Николай Гейнце
В действующей армии
XXV. Генералы Келлер и Ренненкампф
Пишу под свежим впечатлением.
В Маньчжурии темнеет рано и как-то сразу.
В 9 часов вечера, 3 июля, над восточным отрядом Келлера, расположенным в 60 верстах от Ляояна, спустился уже ночной мрак.
Небо было безоблачно, но узенький серп луны тщетно боролся с вечернею мглою.
Отряд двинулся с позиций вперёд в чёрную даль.
Началось наступление.
Тёмные массы войска двигались почти бесшумно.
До рассвета приказано было спрятать патроны и идти без выстрела.
В рядах не слышно было даже тихих разговоров.
Наши словоохотливые солдатики шли молча, сосредоточенно, как они обыкновенно идут «перед делом».
– О чём они думают? – мысленно задавал я себе вопрос.
И мне представлялись самые разнообразные картины родимых мест, хат, семей, которые проносятся в эти мгновения в уме каждого солдатика.
– Пошлёт ли Бог увидеть, свидеться?
Отряд идёт всё дальше и дальше.
Но вот на востоке заалела полоска утренней зари.
Луна как то сконфуженно побледнела.
Вырисовались силуэты местности, очертания сопок, узкие долинки, изредка полянки, поросшие гаоляном, достигающим вышины более человеческого роста.
Поля гаоляна излюбленное место, где скрываются хунхузы.
Гаолян, растение с длинными широкими листьями, служит для китайцев в самых разнообразных нуждах.
Плоды его идут в пищу; солома употребляется на корм лошадей, на покрытие крыш и т. д.
Рассвет продолжает довольно быстро вступать в свои права.
На ближайших сопках уже ясно видны позиции японцев.
Четыре часа утра. Грянул первый выстрел.
Это было как бы сигналом для начавшейся перестрелки.
С чьей стороны был этот первый выстрел, уловить было невозможно.
Началась та трескотня, которая ужасает с первого раза, но к которой так странно быстро привыкает ухо.
Запели низкой фистулой железные птички-пули.
Загремела наша артиллерия, несомненно наша, что легко различить по более густому звуку выстрела; японцы стали было отвечать, но смолкли.
Они были сразу сбиты.
Наши идут всё вперёд и вперёд.
Поручик 12 полка Олторжевский с отрядом охотников появляется на одной из сопок, на соседней на расстоянии 600 шагов копошится отряд.
Поручик командует стрелять.
– Ваше благородие, кажись это наши! – докладывает унтер-офицер.
– Наши?
В этот самый момент с сопки слышен громкий вопрос:
– Охотники?
– Охотники, охотники… – отвечает поручик, уже не думая повторить распоряжение стрелять.
Он опускается в долину.
Вдруг отряд на сопке начинает осыпать его выстрелами.
– Что вы делаете? – кричит он. – Свои, свои!
Но крики эти не помогают.
Свинцовый дождь сыплется на отряд.
Отряд на сопке оказывается японским в похожем на русское обмундировании, чем и воспользовались, вместе со знанием русского языка, хитрые «макаки».
Отряд охотников тоже, конечно, открывает огонь.
Наши стрелки бьют метко.
Японцы не знают прицельной стрельбы – они обстреливают местность.
У них пуля более дура, нежели у нас.
Потому-то их огонь, адски сильный, в большинстве случаев малорезультатен.
Так и теперь, у нас двое тяжелораненых.
Поручика Олторжевского пуля задевает в правую руку ниже локтя.
– Сподобила! – улыбаясь говорит он, наскоро делая себе перевязку левой рукой.
Охотники идут дальше.
Общее наступление удачно.
У японцев отнято десять орудий…
Они отступают без выстрела через Ланхе.
Наши их преследуют, но японцы, видимо, получают подкрепления и, по своему обыкновению, начинают обходное движение и на оба фланга.
Снова вспыхивает бой.
Особенно под сильным огнём очутился седьмой полк.
Один ротный командир падает раненым, и на глазах наших солдат японцы бросаются на него и рубят.
Двух других раненых командиров ожидала та же участь, и солдаты успели отстоять их и унести за линию огня.
Мы принуждены несколько отойти, японцы тоже останавливаются.
Тогда считать мы стали раны.
Товарищей считать!
Убитым оказался молодой симпатичный поручик Юдин, ещё всего за час до своей безвременной смерти такой жизнерадостный, весёлый, довольный, что получает огневое крещение.
Осколок шрапнели прекращает молодую жизнь…
Ранен навылет в живот подполковник Колорович, его несут на перевязочный пункт, но дорогой он умирает.
Бравый офицер, прекрасный товарищ, все сожалеют о нём.
Ранен штаб-капитан 12 полка Артемьев двумя пулями в правую ногу, две другие пули попали в шашку.
Штаб-капитан Артемьев ранен уже вторично – первый раз под Тюренченом.
Он, прихрамывая, сам идёт на перевязочный пункт.
Ранено много других.
Нижних чинов выбыло из строя более тысячи.
Генерал граф Келлер всё время на передовых позициях, всё время в огне, но пули щадят доблестного начальника, они как пчёлы жужжат вокруг него, не жаля.
К нему прискакал ординарец от генерала Гершельмана, действующего южнее и идущего на соединение с отрядом графа Келлера.
Генерал Гершельман просит подкрепления.
К нему по распоряжению генерала идёт полк.
По сообщению ординарца, отряд генерала Гершельмана действует успешно, японцы оттеснены, у них отбито четыре орудия, но силы их увеличиваются, отряд однако стоит стойко, ожидая подкрепления.
Ординарец уезжает.
Наши в порядке отступают – шесть часов вечера, бой продолжается непрерывно более двадцати часов.
Со мной происходит неприятное приключение.
Моя лошадь оступается на краю оврага, ударясь о большой торчащий камень.
Я лечу в овраг, а у лошади оказывается сломанной нога.
Она приподнимается на трёх ногах и стоит, вся дрожа от боли.
Передняя правая нога болтается на коже.
Я поднимаюсь тоже со страшной болью в правой ноге – она сильно ушиблена.
Лошадь рассёдлывают, приводят другую, седлают и помогают мне взобраться на седло.
Но боль в ноге увеличивается.
Я, и так не привыкший к верховой езде, не в состоянии сидеть верхом.
Пришлось возвращаться в двуколке, бросив седло и другие походные вещи.
Обещались доставить.
Участвующие в бою снова выносят впечатление, что японцы, стреляющие пачками, не выносят залпов.
Последние производят в их рядах замешательство.
– А у нас ещё поговаривали об отмене стрельбы залпами… – замечает один офицер.
Несколько слов об огне японцев.
Я уже говорил, что он не прицельный и мало результатный, но, видимо, рассчитан на то, чтобы нравственно влиять на противника.
И действительно, адский огонь, который открывают японцы, ошеломляет, но лишь на первое время.
Генерал Ренненкампф, раненый как известно, в ногу в деле у деревни Фанцзяпуцзы и находящийся в бараках Красного Креста под Ляояном, уезжает для окончательного излечения в госпиталь в Харбин.
Меня посетил сегодня ординарец генерала сотник Бушинский.
Он небезызвестен в Петербурге, как зять популярного, но, увы, за последнее время несчастного увеселителя Д. А. Полякова.
Передаю его рассказ об обстоятельствах, при которых был ранен генерал Ренненкампф.
Рассказ этот полон интереса.
– Генерал, – сказал он мне, – 30 июня вышел сам на рекогносцировку из Мицзы в деревню Фанцяпуцзы. С ним было четыре сотни казаков, взвод конно-сапёр и конно-охотничьей команды. Подойдя к деревне Фанцяпуцзы, генерал остановил отряд и выслал вперёд сотню казаков, чтобы узнать, свободен ли перевал. Вскоре прискакал казак с донесением от командира передовой сотни; генерал Ренненкампф стал читать его, и в этот самый момент с высоты сопки раздались выстрелы. Сев на камень, генерал стал смотреть туда, откуда раздавались выстрелы. Рядом с ним стояли начальник штаба полковник Российский, адъютант есаул Поповицкий, хорунжий Гейлер и я. На правой горе шагов в 600 нам была ясно видна цепь японцев, стреляющих по нашей группе. Местность была совершенно открытая, ни куста ни дерева.
– Идём на перевал, – сказал мне генерал и внезапно встал с камня, – надо отдавать распоряжения, а если суждено быть убитыми, убьют и здесь и там! Там всё же ближе к своим, хоть мёртвых, а подберут…
И мы под убийственным огнём, буквально под свинцовым градом стали взбираться на перевал.
На вершине первого мы остановились.
Вдруг генерал Ренненкампф спокойно заметил:
– Я ранен в левую ногу, надо узнать не сломана ли кость?
И генерал опустился на траву, лёг на спину и попробовал поднять раненую ногу.
– Нет, славу Богу, нога цела… – произнёс он.
– А я ранен в правую руку… – послышался голос адъютанта Поповицкого.
Лёжа на спине, генерал вынул часы и сказал.
– Без десяти минут час.
Он встал на одной ноге и попробовал наступить на раненую ногу, но не мог.
В это время подбежал отставший во время входа на перевал начальник штаба и трубач.
Все мы, несмотря на просьбы генерала, не желавшего подвергать нашу жизнь опасности, так как выстрелы не прекращались, подняли генерала и понесли его из линии огня. Подбежавший врач Саличев остановил кортеж и тут же под огнём сделал генералу первую перевязку.
Он хотел остаться в строю и только по настоятельному совету врачей и командующего армией уехал в Ляоян.
Так ведут себя герои.
XXVI. Роль китайцев на войне
Роль китайцев в настоящей войне далеко недвусмысленна.
Помогая во всём японцам, они уклоняются от нас, прикрываясь приказом о соблюдении строгого нейтралитета.
Чтобы всё это разъяснить, приведу лишь факты, предоставляя каждому делать выводы по своему усмотрению.
Идёт разъезд японцев – впереди дозорные китайцы.
Свалила вражья пуля христолюбивого воина – обдирает его китаец.
Спрашивает казачек дорогу или название села у китайца – ответ «бутунды», что значит: не понимаю. Это в лучшем случае, в худшем же его выводят из села и направляют на устроенную японцами засаду.
Это «бутунды» является прямым продуктом приказа властей и сношений с японцами. Вот случай, как иллюстрация:
Проезжает офицер с небольшой командой через деревню.
Выходит рослый, пожилых лет китаец и, даже не скрывая намерение, громко пересчитывает число проходящих людей.
– Как зовётся деревня? – спрашивает офицер.
– Бутунды! – следует обычный ответ.
Но наученный опытом офицер знает, что ему надо предпринять. Нагайка свистнула в воздухе и оставила полосу на физиономии китайца.
– Сундзяпуза! шанго капитан, татады капитан,[10] – отвечает китаец.
– Сколько вёрст до такой-то деревни?
– Бутунды!
Опят нагайка, а за ней точный и верный ответ китайца.
Другой случай.
Обращается офицер за чем-либо к китайцу. Ответ обычный.
Зовут переводчика, переводчик к несчастью китайца сам манза. Спрашивает. Результат тот же. Переводчик начинает усовещевать, говоря, что он такой же манза, следовательно не понять его невозможно. И это не помогает. Подходит другой китаец, переводчик к нему, но первый китаец уже кричит:
– Не смей отвечать этим чертям.
Вновь пришедший китаец упирается на своём проклятом «бутунды» и конец. Опять нагайка и вновь прекрасный результат её действия. Полное просветление мозгов и великолепное понимание не только китайского, но даже и русского языков.
Посылают людей на фуражировку, и, само собой, у китайцев нет ничего продажного, а между тем, поискав немного, находят спрятанные в лесу стога. Деревушка в три фанзы, потребность её в соломе крайне незначительна, даже допустив, что все жители обладают скотом, всё же запас кажется чуть ли не годовым. Зная предусмотрительность японцев и уже не первый раз пользовавшиеся их устроенными в тылу наших передовых частей складами, нижние чины хорошо понимают, в чём дело, но должны проходить мимо, – насильно отбирать нельзя.
Посылают за коровой. Нашли, торгуются. Китаец за плохенькую пудов в 5 просит 150 рублей. Рядятся, ничего не выходит. Отсчитав согласно справочной цене по 7 р. за пуд 35 целковых, корову забирают и ведут. Китаец со злостью бросает деньги на пол, объявив:
– Если мне не дают 150 р., то я дарю её вам! Денег не надо!
Но всё же он идёт за фуражирами и приносит жалобу начальнику: не уплатили мол за корову.
Виновный разыскивается и зачастую платится, благодаря показаниям китайца.
Хунхузы, да и мирные жители (отличить их друг от друга нельзя) подкрадываются к нашим постам или нападают на развозящих летучую почту и, гоняясь лишь за оружием, убивают их, раненых истязают, над трупами надругаются.
Примеры кражи из фанз у спящих винтовок нередки.
Узнать, кто украл – хунхуз или землепашец – нельзя, последние всегда скрывают первых.
Остановлюсь на этом и выясню положение наших войск, которое в свою очередь очертит деятельность китайцев.
В бою китайцы помогают японцам, наших раненых грабят, указания дают ложные – подводят под пули японцев, фураж и провиант добровольно не продают, устраивают склады для неприятеля, своими часто лживыми жалобами вызывают незаслуженное наказание, стоит отделиться по делам службы, как солдата убивают, заснёт солдат в фанзе – и тут ему покоя от манзы нет, его обкрадывают, выгонять же хозяина из его дома не позволяют – не гуманно, достаточно того, что бедному китайцу приходится стеснить свою семью на ночь.
Политика гуманности принимается азиатом как признак слабости, великодушие и малодушие в его понятии одно и тоже.
Из века в век привыкший поклоняться одной лишь силе, которая выражается физически – казнью, пытками, поркой, китаец положительно уверен, что тот, кто его бьёт, именно и есть его начальник – властелин.
Чувство же справедливости на практике манзе неизвестно. В внутреннем строе государства, где на подкупе основана даже раздача высших должностей, слово богатство вполне заменяет правосудие.
Простой манза привык откупаться и от мандарина, и от хунхуза, и от солдата, он не уважает их, зная, что за деньги всех их можно купить. Китаец уважает одно лишь, дающее ему возможность спокойно жить и заниматься своим делом, это деньги.
Поэтому всякая расточительность в его глазах принимает размеры смертного греха.
Не удивительно, что щедрость русских вызывает в душе манзы презрение к этому совсем не умещающемуся в рамки его понятий, поступку и невольно он доводит его до убеждения, что русские люди, с которыми он приходит в соприкосновение, а через них и вся нация – моты.
XXVII. Незаметные герои
Война родит героев.
Это не древнеклассическая фраза, это действительность, происходящая перед нашими глазами.
Герои рождаются каждый день, в каждой, даже незначительной, стычке с неприятелем, в каждом сражении.
Эти герои незаметны, они не стоят во главе отрядов, не руководят делом, о них даже зачастую не упоминают в реляциях, но своею личной отвагой и храбростью они вызывают удивление товарищей, поднимают свои части.
Они действительно герои.
Примером такого геройства служит юнкер Ковалевский.
Невысокого роста, довольно полный, крепко сложенный, именно так, как метко определяет русский народ: неладно скроен, но крепко сшит, с несколько раскосыми глазами и какой-то неподдающейся описанию жизнерадостностью на лице.
Он был студентом новороссийского университета, но ушёл со второго курса юридического факультета в юнкерское училище.
Как только была объявлена война, он на свой счёт помчался на Дальний Восток и явился в Ляоян, не имея никого знакомых, ни малейших связей среди военного начальства.
Случайно в нём принял участие командир 3 батальона 11 восточносибирского стрелкового полка Раевский, теперь находящийся в плену у японцев.
– Нам такие молодцы нужны! – сказал он и зачислил его вольноопределяющимся в полк.
Ковалевский пошёл в поход в юнкерском обмундировании, безо всякого оружия, с одной коробкой английских папирос.
Весёлость и жизнерадостность не покидали его, он без умолку болтал, заразительно смеялся и скоро сделался любимцем всего полка, устроившись в нём, в каком-то всеми признанном, привилегированном положении.
– Это сделал Ковалевский!
– Ах, Ковалевский, это другое дело.
После первого же дела с неприятелем он более чем вооружился, добыв две шашки, винтовку и револьвер.
Обе шашки он так и носил.
Офицеры шутили, что ему недостаёт только маленькой пушки, чтобы представлять из себя самостоятельный отряд из всех трёх родов оружия.
Он особенно отличился под Тюренченом.
За убылью офицеров он принял командование над ротою и вывел её из боя.
Наградами ему были Георгиевский крест и чин подпоручика.
Но у него, оказалось, была сломана нога ещё до поступления в военную службу – тяжесть похода не прошла ему даром, произошло воспаление надкостницы, и он должен был сперва лечь в передвижной госпиталь, а затем уехать в Петербург лечиться.
– Ковалевский безусловно человек выдающейся, беззаветной храбрости, – говорил мне адъютант 11 полка, – такие люди незаменимы на войне, но в мирное время с ним несколько тяжело.
– Почему?
– А потому, что он говорил без умолку целый день… Мы раз ходили вместе с ним на рекогносцировку… Прошли более 35 вёрст, и он во всё время дороги говорил не умолкая… Когда мы пришли на бивак, он обратился ко мне со словами: «Благодарю вас, мы так приятно с вами побеседовали»… – Я не мог не расхохотаться. – «Какая же это беседа, вы говорили одни». – «Нет, сколько мне помнится, и вы»… – «Не произнёс ни полслова»… – «Скажите пожалуйста, а я этого и не заметил»…
Таков несомненный герой – Ковалевский.
Дай Бог нам побольше таких отважных людей!
Дух нашего войска бодрый, солдаты рвутся вперёд.
Озлоблены солдаты, а в особенности казаки, против японцев страшно.
Набросаю в заключение со слов одного офицера картинку поимки японского шпиона.
– Стою я с моим разъездом из восьми спешившихся казаков на сопке, смотрю – в гаоляне, уже сильно подросшем, мелькает подозрительная чёрная фигурка. Я начал следить за ней в бинокль: то скроется, то снова вынырнет в зелени… Вот спряталась в куст и что-то там закопошилась… Я неотводно гляжу в бинокль на этот куст и вдруг вижу – из-за него выходит китаец. Я тотчас сообразил, что это японец, переодевшийся за кустом в китайское платье. Приказать уряднику поймать этого китайца было, конечно, делом одного мгновения… Урядник побежал… Я следил за этой охотой с напряжённым вниманием… Вот китаец повернул в сторону… «Эх, – думаю, – уйдёт!» Нет, смотрю китаец пошёл наперерез уряднику, последний пустился бегом и схватил китайца за шиворот… Через каких-нибудь три четверти часа урядник с китайцем был передо мной… По виду это оказался китайский бонза[11] с несколькими книгами буддийской религии. «Это ваш бонза?» – спрашиваю я у нескольких подошедших к нам китайцев. – «Бонза, бонза!» – кричат они. – «Бонза ли?» – задаёт китайцам вопрос урядник, показывая свой увесистый кулак. Китайцы смеются и молчат. Я отправил подозрительного бонзу в штаб. Там на допросе он сознался, что он японец, капитан генерального штаба. Он, как я слышал – уже расстрелян.
– Японцы любят переодеваться бонзами, – добавил мой собеседник, – потому что бонзы стригут голову, японцам не нужно подвязывать косу, которая может выдать, оставшись в руках казака… Много таких переодетых бонз бродит по Маньчжурии вообще, а по театру войны в частности…
– Вы думаете?
– Я в этом уверен.
