Николай Гейнце
В действующей армии
XXVIII. На восточных позициях
Продолжаю рассказ о моей поездке на восточные передовые позиции.
Меня сопровождал В. А. Шуф и его неизменный спутник, слуга-друг Осман Мамутов.
Оба ехали верхами.
Мы приблизились к этапу Сяолиндзе по дороге в Ляоян когда со стороны Анпина услыхали гром орудийных выстрелов.
Повернули по Анпинской дороге.
Это место опасное и часто посещаемое бродячими шайками хунхузов.
Здесь поэтому часты наши казацкие разъезды.
И действительно, не проехав и несколько вёрст, мы нагнали один из них.
Поехали вместе с казаками.
– Где это, братцы стреляют? – спросил В. А. Шуф.
– Генерал Гершельман бьётся… – отвечал один из казаков.
Я невольно обратил внимание, что некоторые из казаков были в китайских головных уборах – остроконечных соломенных шляпах.
Вдруг один из казаков спешился и стал пристально всматриваться в дорогу, тоже сделали и другие.
– Японцы и здесь проезжали… – вдруг заявили они.
– Почему вы знаете?
– А след от подков ихних виден…
– Разве есть разница…
– А то как же!.. У них подкова длинная и чистая, след явственен… А у нас круглая… На следу смазывается…
Мы все стали пристально смотреть на дорогу, и действительно оказалось, что сметливый казак прав.
Гул выстрелов между тем продолжался.
– А не проехать ли нам туда?.. Как дорога?
Последний мой вопрос относился к заказам.
– Дорога хорошая и долиной и горкой…
Выстрелы слышались всё ближе и ближе.
Отряд генерала Гершельмана составлял левый фланг отряда генерала Келлера.
На сопках, там и тут, то появлялись, то исчезали фигуры китайцев.
Дорога всё время шла между сопок, покрытых зелёной травой, или же низкорослым кудрявым леском.
Въехав на одну из таких сопок, я услыхал тонкий свист, короткий, но всё чаще и чаще повторяющийся.
– В леску поют птички… – подумал я.
Но меня разочаровал в этом первоначальном идиллическом предположении другой звук, более резкий, похожий на «дзы».
Я понял, что мы попали в линию огня.
Японские пули достигали до нас и падали на камни и песок, производя этот неприятный металлический звук.
Мы приблизились к реке Тайцыхе и были невдалеке от Сихияна, который отстоит от Ляояна в 60 верстах.
Но вот перед нами вырисовался отряд казаков.
Мы поехали к нему навстречу.
Это оказалось отступавшая сотня Аргунского полка.
К сожалению, мы попали в момент когда наши стали отходить.
– Что, как? – задали мы в один голос стереотипный вопрос молодому хорунжему Т.
При этом мы повернули за отступавшей сотней, тем более что канонада прекратилась, и свинцовые птички-пули перестали петь свои песенки.
– Бой идёт уже третий день… – отвечал хорунжий. – Японцы четыре раза меняли позиции своих батарей, но мы счастливо и метко подбивали их, и наконец некоторые батареи замолчали… Японцы стали отступать… Мы подбили у них около десяти орудий, и полковник Трухин с двумя сотнями казаков отправился взять подбитые орудия, но сотни были встречены цепью стрелков, открывших сильный огонь, и принуждены были отступать.
– Без потерь?
– Почти… Под полковником Трухиным была убита лошадь.
– Что же потом?
– Японцы, видимо, получили подкрепление из резервов, у них везде есть резервы, но всё же мы сильно теснили их… Кроме того, в нашу артиллерию с фланга начали стрелять хунхузы, несомненно организованные японцами в целый отряд. Мы им однако дали знать себя, врубились в них… До девяноста человек было зарублено, а тринадцать взято живьём…
– И долго продолжается каждый день бой?..
– С рассвета вот до этого времени, до сумерек…
Солнце действительно в это время закатывалось за сопки, обливая их вершины ярким светом, как бы последнею вспышкою догорающего дня.
– А японцев много?.. – спросил я.
– Есть таки, их всегда много, просто не знаешь: откуда они берутся… Наши казаки очень метко выражаются про их численность, «что грязи». Говорят, теперь они сосредоточивают свои силы против Сихиана с намерением отрезать Ляоян от Мукдена… Не знаю верно ли это.
Сотня остановилась, чтобы расположиться на биваки, а мы поехали обратно в Ляоян.
Ночевав на первом же встретившем этапе, мы уже днём после обеда вернулись в Ляоян.
Ляоян снова в тревоге.
Рассказывают, что китайцы массами уходят из города.
Полагают, что это признак того, что японцы идут на Ляоян, хотят отрезать его от Мукдена.
Я хочу рассказать небольшой эпизод из моей бродячей жизни по театру военных действий, как-то ускользнувший из моей памяти под впечатлением более потрясающих картин, а теперь вдруг выплывший на поверхность моих воспоминаний.
Ночь, тёмная, непроглядная, словом, маньчжурская ночь.
На передовых позициях не спят, но и огни не зажигаются.
Японцы близко – они расположились на соседних сопках.
Ещё с вечера видели, как они копошились на них.
Непроглядный мрак иногда вдруг рассеивается внезапным и мгновенным светом.
То тут, то там появляются разноцветные, вспыхивающие огни.
Это японцы сигнализируют друг другу.
– Эх, как на свет этот да тарарахнуть… – слышится возле меня замечание, произнесённое пониженным шёпотом.
Я лежу на траве, со сложенной буркой под головою, рядом с офицером.
– И ничего, дурья голова, не будет… Потому ён сигнальщик один и завсегда ён китаец…
– Китаец?
Даже по шёпоту можно различить свежие ноты голоса – он принадлежит, очевидно, молодому солдатику, недавно прибывшему в часть.
– Завсегда он, длиннокосый… – хрипло шепчет, видимо, старый боевой казак. – Так бы, кажись, их всех и прирезал, да начальство не допущает…
Я в первый раз видел такую усиленную сигнализацию и также тихо обратился к моему соседу-офицеру:
– Вы спите?
– Что вы? Разве мне можно спать… Каждую минуту начеку надо быть… Желтолицые что-то сегодня сигналами разыгрались!.. Может к нам пошлют гостинцы…
– И сигнализируют им, действительно, всё китайцы?
– Всё они… Казак прав… Мы недавно набрели на самой вершине сопки на одинокую китайскую фанзу… В ней живёт китаец с семьёй. В фанзе, как обыкновенно, большое окно, половина которого заклеена белой, а половина красной бумагой, а в фанзе, как бы вы думали, что?
– А что?
– Лампа-молния… Откуда у китайца такой комфорт? Конечно, японцы снабдили, для сигнализации… поставить перед одной половиной окна – красный свет, перед другой – белый…
– Что же вы сделали с этим китайцем?
– Как что? Ничего!
– Ничего? – удивился я.
– Конечно, ничего, ведь он мирный житель, к нему надо относиться с доверием и уважением.
Мой сосед замолчал.
Я тоже.
Говор между соседними солдатиками тоже замолк.
Водворилась гробовая тишина.
Сигнализация прекратилась.
Слышится разговор, видимо, разводящего посты.
До меня явственно доносятся следующий слова:
– Ты смотри ни-ни, а чуть что, так сейчас…
Вот он, казачий лаконизм.
Прислушиваюсь к снова наступившей тишине.
Там и сям опять начинаются солдатские беседы.
Вот совсем близко от меня и явственно слышу следующую речь.
Говорит, судя по голосу, несомненно старый солдат.
– Лонись с братаном по елани сундулой хлыняли на бараклане…
– Это на каком же языке он говорит? – шепнул я офицеру.
– По-забайкальски…
– Разве есть такой язык?
– Значит есть, коли на нём говорят…
– И вы понимаете?
– Привык…
– Что же значит эта фраза?
– В прошлом году мы с двоюродным братом по склону горы вдвоём шли тропотом на двухгодовалом бычке…
Я подивился забайкальскому языку, о существовании которого даже не подозревал.
В этот самый момент впереди нас послышалось несколько выстрелов, по звуку японских. на них отвечали наши.
Офицер вскочил и бросился вперёд.
Выстрелы на несколько минуть смолкли, но затем с горы началась трескотня.
Это японцы стреляли пачками прямо в нашу сторону.
Стреляли они на звуки выстрелов, или же по сигналам – неизвестно.
Но вот выстрелы стихли и лишь несколько пуль просвистало над нами.
Мой сосед-офицер возвратился.
– Что случилось?
– Подкрался японский разъезд и начал стрелять, его угостили, как следует… Едва ли все ушли… Ведь наглость-то какая, думают ночью спят… Лезут на целый передовой отряд…
– Да, мальчики удалые… – заметил я.
– Тем скорей себе сломят голову… – сказал мой собеседник, укладываясь снова рядом со мной.
На востоке заалела светлая полоса.
Здесь как быстро темнеет, так быстро и рассветает.
Скоро из-за сопок брызнули на землю первые лучи яркого, жгучего солнца.
Настал день.
Мой сосед-офицер оказался правым.
Японский отрядец, действительно, угостили как следует.
Шесть человек японцев лежали убитыми, но совершенно раздетыми.
– Что это значит?..
– Их раздели китайцы… Это всегда бывает… Они по ночам шастают, как гиены, и видят также, как они.
Мне бросился в глаза один убитый японский солдат, лежавший с распростёртыми руками.
Худенький, маленький, совершенно мальчик с широко раскрытыми глазами, в которых мне показалось, остановились слёзы.
Кажется, до конца моей жизни я не забуду этой ужасной картины, достойной кисти, увы, покойного Верещагина, как протест против страшного общечеловеческого зла – войны.
На противоположных двух сопках расположились в большом числе японцы – их маленькие фигурки перебегали с места на место.
Я ясно видел их в бинокль.
У нас оказалось также несколько легкораненых и два контуженных рикошетом.
– Самое скверное поранение это – рикошетом, – сказал мне офицер, – контузия-то пустяки… Я говорю о ранах… Они ужасны. Я сам видел два поранения… Одного ранило в грудь и кусок лёгкого вылетел через спину… У другого сорвало кусок черепа, казаки подхватили его и повезли на перевязочный пункт на двух лошадях рядом, но, увы, не довезли живого, от сотрясения у него выпал мозг.
XXIX. Терпенье, терпенье!
Командующий маньчжурской армии А. Н. Куропаткин, произнёсший перед отъездом в действующую армию слова: «Терпенье, терпенье, терпенье», которые несомненно станут историческими, показал этим мудрое предвидение совершающихся в настоящее время перед нашими глазами событий.
Видимо он весьма основательно не разделял того высокомерного взгляда, который до начала войны, и частью после её начала был господствующим не только в общественных сферах, но и в военных кругах, на японцев как на совершенно неопасных врагов, на численность их войск и на боевое их качество.
Он хорошо знал и тогда, как знают теперь все, что борьба с японцами будет упорна и продолжительна, что они, находясь поблизости к своей базе – морю, уже этим одним имеют над нами преимущество численности, которой мы противопоставить свою численность можем лишь через очень большой срок времени.
Он хорошо понимал, что японцы взяли последнее слово военной науки и техники, что к этому они прибавили чисто азиатскую хитрость и поразительную наблюдательность, и таким образом, в общей сложности, представляют из себя более чем серьёзного противника.
Он принял тоже во внимание условия местности, хорошо знакомой и привычной для японцев, а для нас представляющий почти непреодолимые трудности.
Всё это легло в основу созданного им плана кампании, который до сих пор блестяще выполняется, – выманить японцев из гор на равнину, где и дать им решительное сражение.
Где будет сражение ещё неизвестно, но японцы, увлёкшиеся лёгкостью, с которой русские оставляют свои позиции, уже достаточно зашли вперёд, чтобы в самом непродолжительном времени дать возможность развернуться и нашей кавалерии, нашей железной пехоте и уже достаточно грозной артиллерии.
Следует ли признать таким сражением бой на южном фронте, начавшийся с рассвета 10 июля и продолжавшийся до 12 июля?..
Я думаю, что нет, и это не моё единичное мнение, а многих представителей генерального штаба, с которыми мне пришлось беседовать по этому поводу, почти в виду шедшего боя, при громе артиллерийских снарядов, при свисте пуль, многие из которых перелетали на далёкое пространство, но бессильно падали на землю, даже не зарываясь, как камешки.
– Это не решительный бой, – говорили они, – вы увидите, что воюющие останутся на своих позициях… Мы снова отступим…
– Снова отступим? – тревожно спросил я.
– Почему вас это так пугает? – улыбаясь сказал мне симпатичный полковник генерального штаба, фамилия которого ускользнула из моей памяти. – Это так и следует…
Так и произошло.
С рассветом 10 июля наши казаки выдвинулись вперёд, спешились и, открыв огонь, стали подходить к позиции японцев.
Последние, следуя своему обыкновению, подпустили их, а затем открыли убийственный огонь и выслали пехоту.
На поддержку казакам выехала батарея, дала несколько выстрелов, снялась и укрылась в другом месте.
Японцы стали осыпать градом снарядов то место, откуда наша батарея дала первые выстрелы – это была довольно высокая сопка, которая вся была изрыта артиллерийскими снарядами.
Японцы стреляли с комической, если можно только, при таких обстоятельствах, употребить это слово, настойчивостью.
Между тем наша батарея из прикрытия стала обстреливать японские колонны, которые казались, даже в бинокль, тёмной вьющейся лентой.
Это был только местный эпизод боя, разыгравшегося на огромном пространстве между Ньючжуаном и Дашичао.
К семи часам вечера 10 июля бой утих.
Потери наши были в этом месте ничтожны.
Я вернулся в Дашичао, где весь день 11 и утро 12 июля, когда поезд двинулся в Харбин, слышал непрерывную канонаду.
От прибывших на станцию офицеров я узнал, что у командующего южным отрядом генерала барона Штакельберга было 20 батальонов пехоты, бригада артиллерии и дивизия казаков, и что он стягивает свои силы вокруг японцев.
Позиция последних положительно засыпана русскими артиллерийскими снарядами, но вследствие высоты позиций ими не было причинено много вреда.
Это происходило на востоке от Дашичао, в горной местности.
Атаку вела дивизия под командой генерала Кондратовича.
По словам офицеров, наши солдаты уже стали применяться к местности и без труда лазать по прежде трудно проходимым для них сопкам.
К чему только не применится русский солдат.
– Теперь уж казак лезет на сопку с лошадью в поводу и, достигнув вершины, высовывает только одну голову и смотрит, а прежде, бывало, вытянется во весь рост и стоит как столб… Понятно, что японцы, увидя пост, могут сообразить, особенно имея карты полверсты в дюйме, где находится бивак и начать его обстреливать почти с математической точностью… Их часовые обыкновенно лежат, их и не видно… Приноровились ложиться теперь и наши, отбросив русскую откровенность…
Мой собеседник оказался человеком бывалым, долгое время проведший в отряде генерала Ренненкампфа, сильно тревожившем японцев своими быстрыми передвижениями.
Разговор перешёл на самое больное место настоящей войны – участие в ней китайцев и хунхузов.
– Кто их разберёт, – сказал он, – мирный ли он китаец или хунхуз… На моих глазах был такой случай… Идёшь с разъездом мимо поля… На нём работают китайцы… Только отошли на значительное расстояние, как сзади раздаются выстрелы… Это стреляют по нас те же китайцы…
– И вы их не преследуете?
– Как тут преследовать… Он выстрелит и убежит, спрячет ружьё в укромном месте и опять «мирный китаец». А об сигнальщиках-китайцах нечего и говорить… Только остановишься как-нибудь с отрядом, вдруг с сопки столб дыма…. Это китаец зажёг приготовленный заранее на вершине стог соломы гаоляна и тоже убежал, – ищи его…
В это время поезд тронулся и мы расстались.
В Харбине ходят упорные слухи, что мы очистили Дашичао и Инкоу, но японцы не заняли ещё ни того, ни другого.
Слухи эти подтверждаются тем, что А. Н. Куропаткин, побывав в Анпине в восточном отряде графа Келлера, где также, как слышно, происходил бой, перенёс свою главную квартиру в Хайчен.
Японцы видимо идут на Ляоян кольцом и хотят окружить его.
Под Ляояном и произойдёт вероятно решительное сражение.
Таково мнение здешних высших военных сфер.
Поживём – увидим!
XXX. Бой под Дашичао
Только после двухмесячной жизни в вагонах, грязных китайских фанзах, в палатках и под открытым небом на биваках, проведя сутки в приближающейся к человеческой обстановке в городе Харбине, можно кое-как разобраться в том страшном, мучительном впечатлении, которое я вынес из последнего боя под Дашичао – для меня, по крайней мере, несомненно последнего, так как мои нервы окончательно не выдержат повторения подобного испытания.
Я как-то уже имел случай заметить, что современные битвы лишены поэзии.
Поэтому и художникам здесь делать нечего – они могут интересовать лишь орудийных техников.
Личная храбрость, удаль, смётка, сила, выносливость – качества, отличающие русского солдата и вызывавший удивление великих полководцев всего мира, теряют всякое своё значение под свинцовым дождём артиллерийских снарядов, Бог весть откуда осыпающих людей, так как неприятель даже не виден невооружённому биноклем глазу, или же в лучшем случае видны только какие-то тёмные движущиеся массы.
Так было и при Дашичао.
Я воспользовался любезностью одного капитана генерального штаба, предложившего мне свою вторую лошадь, и доехал в шестом часу утра от станции Дашичао по направлению слышавшейся канонады.
Отъехав около 7 вёрст, мы приблизились к деревне Чангацзы, откуда начинались наши позиции.
– Эта деревня, – сказал мне мой спутник, – замечательна недавним подвигом нашего невооружённого солдатика, который, войдя в одну из фанз, застал в ней двух японских солдат и китайца в мирной беседе. Винтовки были положены в стороне. Солдатик не растерялся и бросился на японца, схватившего было винтовку, другой убежал в окно, позабыв свою. Японец с винтовкой не успел опомниться, как солдатик отнял у него винтовку, повалил на землю и припёр коленом в грудь. Держа отнятую винтовку в левой руке, он правой схватил остолбеневшего от неожиданности хозяина-китайца за косу, обмотал ею руку и взявши этой же рукой за шиворот японца, доставил своих пленников на пост.
– Как звали нашего солдатика?
– Этого не сумею вам сказать.
Мы приблизились к нашим позициям.
Артиллерийский огонь с обеих сторон был страшно силён.
При этом я заметил, что наши орудия дают при выстреле лёгкий дымок, между тем как японские не дают ни малейшего, виден только огонь, что указывает на посланную в вас шрапнель.
Я посмотрел в бинокль и различил двигающуюся между сопками чёрную ленту японской пехоты, которую обстреливали наши стрелки.
Наши батареи – говорят, что у нас действовало более ста орудий – направили свои выстрелы против неприятельских батарей.
Этих батарей не было видно даже в мой, довольно сильный бинокль.
Их расположение можно было только определить по мелькавшим огонькам.
Едва видимая пехота, в свою очередь, отстреливалась от нашей.
В воздухе стоял какой-то треск и гул, заглушавший свист пуль и шип шрапнелей, которые были слышны лишь во время небольших перерывов между выстрелами.
Пули долетали до нас, но не причиняли нам вреда, ввиду слишком далёкого расстояния.
Они падали, как мелкие камушки.
Поэтому меня крайне удивило, когда один солдатик, стоявший вблизи от меня, вдруг упал как подкошенный.
– Он убит! – воскликнул я.
– Солнцем…
– Как так?
– С ним солнечный удар.
Несчастного солдатика понесли в подвижной лазарет.
– Часты случаи солнечных ударов?
– Нельзя сказать, чтоб часты, но бывают… Ведь солнце-то жжёт как бешеное.
Действительно, воздух казался накалённым, трудно было дышать и даже тонкая чечунчевая сорочка и шаровары составляют страшную тяжесть.
Я не отрывался от бинокля.
Мне ясно была видна одна из наших батарей, все шесть орудий которой действовали прекрасно и, видимо, приносили сильный ущерб неприятельской.
Японские батареи сосредоточили на ней свой убийственный огонь, но долго безрезультатно.
Их снаряды или не долетали, или перелетали и рвались сзади.
Кстати мне по поводу перелёта снарядов говорил один артиллерист.
– Самое худшее, когда граната упадёт сзади и шипит… Впереди её по крайней мере видишь, а тут только слышишь, и повернуться жутко… Неприятное чувство… Шрапнель – та лучше, разрывается в воздухе, а граната брякается на землю и начнёт крутить и шипеть, кажется, целую вечность…
Но я прервал нить моего рассказа.
После довольно продолжительной безрезультатной бомбардировки нашей батареи вдруг я увидел, как одно из орудий, как живое, подпрыгнуло и затем склонилось.
– Подбили таки одно орудие… – раздался возле меня голос моего соседа, тоже смотревшего в бинокль. – Теперь пойдут крошить по прицелу… Надо переменить место…
Батарея вскоре действительно исчезла из поля моего зрения.
Она переменила позицию.
Канонада и стрельба продолжалась, но между противниками расстояние не уменьшалось.
– Почему же наши стрелки не переходят в наступление и не бросятся в штыки? – вырвалось у меня.
– Это невозможно! Японцы не принимают штыкового удара.
– А какое нам дело, что не принимают, ударить, да и только…
– Они быстро расступятся, впустят в середину и откроют ружейный огонь с боков… Штыковая работа с ними может быть только ночью.
Совершенно разбитый, оглушённый, с подавленными нервами я поехал назад на станцию Дашичао, откуда поздним вечером должен был отходить поезд в Харбин, но он отошёл только утром.
В момент отправления поезда бой продолжался.
Как я узнал впоследствии, он окончился в 11 часов вечера и возобновился на другой день.
Настоящая война отличается продолжительностью боя.
Японцы имеют над нами преимущество количеством выпускаемых снарядов, но вместе с тем этим объясняется и медленность их движения.
Это мнение высказал мне подполковник генерального штаба Д. Э. Конге.
– Почему?
– Это типичная, характерная десантная, операция. База у них море. Подвоз снарядов близок… Они выпускают их без счёта, а затем останавливаются, укрепляются и только с подвозом новых идут далее.
Уже по дороге в Харбин я узнал, что бой происходил на другой день в течении четырнадцати часов с большими потерями с обеих сторон, но мы не могли удержать нашу позицию и отошли в полном порядке к Хайчену в 50 верстах от Ляояна.
По общим отзывам, наши солдаты проявили изумительное мужество и стойкость.
Но что в этом случае мужество против свинцового града.
Мне невольно припомнилось при этом высказанное не раз академиками Д. И. Менделеевым и И. Р. Тархановым мнение, что усовершенствование в деле военной техники и смертоубийственных орудий сделает то, что в конце концов война будет невозможной.
К этому и идёт.
Уже теперь люди сражаются друг с другом, зачастую не видя врага.
Причём же здесь люди и их смерть?
В числе раненых при Дашичао генерал-майор Шишковский.
Маститый генерал ранен шрапнелью в руку выше локтя, причём повреждены большие нервы.
Осколок шрапнели извлечён в санитарном поезде, и генерал, человек здоровый и сильный, вероятно скоро оправится от раны.
Командовавший батареей капитан Побуковский ранен пулями в поясницу и бедро.
Поручик артиллерийской бригады Ленивцев ранен пулей в поясницу.
Деятельное участии в оказании хирургической помощи во время боёв при Дашичао принимал летучий лазаретный отряд имени Её Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Фёдоровны.
