая путь от Лиона до Монпелье, находится уже в 15 лье от Безье, первого крупного города в домене Тренкавелей. Путь открыт, а у виконта нет резервов, чтобы остановить или хотя бы задержать авангард крестоносцев. Из Монпелье он едет в Безье, но городу угрожает осада, а виконт как главнокомандующий не имеет права быть отрезанным от остальных своих владений. Он обещает консулам прислать подкрепление, а сам едет готовить оборону Каркассона, столицы домена. С собой он берет нескольких еретиков и евреев Безье.
Жители Безье, пребывавшие «в скорби и печали» по поводу отъезда виконта, спешно готовились к обороне. На это у них было не более трех дней: неприятельская армия уже в пути, а римская дорога от Монпелье до Безье прямая. Гарнизон с помощью населения углубил рвы вокруг городских стен. Стены были толстые, в городе хватало съестных припасов, так что можно было не опасаться долгой осады. Сама необъятность армии (изрядно выросшая в народном воображении) была залогом того, что неприятель быстро снимет осаду – такое количество солдат не прокормить.
21 июля армия крестоносцев подошла к Безье и раскинула шатры вдоль левого берега Орба. Второй сюзерен города, епископ Безье, в свою очередь попытался вести переговоры перед началом военных действий. Рено де Монпейру, недавно назначенный епископом на место убитого в 1205 году Гильома де Рабастана, вернулся из лагеря крестоносцев со следующим предложением: Безье пощадят, если католики выдадут легатам еретиков, список которых он сам же им принесет. Список этот сохранился, в нем 222 имени, некоторые помечены «val.» (вальденс). Эти 222 человека (или семьи) – по всей видимости, совершенные или руководители секты из мирян, знать и богатые буржуа.
Епископ собрал городской консулат в соборе и, адресуясь к католикам, изложил суть дела. Еретики в Безье были многочисленны и могущественны, и епископ сомневался, что ему удастся уговорить их бросить своих совершенных. Поэтому он предложил католикам спасти свои жизни, покинув город и оставив в городе еретиков.
Крылась ли в его словах прямая угроза или епископ просто описывал опасности, подстерегающие горожан во время долгой осады и штурмов, – кто знает. Во всяком случае, консулы с негодованием отказались покинуть город и заявили, что «они скорее предпочтут, чтобы их утопили в море», чем бросят своих сограждан, и что «если они так легко будут менять сеньоров, то за них никто не даст и ломаного гроша»[49]. Такой ответ был присягой на верность виконту и городским вольностям. Безье, который дорого заплатил за свою независимость, не собирался сдаваться захватчикам.
Поведение консулов продемонстрировало крестоносцам, что они не могут рассчитывать на католическое население. Окситанские города наперекор всему ставят во главу угла свои национальные интересы. Религиозная война с первых же дней превратится в национальное сопротивление. Люди будут держаться до последнего. Для этой страны Церковь, даже в лице местных епископов, уже стала инородной властью.
Рено де Монпейру ушел из города, захватив с собой нескольких наиболее ревностных (или наиболее пугливых) католиков. Их не было много, потому что известно, что католические священнослужители остались в городе.
Армия крестоносцев под командованием аббата из Сито начала окружать город, ставить шатры на прибрежном песке и готовиться к штурму. От судьбы Безье зависел успех всего похода: если долгая осада истощит силы крестоносцев, они рискуют в скором времени остаться без съестных припасов и дать Раймону-Роже время на организацию обороны. И эта могучая армия окажется колоссом на глиняных ногах: в командирском корпусе нет согласия (герцог Бургундский и граф Неверский вечно ссорятся между собой), отряды рутьеров и пилигримов рискуют превратиться в простые банды грабителей, а рыцари отправились в поход всего на сорок дней. Надо было быстро атаковать. Но, оказавшись лицом к лицу с огромным городом с его мощными стенами, рвами, хорошо защищенными воротами, высокими башнями собора, церквей, замка и домов богатых горожан, крестоносцы были озадачены: а не выйдет ли так, что вся осада окажется пустой демонстрацией силы, заранее обреченной на унизительное поражение? Надо думать, они были обескуражены поведением горожан, у которых был такой вид, будто ничего особенного не произошло. Надежды привести неприятеля в ужас внезапным вторжением рухнули, так же как и надежды на поддержку католиков юга.
22 июля, в день святой Марии Магдалины, в обоих лагерях царило относительное спокойствие: осаждающие еще не подготовились к штурму, осажденные без особого страха с иронией поглядывали на огромные шатры, бивуаки и скопление народу на берегу Орба и вокруг городских стен. Безье, расположенный высоко на холме, мог легко отражать атаки. А крестоносцы, поставившие шатры вблизи стен, вовсе не казались страшными: это были отряды «пилигримов» и разбойников, опасные лишь вблизи, а с высоты земляного вала они выглядели крошечными. Надо полагать, эти полчища расхристанной и оборванной пехоты вызывали скорее презрение, чем ужас, иначе невозможно объяснить то, что произошло дальше, и что Арно-Амори и католические хронисты назовут потом Божественным провидением.
Этот день, ставший решающим в истории Альбигойской войны и одним из самых трагических за весь крестовый поход, начался почти беззаботно. И осажденные, и осаждающие были уверены, что все тяготы и опасности еще впереди. Гарнизон строил оборонительные сооружения. Командиры крестоносцев вместе с рыцарями держали совет относительно штурма, который не предполагался раньше, чем назавтра или послезавтра. Солдаты собирались позавтракать.
Тем временем отряд из гарнизона или из штатских, которые в минуту опасности стали «солдатами на час», предпринял разведочную вылазку за ворота, выходящие на старый мост и отделенные от Орба крутым откосом. Гильом Тюдельский не может сдержать негодования, повествуя о безрассудстве этих людей. Он в подробностях, как очевидец, описывает всю сцену. По его словам выходит, что это была никакая не военная операция, а пустая бравада, чтобы подразнить противника, а потом убраться восвояси.
«О, какую плохую службу сослужил городу тот, кто надоумил их выскочить среди бела дня! – восклицает хронист. – Да и как было знать, что натворят эти олухи, эти дубины стоеросовые: под знаменами из белого полотна они ринулись вперед, голося что есть мочи и думая, что очень напугают противника, как пугают они птиц на овсяном поле. Они гикали, улюлюкали и размахивали знаменами так, что утро посветлело!»[50].
Безумная неосторожность, пишет автор, так и наводит на мысль о другой похожей армии, армии Менелая, у которого Парис увез Елену, и где «не было французских баронов, отбывающих свой карантен». Наверное, не все французские бароны были в рядах этой армии, а уж горожане, кинувшиеся из ворот, видели перед собой только безоружных людей (остальные находились возле шатров дальше от города). Оба лагеря должны бы были предвидеть подобные мелкие стычки, взаимные насмешки и подначивания, которые часто предваряют серьезные сражения в эпоху, когда в каждом бойце война будила вкус к парадам. Насмешники приблизились к лагерю пилигримов. Один из «французских крестоносцев» выбежал на мост ответить на их подначивания; его тут же убили и сбросили в Орб. Среди пехотинцев, всегда готовых ринуться в бой, нарастало возбуждение. Парад начал превращаться в потасовку.
В этот момент, если следовать Гильому Тюдельскому, вмешался разбойничий король, который и стал кузнецом победы крестоносцев. Разбойничьим королем называли командира французских наемников, он управлял самой свирепой и бесстрашной частью Христова воинства. Быстро оценив выгодность ситуации, он выкликнул сигнал в атаку. Рутьеры бросились вперед, тесня горожан и понуждая их снова взбираться на откос к городским воротам. «Их было, – гласит «Песнь», – более пятнадцати тысяч, все босые, в одних рубахах, вооруженные только палицами». Конечно, пятнадцать тысяч – это сильно сказано, но в любом случае горожан было гораздо меньше, и спастись они могли только бегством. Неистовая толпа улюлюкающих рутьеров быстро вскарабкалась на откос и достигла ворот одновременно с повернувшим назад гарнизоном.
А что было дальше? Гильом Тюдельский пишет, что рутьеры «бросились вокруг города и принялись разрушать стены; одни работали кирками, другие крушили и выламывали ворота...»[51]. Все это трудно приложимо к полуобнаженным и вооруженным одними дубинами людям. Вполне вероятно, что часть рутьеров смогла прорваться в город вместе с отступавшим отрядом. Они снесли ворота, а основная часть армии ринулась на штурм, успев вооружиться надлежащим образом. Стычка была слишком заметной, чтобы не привлечь внимания командиров. Те увидели, что нельзя терять ни минуты, и приказали трубить сигнал к бою. Прежде чем гарнизон успел опомниться, вся армия была уже у стен города, а банды рутьеров бежали по улицам, сея ужас вокруг себя.
Выбитый из колеи более малочисленный гарнизон под командованием Бернара де Сервиана оборонял городские стены, к которым крестоносцы уже приставляли лестницы. Бой на стенах и вокруг стен продолжался не более нескольких часов. Город был захвачен прежде своего падения, поскольку, пока солдаты еще бились на земляных валах, толпа в панике металась по улицам, где уже правили рутьеры, сводя на нет сопротивление солдат. Штурмующие явно превосходили их численностью и были наэлектризованы неожиданной, «чудесной» удачей, которой стал для них штурм.
За несколько мгновений яростная атака превратила относительно спокойный город в город обреченный. «Священники и клир облачились, приказали звонить в колокола, собирались служить мессу по погибшим и похоронить их, но не смогли помешать рутьерам пробраться в церкви раньше себя»[52]. И для католиков, и для еретиков церковь оставалась последним прибежищем. Те, у кого было время выбежать из домов, куда врывались рутьеры, бежали по улицам к городским церквам: к собору Сен-Назэр, к большой церкви святой Магдалины и церкви святого Иуды, надеясь укрыться там до конца штурма. Разбойники «уже были в домах, хватая все, что попадалось под руку; выбор был большой, каждый мог взять, что захочет. Бандитами овладела стяжательская горячка, смерть не страшила их; они били и резали всех, кто попадался навстречу...»[53].
Боевые крики рыцарей и все еще державшегося гарнизона, стоны раненых и умирающих, торжествующие вопли бандитов и крики ужаса их жертв, похоронный звон всех городских колоколов и лязг оружия должны были сливаться в такую жуткую какофонию, что вряд ли как побежденные, так и победители могли сохранять хладнокровие. Ворота церквей брали с бою, и все, кто там находился, оказывались в ловушке; их резали всех подряд: женщин, грудных детей, священников с распятиями в руках... Петр Сернейский утверждает, что в одной лишь церкви святой Магдалины перерезали более семи тысяч человек. Цифра, несомненно, завышена, церковь не могла вместить столько народу, но разве это важно: каким бы ни было число жертв, все свидетели утверждают, что резня была поголовной, не щадили никого. И если кто и мог спастись, то только бегством или по счастливой случайности, никак не зависящей от победителей.
За несколько часов цветущий Безье превратился в город окровавленных и обезображенных трупов; дома, улицы и церкви стали бандитскими притонами, где, топчась в крови, «победители» делили несметную добычу – добро бесчисленных мертвецов.
«Убивайте всех! Господь узнает своих». Эта знаменитая фраза, которую немец Цезарь Гейстербах приписывает Арно-Амори, – скорее комментарий к событию, чем историческое изречение. Она могла служить девизом любой идеологической войны. Действительно ли у Арно хватило ума придумать такую фразу или он никогда ее не произносил, приказ крестоносцам после взятия Безье был похожим: «Убивайте всех!». И не важно, следовала потом или нет озабоченность относительно загубленных душ.
Гильом Тюдельский в этом пункте более точен: «Французские бароны, клир, миряне, князья и маркизы условились между собой, что в любом замке, не пожелавшем сдаться до штурма, все обитатели будут перебиты и подняты на мечи, дабы страх от увиденного помешал остальным сопротивляться»[54]. Если «французские бароны» действительно приняли такое решение, то их расчет был верен.
Арно-Амори в письме к папе поздравляет его с этой неожиданной чудесной победой и с торжеством объявляет, что «около пяти тысяч человек были подняты на мечи, невзирая на пол и возраст».
Однако важно бы знать, действительно ли намерения крестоносцев были таковы, как пишет Гильом Тюдельский, и не произошло ли все помимо их воли. По обычаю после осады если и «поднимали на мечи», то мужскую часть населения. Женщины и дети не подлежали закону военного времени, и если в неразберихе попадались под руку, то, как правило, не по приказу командиров. Как бы ни был жесток Арно-Амори, он не мог отдать приказ резать священников. С другой стороны, рутьеры, о которых так красочно говорит «Песнь...», что «смерть не страшила их: они били и резали всех, кто попадался навстречу», первыми ворвались в город, а их страсть к убийствам общеизвестна. Резню затеяли они, и вряд ли у них были средства или желание советоваться с командирами крестоносцев. Этим не надо было говорить: «Убивайте всех!», им было наплевать на различия между католиками и еретиками.
Сочувствующие крестоносцам историки пытаются переложить всю ответственность за резню в Безье на банды грабителей, на «всех этих басков и арагонцев» и других преступников, безбожников по определению, ничего общего не имевших с настоящими крестоносцами. Тогда почему же «Христово воинство» с самого начала пользовалось услугами такой дьявольской подмоги? В конце концов, мы знаем, что в опустошенном Безье, когда пришло время делить добро, рыцари гнали бандитов из города палками. Разбойники не одни ворвались в город и не одни там находились, они были гораздо хуже вооружены и, возможно, их было меньше, чем французских крестоносцев, штурмовавших заграждения, карабкавшихся по лестницам на стены и вовсе не желавших войти в город последними.
Ясно, что гораздо проще прогнать палками пьяную солдатню, чем остановить кровопролитие. Но у крестоносцев были не только палки, и если бы их командиры отдали приказ, ничто не помешало бы им обуздать рутьеров. Также трудно поверить, что они сами не принимали участия в резне, так как маловероятно, что победители стояли сложа руки и не были затянуты в смертельный водоворот, даже если они были люди порядочные.
Не надо при этом забывать о присутствии в «армии Господа» пилигримов, людей из народа, воспламененных настойчивой пропагандой и живущих в наивном и суеверном страхе перед ересью; братьев тех самых пилигримов, что сто лет тому назад принимали за Иерусалим каждый чужеземный город. Этим простодушным Безье вполне мог показаться логовом Дьявола. И если французские рыцари (по всей вероятности и согласно утверждениям хронистов) договорились между собой предоставить свободу действия рутьерам и пилигримам, значит, они знали, что таким образом дело будет сделано лучше и быстрее. И если они ничего не предприняли, чтобы остановить резню, значит, сами ее желали.
«После этого», – говорит «Песнь...», – после этого неправдоподобного неистовства, поскольку, чтобы перебить все население такого города, как Безье, и рутьеры, и самые свирепые фанатики должны были обладать исключительной жаждой крови, – «после этого быдло разбрелось по домам, битком набитым богатствами. Но немного преуспело, ибо, увидав это, французы задохнулись от бешенства: они прогнали разбойников палками, как собак!»[55]. Трудно более беспощадно описать жестокость солдат, которые равнодушны к резне, но «задыхаются от бешенства», увидав, что кто-то посягнул на добычу. Усеяв свой путь тысячами трупов стариков, женщин и детей, эти воины Христовы не замедлили запеть «Тебе, Богу, хвалим...», как запели его после разграбления Иерусалима... Спасти добычу – святое дело. Армия нуждается в средствах для продолжения похода, разбогатеть всегда приятно, а что не дозволено бандиту, то дозволено шевалье. Солдаты удачи упустили добычу и в припадке справедливого гнева подожгли город. Пожары вызвали панику среди грабителей, крестоносцы побросали все ценности и бежали, а основная часть горевших зданий рухнула, погребя под развалинами трупы своих обитателей. «...Сгорел также собор, построенный мэтром Жерве, от жара он дал трещину и раскололся пополам...»[56].
В качестве эпилога этого страшного дня хронист добавляет: «Крестоносцы оставались вблизи города три дня, а на четвертый ушли все, и шевалье и сержанты, ушли из мест, где ничто их больше не задерживало, и их поднятые стяги бились по ветру...»[57]. И еще хронист пишет, что если бы не треклятые бродяги, спалившие город, крестоносцы до конца своих дней оставались бы богачами после такой добычи. Эти рассуждения о завоеванных и утерянных богатствах часто попадаются в «Песне...»: право на добычу – исконное право солдата, а бескорыстие не входило в рыцарские добродетели.
Не будем слишком задерживаться ни на причинах и следствиях разграбления Безье, ни на цифрах (разных согласно разным историкам), ни определять место этого трагического эпизода среди прочих жестокостей войны. То, что мы знаем о жестоких обычаях той эпохи – да и всех остальных эпох, – заставляет предположить a priori, что потерявшая человеческий облик солдатня способна на подобные деяния. Однако факты говорят об обратном: все-таки такие кровопролития, как в Безье, случались достаточно редко, ибо, по-видимому, всякая человеческая жестокость имеет границы. Среди самых кровожадных эпизодов мировой истории такая резня – исключение, и надо было случиться, что именно на долю «священной войны», развязанной главой одного из первых монашеских орденов римской Церкви, выпала «честь» ответственности за такое исключение. Вот факт, значения которого никак нельзя умалить.
Петр Сернейский, апологет крестового похода, находит абсолютно справедливой кару, постигшую еретический город, чьи обитатели 42 года назад (день в день!) убили своего виконта. Его при этом не заботит, что город за это уже был наказан на следующий год, когда в нем перебили всех мужчин. Он доволен этим чудесным совпадением: значит, кара сия была угодна Господу, тем более что роковой день совпал с праздником святой Марии Магдалины, о которой граждане Безье позволяли себе злословить. И именно в церкви святой Марии Магдалины зарезали семь тысяч человек! Своеобразное понятие о Боге было у этого человека, хотя, должно быть, не он один так рассуждал; он склонен был видеть в бедах, обрушившихся на Безье, признаки катастрофы вселенского масштаба, а не деяния рук человеческих. Так он говорил только о землетрясениях. Быть может, вихрь безумия, просвистевший над головами захватчиков в тот жаркий июльский день, был порожден всеобщей экзальтацией, парализовавшей личную волю самых несгибаемых командиров...
Солдаты, явившиеся в окситанскую землю со свежими силами, не имели оснований впасть в бешенство от тягот долгой осады. Их гнев был, так сказать, «чистым», и скорее всего дело было не только в кровожадности бандитов, с которыми поступили, как с собаками. Главной причиной резни оказалась все-таки ненависть к еретикам, пересилившая в тот день и амбиции, и жажду наживы.
Эта война началась в атмосфере неистовой ненависти, такой ненависти, что противник уже воспринимался не как человек, а как вредное животное, которое следует извести и от которого нет никакого проку, кроме скарба, что останется после него. Ясно, что крестоносцы горько оплакивали ценности, сгоревшие в Безье. И если они не осмелились устроить такую же резню в Каркассоне, то только из страха потерять добычу. Такая ненависть превосходит возможности нашего воображения, и мы пытаемся объяснить поведение крестоносцев толстокожестью солдат, жестокостью тогдашних нравов, военными амбициями полководцев, презрением воинов к буржуа, антипатией северян к южанам... Конечно, все это было, но прежде всего был религиозный энтузиазм, доведенный до белого каления, и страстное желание любой ценой заслужить Господнее прощение.
Своим ошеломляющим броском армия парализовала в стране волю к сопротивлению. Одновременно ей пришлось распрощаться с надеждой завоевать симпатии католиков. Крестовый поход, начавшийся с устрашения, не мог встретить ничего, кроме страха. Едва армия покинула Безье, как в Кабестане ее встретили епископ Беренгер и виконт Эмери с депутацией от Нарбонны. Жители Нарбонны обещали полное и безоговорочное повиновение Церкви и принятие суровых мер против еретиков.
От Кабестана до Каркассона армия шла триумфальным маршем: через шесть дней крестоносцы уже были под стенами Каркассона. Местные сеньоры освобождали им замки и являлись с уверениями в полной покорности. Иные из них покидали жилища и уходили с семьями и вассалами в горы или леса. Таким образом, за несколько дней крестоносцы голыми руками взяли изрядное количество замков.
