Зоя Ольденбург
Костер Монсегюра. История альбигойских крестовых походов
3. Бессилие Церкви и реакция доминиканцев
Теперь легат мог сказать, что «Церковь наконец-то обрела мир в этих краях» (Г. Пелиссон). Но действия инквизиции, невзирая на сожжение совершенного Гильома и оглашение списка подозреваемых, не произвели большого впечатления на тулузцев. Епископ Фульк, которому доверили осуществление репрессий против ереси, был настолько непопулярен, что не отваживался передвигаться без вооруженного эскорта, и с огромным трудом добивался уплаты церковного налога. Граф по вполне понятным причинам не делал абсолютно ничего, чтобы защитить права своего епископа, и престарелый прелат горько и не без цинизма сетовал: «Я скоро снова окажусь в изгнании, потому что только там я бываю хорош»[150]. Фульк не остался долго на епископском престоле в Тулузе. Старый, усталый, а больше всего обескураженный непобедимой враждебностью к нему его же собственных прихожан, он удалился в аббатство Грансельв готовиться к смерти и сочинять гимны. Умер он в 1231 году.
Методическое подавление ереси, вмененное Меоским договором и торжественно начатое Роменом де Сент-Анжем, на деле оказалось неосуществимым. Полицейские меры, принятые против ереси церковными властями, морально изолированными от страны, привели к тому, что и еретики, и сочувствующие научились скрываться и пользовались этой наукой систематически и со знанием дела. Новые законы не действовали, ибо все, кто так или иначе имел дело со священниками, торжественно заверяли их в своей правоверности, но на деле жизнь Лангедока ускользала от контроля церковной полиции, которая была малочисленна и мало кого пугала.
«Еретики и их паства, – пишет доминиканец Гильом Пелиссон о годах, последовавших за Меоским договором, – приобретали все больший опыт и направляли все свои силы и хитрость против Церкви и католиков. В Тулузе и ее окрестностях они натворили больше беды, чем во время войны»[151].
О деятельности катаров в этот период мы знаем только то, что сохранилось в документах судебных процессов и в доносах или то, что касалось очень известных в их среде людей. Очень многим из знаменитых совершенных удалось уйти от преследований, так как судьи не были всеведущи, а информировать их никто не спешил.
Владетели Ниора, герои долгого показательного процесса, о котором у нас еще пойдет речь, публично оказали гостеприимство пяти совершенным, от которых не пожелали отречься, невзирая на приказы архиепископа Нарбоннского, объединили еретиков и организовали убежище для множества попавших под подозрение. Их мать, Эсклармонда, известнейшая на всю страну совершенная, пользовалась таким авторитетом и влиянием, что получила от своих духовных пастырей специальное разрешение принимать мясную пищу и лгать (в вопросах веры и единоверцев), если дело дойдет до насилия.
В 1233 году к замку Рокфор стеклось множество еретиков со всей страны, чтобы послушать проповеди Гильома Видаля. Фанжо всегда оставался признанным центром катарской Церкви. На собрания под председательством Гийаберта де Кастра съезжалось все рыцарство, а владетельница Фанжо, Каваэрс, в 1229 году пригласила всю окрестную знать в замок Монградей на торжество по поводу вступления ее племянника Арно де Кастельвердена в катарскую веру. Дом Аламана де Роэ в Тулузе (семья Роэ дала приют графу Тулузскому, когда епископ выселил его из дворца) стал настоящим «домом еретиков», где принимали странствующих совершенных и устраивали собрания. Замок Кабарет был резиденцией диакона Арно Хота. Хотя в 1229 году его оккупировали французы, через два года он уже снова стал местом собраний окрестных еретиков. Совершенные и диаконы катаров пересекали страну из края в край, не особенно заботясь о том, чтобы прятаться, совершали обряд consolamentum, проповедовали, словом, отправляли свою службу, как обычно. Совершенный Вигоро де Бакониа бывал почти во всех землях Тулузы и долины Арьежа, и ему не приходилось прятаться, поскольку, едва узнав о его появлении, верующие из соседних городов сбегались, чтобы послушать его проповеди и наставления.
Декреты Тулузского Собора ни в коей мере не охладили религиозного пыла катаров. Напротив, раздражение от французского военного присутствия, от того, что надо отдавать Церкви военные трофеи, от необходимости платить церковную десятину и сдать крестоносцам Монфора (или их отпрыскам) отнятые у законных владельцев замки – это вполне оправданное раздражение росло. Грабительское Парижское соглашение, навязанное стране в одностороннем порядке и выгодное одной лишь Церкви, не могло восприниматься как окончательное.
Разоренная и униженная знать, провоевавшая двадцать лет, только и думала, что о заговоре, и выжидала случая взять реванш. Страна сложила оружие только потому, что не хватало денег продолжать войну. Досадуя на принятые обязательства, граф прикидывал, как бы помешать прогрессу, которого явно смогут добиться Церковь и французы, окрыленные легкостью, с какой им удалось заключить мир. Покорившиеся сеньоры по-хозяйски распоряжались своими землями и вовсе не желали отказываться от прав на них, тем более, что присяга в верности Церкви в принципе ограждала их от подозрений. Представители местных властей открыто выступали против розыска и арестов еретиков и не назначали строгой кары тем, кто поднимал оружие против королевских чиновников.
Так, сенешаль Андре Шове (Кальвет) был убит в ходе облавы на еретиков в Ла-Бессед[152], которую сам организовал. Убийство осталось безнаказанным, и в этом покушении обвинили окрестных вельмож (владетелей Ниора) и самого графа Тулузского. Те же владетели Ниора, находясь в подчинении у архиепископа Нарбоннского, в 1233 году с оружием вторглись на территорию архиепископства, взяли в плен нескольких служителей, угнали скотину, а потом, проникнув в резиденцию архиепископа, ранили его самого, побили священников, похитили паллиум (знак архиепископской юрисдикции) и множество ценных предметов, после чего устроили пожар. Архиепископ (Пьер Амьель) послал папе жалобу, в которой объявлял означенных сеньоров еретиками и мятежниками. Протестовать-то перед папой он мог, зато навести порядок в собственном диоцезе ему не удавалось, несмотря на присутствие в стране французских властей.
В Тулузе антицерковная реакция населения была тем более острой, что ее почти открыто поддерживал граф. После того, как доминиканец Ролан Кремонский проповедовал с кафедры нового Университета против еретиков и обвинил тулузцев в ереси, консулы громко запротестовали и потребовали от приора доминиканского монастыря, чтобы тот заставил замолчать ретивого проповедника. Брат Ролан продолжал клеймить жителей Тулузы и спровоцировал скандал, приказав эксгумировать трупы двух недавно скончавшихся людей: доната капитула Сен-Сернен А. Пейре и Гальвануса, священника-вальденса, похороненного на кладбище Вильнев. Оба они, хотя и были еретиками, пользовались огромным уважением в католических кругах. Подобные акции, предпринятые «для вящей славы господа нашего Иисуса Христа, благословенного Доминика и в честь матери нашей римской Церкви» (Г. Пелиссон), отвратили от себя общественное мнение и вынудили консулов еще раз выразить протест приору доминиканцев и потребовать отозвать брата Ролана. Тот же Пелиссон сетует на граждан Тулузы за многочисленные облавы на тех, кто занимался розыском еретиков. Процедура розыска стала столь опасной, что само ее продолжение требовало от духовенства немалого мужества, не говоря уже о препровождении подозреваемых в церковные тюрьмы, чтобы допросить их и предать суду.
Трудность заключалась не в том, чтобы обнаружить еретиков, а в том, чтобы их поймать. Трибуналы зачастую ограничивались заочными приговорами или арестами тех, кого невозможно было обвинить в чем-либо серьезном. Так произошло с Пейронеллой из Монтобана, девочкой двенадцати лет, воспитанной в катарской обители и обращенной епископом Фульком. Зачастую горожане атаковали противников их же оружием. Некий П. Пейтави в пылу ссоры обозвал пряжечника Бернара де Соларо «еретиком» (причем не без оснований), а тот подал жалобу за диффамацию. Консулы вызвали Пейтави на совет и приговорили к нескольким годам ссылки, возмещению морального ущерба пряжечнику и к штрафу. Пейтави пострадал не за то, что заподозрил пряжечника в ереси, а за то, что слишком явно выразил свои католические чувства. Он в свою очередь пожаловался тулузским доминиканцам, подал апелляцию епископу и при поддержке доминиканцев Пьера Сейла и Гильома Арно с шумом выиграл процесс в церковном трибунале, а его недруг вынужден был бежать в Ломбардию. По этому поводу Пелиссон писал: «Да будут благословенны Господь и святой Доминик, которые умеют вступиться за своих!»[153]. Уже само по себе значение, которое Церковь придала столь пустяковому эпизоду (кстати, двое доминиканцев, помогших Пейтави, станут потом инквизиторами в Тулузе), говорит о том, насколько тяжела и бесплодна была в тот период времени борьба церковной верхушки с консульской властью. Церковники воздали хвалу Господу, потому что им удалось отменить приговор в пользу заподозренного в ереси, но убедить в своей правоте консулов им так и не удалось; они убедили только собственного епископа.
Этим епископом был Раймон дю Фога (де Фальгар), из семьи Мирамон, уроженец окрестностей Тулузы, принявший пост после смерти Фулька. Фанатичный доминиканец, он, по словам Гильома Пюилоранского, «начал с того, чем закончил его предшественник, преследуя еретиков, защищая права Церкви и то силой, то лаской понуждая графа к добрым делам»[154]. Епископ, видно, и в самом деле обладал недюжинной энергией, ибо ему удалось увлечь графа во главе вооруженного отряда на ночную вылазку, в ходе которой в лесу близ Кастельнодари было застигнуто врасплох собрание еретиков. Арестовали сразу девятнадцать человек, и среди них файдита Пагана (или Пайана) де ла Бессед, рыцаря, известного своей храбростью, одного из лидеров катарской знати. Пагана и его восемнадцать товарищей тут же приговорили к смерти и сожгли по приказу графа. Спрашивается, какими соображениями руководствовался епископ, вынуждая графа на несвойственную его характеру жестокость, которая к тому же являлась предательством по отношению к вассалу: рыцари-файдиты всегда были самыми преданными сторонниками Раймона. Во всяком случае, предоставив Раймону дю Фога неоспоримое доказательство своей доброй воли, граф мог рассчитывать, что его на какое-то время оставят в покое, и не стал предпринимать ничего против откровенных выпадов знати и консулов в адрес церковных властей.
Волнения в стране были так велики, что папа, убоявшись переворота, повел в отношении графа Тулузского достаточно мягкую политику: в 1230 году он рекомендовал новому легату Пьеру де Кольмье не обращаться с графом сурово, «дабы поощрить его усердие по отношению к Господу и Церкви». Он предоставил графу отсрочку в уплате десяти тысяч марок, назначенных Меоским договором в возмещение убытков Церкви, разрешил ему для уплаты этих десяти тысяч затребовать пособие у церковнослужителей и, наконец, 18 сентября 1230 года принял к рассмотрению посмертно дело Раймона VI, которого сын уже отчаялся похоронить, согласно его последней воле, на христианской земле. Этот шантаж на сыновних чувствах Раймона VII продолжался довольно долго, и в результате останкам старого графа было навсегда отказано в христианском погребении. Папа, однако, не переставал, по крайней мере для виду, щадить графа, поскольку, «дабы взрастить его благочестие, необходимо было бережно поливать его, как молодое деревце, и вскармливать молоком Церкви»[155]. Такое милостивое отношение, далеко не полностью оправданное графом, возможно, и не было продиктовано желанием папы укротить амбиции пятнадцатилетнего французского короля, с которым матушка, досадуя на его энергию, справлялась уже с трудом. В контактах с графом папа изыскивал возможности влиять на чересчур взбудораженное общественное мнение и поддержать Церковь в стране, которая становилась к ней все более и более враждебной.
Однако в тех краях, где сюзереном был не граф Тулузский, а французские аристократы и сенешали короля, дела Церкви обстояли еще хуже, и свидетельство тому – поведение владетелей Ниора по отношению к архиепископу Нарбоннскому. Архиепископ, чья безопасность подверглась такой угрозе, решил сам в 1233 году возбудить процесс против обидчиков, но у тех нашлось множество ревностных защитников, в том числе и среди местного духовенства. Он смог осуществить свой замысел только по специальному распоряжению Григория IX, который назначил судьями епископа Тулузы, прево Тулузского Собора и архидиакона Каркассона. Чтобы добиться передачи дела на суд этих господ, прелат должен был сначала проконсультироваться с папой в Ананьи, где Григорий IX пребывал в 1232 году, потом ехать в Рим, и только 8 марта 1233 года епископу Тулузы доставили папскую буллу, приказывавшую «привести в исполнение приговор, вынесенный владетелям Ниора Тулузским Собором».
Ниоры считались одними из могущественнейших лангедокских феодалов и владели землями в Лорагэ, Разе и в районе Соль. Их уже отлучали от Церкви на Тулузском Соборе, и отлучение 1233 года было повторным. Ведомые еретики, несмотря на все запирательства, Ниоры не страшились церковного гнева, и, чтобы взять их силой, требовалось не только согласие, но и поддержка графа Тулузского, который не позволял арестовывать своих личных вассалов. Папа вынужден был обратиться к королю Франции, или, скорее, к регентше. Под двойной угрозой гнева понтифика и возобновления враждебных действий Франции граф сдался и созвал совет епископов и баронов для обнародования постановления против ереси (20 апреля 1233 года). Это постановление лишь повторило предыдущее, принятое на Тулузском Соборе в 1229 году. Его уложения, до сей поры касавшиеся лишь церковного правосудия, теперь составляли основу карательного законодательства и восстанавливали графский суд.
Владетели Ниора (по крайней мере двое из них, Бернар-Отон и Гильом), вызванные Гильомом Арно, отказались отвечать и покинули трибунал. На другой день сенешаль Фрискан арестовал их и бросил в тюрьму. Только оружие оккупанта вкупе с вынужденным согласием графа смогло выполнить волю Церкви, и процесс над лидерами сопротивления катаров среди мирян стал возможен только благодаря вмешательству французского сенешаля.
Процесс был долгим и малодоказательным. Бернара-Отона и Гильома изобличали множество свидетелей, что в Тулузе достигалось гораздо легче, чем в их краях, где они обладали таким могуществом, что их матушка Эсклармонда могла, не опасаясь ничего, прогнать с порога самого архиепископа. Священники и клир заявили, что Бернар-Отон де Ниор не только открыто принимал еретиков в своем доме, но и не впускал в свои домены тех, кто их разыскивал, что однажды он, войдя в церковь, заставил священника замолчать и уступить место для проповеди совершенному, что он причастен к убийству Андре Шове и т. д. Любопытное дело, но показаний, подтверждавших ортодоксальность Ниоров, и в особенности Бернара-Отона, который, похоже, вел двойную игру, было тоже предостаточно. По словам Гильома де Солье выходило (а он, надо сказать, испытывал известное отвращение к доносам на старых друзей), что среди еретиков обвиняемый слыл предателем, состоящим на платной службе у французского короля. Братья ордена Святого Иоанна Иерусалимского из обители Пексиора говорили об обвиняемом как об искреннем католике, чья преданность Церкви стала причиной гибели многих еретиков. Архидиакон Вьельморский, Раймон Писарь, прибыл заявить, что Бернар-Отон – преданнейший сторонник короля и Церкви и что весь этот процесс затеяли «больше из ненависти, чем из сострадания».
Несмотря на все благоприятные свидетельства, Бернара-Отона объявили еретиком и приговорили к смерти за то, что он упорствовал в своих заблуждениях и так ни в чем и не сознался. Его брат Гильом и его сын Бернар в конце концов признали себя виновными и были приговорены к пожизненному заключению. Смертный приговор не привели в исполнение: этому воспрепятствовали французские бароны, осевшие на юге (за исключением Ги де Левиса, сына компаньона Симона де Монфора), которые заявили, что исполнение приговора может спровоцировать серьезные волнения в стране. Впрочем, видимо, Бернар-Отон и Гильом вскоре обрели свободу, потому что тремя годами позже они вновь были осуждены (Бернар-Отон заочно). Третий из братьев Ниоров, Гиро, имел осторожность не появляться в Тулузе, а наоборот, удалившись вместе с матерью в свои владения, продолжал ревностно служить вере катаров.
Несмотря на то, что Бернар-Отон де Ниор неоднократно договаривался с французами и даже служил под началом Симона де Монфора, он и после приговора остался верным слугой катарской Церкви. Его двусмысленное поведение было продиктовано необходимостью ввести в заблуждение неприятеля и получить возможность помогать своим. Тем не менее, когда он, тяжело раненый, попросил consolamentum, Гийаберт де Кастр горько упрекнул его «за все то, что он причинил Церкви катаров» и наложил на него штраф в тысячу двести мельгорских су. Катарская Церковь умела быть и жесткой, и авторитарной, когда требовалось, и была способна напугать верующих, хотя располагала для этих целей средствами исключительно духовного порядка. Придерживаясь по причине гонений известной гибкости и терпимости в известных пунктах своей доктрины (например, давая некоторым совершенным разрешение принимать животную пищу и скрывать свои убеждения, если на карту поставлены интересы их Церкви), она должна была в нужный момент проявлять жесткость. Чувствуя свою обязанность требовать от верующих больших жертв, не позволяя им доверяться кому попало, существуя на подаяния и на отказы по завещаниям, которые новая власть объявила незаконными, совершенные были вынуждены оказывать на своих верующих моральное давление, ничуть не менее грозное, чем католическая Церковь на своих, хотя природа этого давления была совсем иной. Достаточно вспомнить о том, что для большинства населения Лангедока эти люди являлись единственными носителями истины, а consolamentum – единственным путем к спасению.
Недовольство, царившее в Лангедоке, в первую голову объяснялось разрушениями, за двадцать лет войны превратившими свободную и цветущую страну в нищую, целиком зависящую от чужестранцев.
Ai! Tolosa et Provensa!
E la terra d'Argensa!
Bezers et Carcassey!
Quo vos vi! quo vos vei!
вздыхал поэт Сикар де Марвейоль.
Правда, никто не запрещал науку любви и народные увеселения, по-прежнему праздновались свадьбы и крещения, а торговые города по мере сил старались привлечь иностранных клиентов и поставщиков, но у разорившейся знати не было средств ни на праздники, ни на войну. Присутствие в стране чужеземной власти и церковной полиции создавало обстановку злобы и недоверия. По вытоптанным полям шатались голодные рутьеры, с которыми стало трудно бороться: вынудив графа и его вассалов распустить наемников, Меоский договор сразу же лишил окситанских аристократов возможности себя защищать и поддерживать общественный порядок на своих территориях. Вооруженные банды, брошенные на произвол судьбы, заботились о себе сами.
Народ, который столько времени боролся в надежде на лучшие дни, а оказался под пятой чужеземных захватчиков в полной нищете, обвинял в своих бедах не столько французов, сколько Церковь. Ни королевские чиновники, ни аристократы, завладевшие землями в результате завоеваний Монфора, не были так тесно связаны с жизнью страны, как духовенство. Церковники проникали повсюду: в каждой деревне свой кюре, в каждом городе свои обители, канцелярии, церковная милиция. Клир по большей части состоял из южан, которых соотечественники считали предателями, хотя многие из них из чувства патриотизма выступали против политики Церкви.
Живя в богатстве или, по крайней мере, в достатке в нищей стране, эти люди рассчитывали получать небывало высокие барыши и сразу же прибегали к помощи французского оружия, чуть только кто-то отказывался платить подати. Они нажились на войне, где столько жизней, сил и душевного жара было растрачено впустую, и заслужили такую ненависть, что Гильом Пелиссон глубоко заблуждался, когда обвинял во всем еретиков и писал: «Они натворили в Тулузе и ее окрестностях больше бед, чем война». Во всяком случае, попытки папы задобрить графа ни к чему не привели. В этой стране политика умеренности и терпимости могла состояться только на развалинах Церкви.
Папа не мог объявить новый крестовый поход, поскольку Лангедок уже частью перешел в собственность французского короля, частью предназначался в наследство королевскому брату. Регентша тоже не собиралась снова начинать долгую войну, опасаясь скомпрометировать Парижский договор. Она ограничивалась тем, что время от времени грозила Раймону VII, а тот спешил подтвердить свою покорность.
Теперь надо было покорять не графа, а весь народ, или, по крайней мере, его большую часть. Через четыре года после подписания Меоского договора дела Церкви в Лангедоке обстояли как нельзя хуже.
Подавление ереси – и больше, чем ереси, а самого настоящего антиклерикализма – было затруднено, так как не имело четкой организации и зависело от разных законодательств: епископального, с его опорой на слабые вооруженные силы, и графского, достаточно вялого, да к тому же находящегося под подозрением в потворстве еретикам. Но даже у французских аристократов находились более важные дела, чем бесконечные вооруженные стычки под предлогом розыска еретиков.
Когда папа решил доверить подавление ереси специальной организации, где все члены будут выполнять только инквизиторские функции, он не просто хотел прикомандировать помощников к епископам, чтобы разгрузить их. У епископов и в самом деле было столько хлопот и всяческих обязанностей, что они не могли посвятить себя целиком делу преследования еретиков. Между тем ни у Тулузского епископа Раймона дю Фога, ни у его предшественника Фулька, ни у Пьера-Амьеля из Нарбонны не было недостатка в религиозном рвении в деле защиты веры. Особая инквизиция, учрежденная циркуляром Григория IX от 20 апреля 1233 года, должна была, по замыслу папы, стать инструментом террора, иначе в ней не было смысла.
В самом термине «инквизиция» не было ничего нового, его уже давно применяли к процедуре, состоявшей в розыске еретиков и принуждении их признать свои заблуждения. Все епископы периодически производили эту процедуру, допрашивая и осуждая заподозренных в ереси. Декреты Соборов в Вероне, Латеране и Тулузе постоянно содержали учреждения инквизиций и вменяли розыск и наказание еретиков в обязанность не только епископам, но и светским властям. Однако Григорий IX впервые предусмотрел создание подразделения церковных сановников, призванных заниматься исключительно инквизицией, носить официальное звание инквизиторов и подчиняться напрямую папе, минуя епископа. Эта мера была по-своему революционной, поскольку ставила – в пределах исполнения одной функции, разумеется, – простого монаха на одну ступеньку с епископом и даже в какой-то мере его над епископом приподнимало. Исключительные права инквизитора не позволяли епископу ни отлучать его от Церкви, ни отстранять временно от должности, ни опротестовывать его решений, кроме как по специальному указанию папы.
Власть этих папских комиссаров была практически неограниченной. Теперь надлежало найти людей, способных оправдать такое доверие. Новый институт не мог бы состояться, не имей папа под рукой свежие силы непримиримого и боеспособного религиозного ополчения, чьи силы и возможности он прекрасно сознавал.
Святой Доминик – он не звался еще святым в ту эпоху, но был немедленно канонизирован – умер в 1221 году в возрасте пятидесяти одного года. Более десяти лет (с 1205 г. по 1217 г.) он выполнял обязанности священника на юге Франции, борясь с ересью смирением, проповедью, а потом и силой и собирая вокруг себя местных католиков. В 1218 году он добился от Гонория III официального признания своего движения «нищенствующих проповедников», которое впоследствии стали именовать орденом доминиканцев. Влияние его личности и глубокая необходимость перемен внутри католической Церкви привели к тому, что к моменту смерти Доминика в Европе существовало уже шестьдесят доминиканских монастырей. После смерти его последователя Журдена Саксонского их стало триста. Монастыри вырастали не только во Франции, Италии и Испании, но и в Польше, Греции, скандинавских странах, Гренландии и Исландии.
Доминиканцы составили крупное движение миссионеров-бойцов за католическую веру. Их жизнь, суровая до самоотрешения, полная странствий и целиком посвященная страстному проповедничеству, привлекала энергичную молодежь, желавшую отдать себя служению Господу. Их миссия состояла не только в том, чтобы подавать пример добровольной бедности и молитвенных экстазов, но прежде всего в том, чтобы обращать души к Богу, сокрушая при этом как ересь, так и языческие религии или ислам.
Орден состоял из жестоких фанатиков, да он и не мог быть другим, родившись в еретической стране в разгар крестового похода с его сражениями, резней и кострами. Этим фанатизмом всегда отличались доминиканцы, жившие в Лангедоке, особенно инквизиторы. Однако не похоже, чтобы до официального утверждения инквизиции они оплакивали своих мучеников, а сам святой Доминик, странствуя почти в одиночку по краям, где еретики были в силе, не подвергался большим притеснениям, чем брошенные вслед ругательства или булыжники. Крестовый поход заставил приверженцев ереси отказаться в поведении от традиции относительной толерантности там, где их противники демонстрировали как раз верх нетерпимости. Однако в действительности религиозный фанатизм южан не был смертоносным, ибо во время самых неистовых мятежей монахов били, оскорбляли, но редко убивали (кроме нескольких случаев, о которых скажем ниже). Доминиканцы, чьи имена донесла до нас история, по складу характера были под пару своим оппонентам. Очевидно, что, обращаясь к приору доминиканцев в южной Франции, папа рассчитывал именно среди них найти людей, исключительно ревностных в своей вере. Тем не менее Раймон дю Фога, отличавшийся фанатизмом, инквизитором не стал, а остался просто доминиканцем.
Если папа доверил ордену доминиканцев подавление ереси, это означало, что он рассчитывал в их среде найти людей, способных практически на все.
