Николай Врангель
Любовная мечта современных русских художников

И то, что когда-то считалось порочным и низменным, создало культ, имеющий целью – сладость собственных мучений.

Грех и порок сделались новыми идолами современности, и их названия стали писать с прописной буквы.

Темным и страшным кошмаром, как химерические звери Средневековья, надвигалась похоть, хватала, рвала, кусала, истощала и душила человека.

Беспощадная, сильная и прекрасная своим нечеловеческим ликом, мечтательная похоть полонила мир.

И художники отдались ей, со скрежетом борясь с её властью.

Так после женщин Достоевского пришли героини Врубеля, Сомова, Бальмонта, Сологуба, – все покорные цепям чувственности.

Грусть породила мечту об уродливом, безобразие – боль, боль – возбуждение пола.

«Святых легко отличить, а уродство всегда фигурно – личность в нем видна, в чем явное пороков превосходство».

Так безобразие в новом символе веры было названо прекрасным. Впрочем, разница была только для тех, кто еще помнил старые символы.

В этом новом поклонении уродству таилась радость садиста, какое-то нравственное утешение за то унижение, что терпишь, любя уродливое.

В ореоле жуткого соблазна родились новые чувственные экстазы.

«У Веры отвислые груди, но я люблю их – едко» говорит Зиновьева-Аннибал в «Тридиати трех уродах».

Эта фраза могла быть сказана только в наши дни.

Так совершилось моральное и внешнее превращение женщины.

Тип грустной и больной женщины появился сперва в литературе, а потом перешел в живопись.

Уже у Достоевского и Чехова нам нравились только больные, страждущие и грустные.

Сологуб пошел дальше. В его творчестве – квинтэссенция современной любовной мечты. Он не довольствуется тем мучительным, что дает жизнь; он искусственно и нарочито придумывает физические и нравственные страдания. Чаще даже не страдания, а легкие боли.